Мне они ничего не передали, сказала Хилари, заглядывая через плечо Ингельса в его записи.
Это печально, ответил он. Я собирался рассказать тебе о своих снах.
Не надо, если я их тоже не понимаю. Разве мне нельзя критиковать тебя сейчас?
Прости. Давайте начнём сначала. Просто позвольте мне рассказать несколько вещей, что произошли со мной. Я думал о них весь день. Некоторые из них даже тебе придётся признать странными. Выпьем кофе, и я расскажу тебе о них.
Когда Хилари принесла кофе, Ингельс подождал, пока она не подалась вперёд, готовая погрузиться в свои мысли; длинные мягкие, чёрные пряди волос коснулись её подбородка.
В детстве я видел много снов, начал Ингельс. Это не обычные детские сны, если таковые существуют как отдельный вид. Я запомнил один сон, об огромных облаках материи, плавающих в космическом пространстве и очень медленно формирующихся во что-то. Я имею в виду очень медленно Я проснулся задолго до того, как они достигли своей цели, но во сне я знал, что у этого существа будет лицо, и мне очень хотелось проснуться. Затем был ещё один сон, где меня несли через какую-то сеть из света, всё дальше и дальше через перекрёстки. И это, казалось, длилось много дней, пока я не оказался на краю этой гигантской паутины из световых дорожек. И я боролся за то, чтобы остановить своё движение, потому что знал, что за светом скрывалось что-то старое, тёмное и бесформенное, что-то высохшее и злое, но я не мог выяснить, что. Я слышал, что оно шуршит, как старый сушёный паук. Знаешь, как я понял, что это была за паутина? Она оказалась моим мозгом, я гнался вдоль своей нервной системы к мозгу. Ладно, оставим это для психологов. Но в этих снах случались странные вещия имею в виду, помимо всего этого. Они всегда начинались одинаково и всегда примерно в одно и то же время месяца.
В ночь полнолуния? спросила Хилари, прихлёбывая кофе.
Как ни странно, да. Не волнуйся, я не вырастил полуночную тень или что-то в этом роде. Но некоторые люди чувствительны к полнолуниям, это достаточно хорошо задокументировано. И я всегда начинал с того, что видел во сне полную луну над водой, далеко посреди океана. Я мог видеть отражение, лежащее на воде, и через некоторое время я всегда приходил к выводу, что это вовсе не луна, а огромное бледное лицо, выглядывающее из-за океана, и меня охватывала паника. Затем я терял способность двигаться и знал, что полная луна вытягивает что-то из глубин океана, пробуждая его. Я чувствовал, как во мне нарастает паника, и когда она достигала предела, я оказывался в следующем сне. Так происходило каждый раз.
А твои родители не знали? Разве они не пытались выяснить, что случилось?
Не понимаю, что ты имеешь в виду под случившимся. Но да, в конце концов, они узнали, когда я им рассказал. Это было после того, как мне пришло в голову, что мой отец мог бы объяснить мои сны. Мне тогда было одиннадцать, и у меня иногда возникали странные ощущения, вспышки интуиции, предчувствия и так далее, а иногда я обнаруживал, что и отец чувствует то же самое.
Я знаю всё о чувствах твоего отца, сказала Хилари. Больше, чем он знает о моих.
Вскоре после того, как они встретились, Ингельс отвёл её к своим родителям. Она чувствовала, что его отец был слишком чопорно вежлив с ней, и когда она перекрестно допрашивала Ингельса, он, в конце концов, признал, что его отец чувствовал, что она не подходит ему, не сочувствует ему.
Ты хотела, чтобы я поведал тебе о своих снах, продолжил он. Я рассказал отцу о «морском сне» и понял, что он чего-то недоговаривает. Моя мать заставила его рассказать мне. Её отношение ко всему этому было таким же, как и у тебя, но она сказала моему отцу, чтобы он покончил с этим, он должен будет когда-нибудь всё рассказать мне. Поэтому он объяснил, что иногда он видел те же сны, что и его собственный отец, не зная почему. В детстве ему приснилось несколько таких же снов, что и мне, это продолжалось до одной ночи в середине двадцатых, кажется, он говорил о начале 1925 года. Потом ему приснился город, поднявшийся из моря. После этого он больше никогда не видел снов. Что ж, может быть, услышав это, я почувствовал облегчение, потому что в следующий раз мне тоже приснился город.
Тебе снился город, сказала Хилари.
Тот самый. Я рассказал отцу об этом сне на следующее утро, подробности, о которых он мне не говорил, были одинаковыми в обоих наших снах. Я смотрел на океан, на то же место, что и всегда. Не спрашивай меня, откуда я знаю, что оно всегда одно и то же. Я знал. Некоторое время я наблюдал за отражением Луны на воде, потом увидел, что она дрожит. В следующее мгновение из океана поднялся остров с шумом, как у водопада, даже громче, громче всего, что я когда-либо слышал во время бодрствования; я действительно чувствовал боль в ушах. На острове находился город из огромных, зеленоватых блоков, покрытых водорослями, и вода стекала с них. А грязь кипела от выброшенных на берег существ, что задыхались и лопались. Прямо передо мной, надо мной и подо мной была дверь. Из неё сочилась грязь, и я знал, что огромное бледное лицо, которого я боялся, находится за этой дверью, готовясь выйти, открывая глаза в темноте. Я проснулся, и это был конец сна. Скажи, что это были всего лишь сны, если хочешь. Тебе будет легче поверить, что мы с отцом делились ими телепатически.
Ты прекрасно знаешь, сказала Хилари, что я ничего такого не думаю.
Нет? Тогда как тебе это? резко заявил Ингельс. На выставке, которую я сегодня посетил, имелась картина о нашем сновидении. И её нарисовал не я и не мой отец.
И что это значит? воскликнула Хилари. Что ты имеешь в виду?
Ну, сон, который я так живо помню после стольких лет, стоит того, чтобы о нём подумать. И эта картина предполагает, что она гораздо более объективно реальна.
Значит, твой отец читал об этом острове в каком-то рассказе, сказала Хилари. Как и ты, как и художник. Что ещё ты можешь предложить?
Ничего, сказал Ингельс, наконец.
Так что за странные вещи ты собирался мне рассказать?
Это всё, ответил он. Только картина. Больше ничего. Действительно.
Хилари выглядела несчастной, немного пристыженной.
Ты мне не веришь? спросил он. Иди сюда.
Когда коврик из овчины присоединился к их ласкам, она сказала:
Мне действительно не нужно быть твоим экстрасенсом, не так ли?
Нет, ответил он, ощупывая её ухо языком, заставляя её приготовиться. Выключив на ходу стальные лампы на изогнутых ножках, Хилари повела Ингельса через квартиру, словно катая за собой магазинную тележку; они засмеялись, когда автомобильные фары осветили Мерси-Хилл и на мгновениеих руки. Они добрались до хрустящей постели и вдруг не смогли продолжить игру. Она обнимала его, пытаясь втянуть его глубже и глубже, мягко притираясь, Ингельс же пытался грубо оттолкнуть Хилари, чтобы заставить её вернуться с удвоенной силой. Они возвышались надо всем, кроме друг друга, задыхаясь. Он почувствовал, что поднимается в воздух, и закрыл глаза.
И стал падать в водоворот плоти, в огромную, почти неосвещённую пещеру, потолок которой, казалось, находился так же высоко над ним, как и небо. Ему предстояло ещё долгое падение, и он мог различить под собой движения огромных пузырей и верёвок из плоти, глаз, что раздувались и расщеплялись, гигантских тёмно-зеленых форм, лениво карабкающихся одна на другую.
Нет, Господи, нет! беспомощно воскликнул Ингельс. Он тяжело опустился на Хилари.
О Боже, сказала она. Что ещё случилось?
Ингельс лежал рядом с ней. Потолок над ними дрожал от отражённого света. Всё выглядело соответственно его ощущениям. Он закрыл глаза и почувствовал тёмное спокойствие, но не мог долго удерживать глаза закрытыми.
Всё в порядке, сказал он. Есть ещё кое-что, чего я тебе не сказал. Я знаю, ты беспокоишься о том, как я выгляжу в последнее время. Я говорил тебе, что это недостаток сна, и так оно и есть, но это потому, что я снова начал видеть сны. Это началось около девяти месяцев назад, как раз перед тем, как я встретил тебя, и я вижу их всё чаще, один или два раза в неделю. Только на этот раз я никогда не могу вспомнить, что мне снилось, возможно, потому, что я так долго не видел снов. Я думаю, это как-то связано с небом, может быть, с планетой, о которой мы слышали. Последний раз это произошло сегодня утром, после того, как ты ушла в библиотеку. По какой-то причине у меня нет снов, когда я рядом с тобой.
Конечно, если ты хочешь вернуться к себе, иди, сказала Хилари, глядя в потолок.
С одной стороны, не хочу, ответил он. Это просто беда. Всякий раз, когда я пытаюсь увидеть сон, оказывается, что я не хочу спать, как будто борюсь со сном. Но сегодня я достаточно устал, чтобы просто задремать и всё-таки увидел сон. Весь день у меня были галлюцинации, которые, я думаю, исходят из него. И почему-то это кажется мне более срочным. Я должен был досмотреть сон. Я знал, что это важно, но картина убедила меня в том, что это нечто большее, чем сон. Хотел бы я, чтобы ты это поняла. Для меня это нелегко.
А если я тебе поверю? спросила она. Что ты тогда сделаешь? Встанешь на улице и будешь предупреждать людей? Или попытаешься продать это своей газете? Я не хочу просто верить тебе. Как ты можешь думать, что другие поверят?
Именно это мне и не нужно слышать, сказал Ингельс. Я хочу поговорить об этом с отцом. Думаю, он сможет помочь. Надеюсь, ты не будешь возражать, если я пойду без тебя.
Не буду, ответила Хилари. Если хочешь, можешь идти смотреть свои сны и поболтать с отцом. Но для меня это означает, что ты меня не хочешь.
Ингельс направился к своей квартире, расположенной дальше на Мерси-Хилл. Газеты цеплялись за кусты, хлопая как птицы крыльями; машины с шипением неслись по близлежащим улицам, создавая волны из света. Ингельса и небо разделяли только дома, их стены казались низкими и тонкими. Даже в свете ламп он чувствовал, как над головой зияет ночь.
В доме, где он жил, стояла тишина. Радио, которое обычно тарахтело, как электронное сердце, сейчас молчало. Ингельс поднялся на третий этаж, его шаги по деревянной лестнице отзывались эхом в тишине, заставляя его проснуться. Он пошарил в прихожей в поисках вешалки. В доме Хилари она располагалась в другом месте. Под окном в гостиной он увидел её стол, заваленный комиксами; правда, когда он включил свет, это оказался его собственный стол, и на нём лежали газеты с телепрограммами. Ингельс устало посмотрел на свою смятую постель. Он ощущал, что комната вокруг него движется, как мутная вода. Он рухнул на кровать и тут же заснул.
Темнота тянула его вперёд, мягко проплывая сквозь его глаза. Его окружала безмолвная тьма. Он проплыл сквозь неё, спящий и в то же время бодрствующий. Он чувствовал, как далеко в темноте расцветает энергия, огромные беззвучные взрывы, которые охлаждаются и застывают. Ингельс вслепую ощущал, как что огромное и тяжёлое катится куда-то.
Затем у него появилась способность видеть, хотя темнота оставалась почти неизменной. Где-то в дальней дали, словно крошечные трещинки, светились несколько точек. Ингельс начал быстро плыть к ним. Когда он приблизился, точки расступились и скрылись из виду. Он мчался между ними, навстречу другим, которые теперь мельком выныривали из бескрайней ночи, неся более прохладные зерна застывшей пыли вокруг себя.
Они множились, поле зрения Ингельса наполнялось рассеянным светом и сопутствующими ему эффектами. Он поворачивался, запечатлевая в своем сознании каждую безмолвно пылающую перспективу. Его разум казался огромным. Он чувствовал, что с лёгкостью запоминает каждый узор из света, готовый увидеть следующий.
Прошло так много времени, прежде чем он пришел в себя, и поэтому он не помнил, как всё началось. Каким-то образом путь, по которому он двигался, вернул его к исходной точке. Теперь Ингельс плыл в равновесии со всей системой света и пыли, что окружала его. Его мысли сосредоточились на всём, что он видел.
Он обнаружил, что часть его разума словно телескоп сосредоточилась на деталях тех миров, мимо которых он пролетал: городов из сфер, усеянных чёрными крылатыми насекомыми; гор, которым каким-то образом придали форму огромных голов; в их глазницах извивались идолопоклонники. Ингельс видел море, из его глубин поднималась суставчатая рука, протянувшаяся на многие мили вглубь материка, и тонкую паутину из кожи, что пыталась найти себе пропитание. Один крошечный мир, казалось, кишел жизнью, которая знала об Ингельсе.
Глубоко в одном из морей этого мира спал город, и Ингельс видел те же сны, что и его жители: о младенчестве, проведённом в огромной, почти лишённой света пещере, за которой ухаживала худая шуршащая фигура, такая высокая, что её голова терялась из виду; о полёте к этой маленькой, но плодородной планете; о неуклюжих танцах под светом осколка, который они вырвали из этого мира и выбросили в космос; о спячке в подводных базальтовых гробницах. Дремлющие ждали и разделяли свои жизни с другими подобными существами, активными на поверхности; на мгновение Ингельс оказался жителем чёрного города, покинутого строителями. Он насторожился и стал продвигаться медленнее, когда бледная личинка пробежала по дорожке между зданиями.
Позже, когда активным жителям на поверхности пришлось прятаться от размножающихся личинок, те, кто находился в подводном городе, замерли в ожидании. Ингельс чувствовал, как их мысли сонно обшаривают поверхность, касаются разума личинок и проверяют его, чрезвычайно терпеливо и целеустремлённо. Он ощущал, как чрево моря омывает его келью. Его огромная плоть дрожала, предвкушая возрождение.
Без предупреждения Ингельс оказался в комнате, глядя через телескоп на небо. Казалось, он смотрит уже несколько часов; глаза его горели. Он сверялся с таблицей, настраивая телескоп. Лужица света от керосиновой лампы блуждала по комнате, захватывая книги в шкафах возле стен, рассыпаясь по картам у его ног. Затем Ингельс вышел из комнаты и поспешил через затемнённый театр; из лож выглядывали тёмные капюшоны. Выйдя из театра, Ингельс взглянул на испещрённое пятнами небо, на крышу, где, как он знал, одна шиферная плита скрывала поднятый кверху телескоп. Он поспешил прочь по освещённым газом улицам из своего сна.
Проснувшись, он сразу понял, где находится тот театр: на окраине Брайчестера, куда его весь день тянуло.
III
Ингельс встал на рассвете, чувствуя себя очистившимся и обновлённым. Он умылся, побрился, оделся, приготовил себе завтрак. В его облегченном состоянии преамбула сна, казалось, не имела значения: ему объяснили его стремление оказаться на окраине Брайчестера, остальное казалось ему внешним, возможно, продуманно символичным. Он знал, что Хилари считает его сны симптомами расстройства, и, возможно, она права. «Может быть, подумал он, всё это означает, что театр пытается проникнуть в моё сознание? Много суеты, но таковы сны. Без сомнения, особенно когда им приходится пробивать себе путь в сознание. Мне не терпится увидеть, что этот театр значит для меня».
Когда Ингельс вышел из дома, рассвет охватил его, как будто он ещё не стряхнул с себя сновидения. Тусклый приглушённый свет оседал вокруг него, неясные фигуры торопливо проходили мимо. Воздух казался удушливым от неминуемой опасности, не таким острым, каким должен быть во время холодов. «Это научит меня вставать с криком петухов, подумал Ингельс. Похоже на бессонницу. Не представляю, о чём они там кукарекают». Очереди к коммутаторам двигались вперёд, как тиканье судьбы.
Кто-то оставил на столе Ингельса листок из телефакса. Фотографии с космического зонда ожидались с минуты на минуту. Он торопливо писал рецензии, поднимая глаза, чтобы избавиться от ощущения, что пол кишит бледными личинками, ползающими в проходах между столов. «Должно быть, мне нужно было больше сна, чем я думал. Может, вздремну попозже».
Хотя в его сне улицы выглядели по-другомуэлектрические лампы превратились в газовые, он точно знал, где должен находиться театр. Ингельс поспешил вдоль границы Нижнего Брайчестера, мимо чавкающих паровых экскаваторов и ревущих скелетов горящих домов. Ингельс шагнул прямо на улицу из своего сна.
Одна её сторона была стёрта с лица земли, неровная полоса коричневой почвы протянулась трещинами через тротуар и в поля за ним. Но театр находился на другой стороне. Ингельс поспешил мимо домов из красного кирпича, мимо продуваемых ветром садов и сломанных цветов к выбоине на дороге, залепленной заплаткой, где, как он знал, газовый фонарь охранял театр. Ингельс остановился возле фонаря. Машины проносились мимо, а он смотрел на дома перед собой, внешняя одинаковость защищала их от взгляда человека. Театра не было.