"Любое начало, любой конец оплачены страданием, рождение встречаем мы в боли чужой, а в собственной - умирание." - Фрэнсис Томпсон "Маргаритка".
1
Когда Мелани напрягла мышцы брюшной полости и тазового дна, тужась изо всех сил, что-то разорвалось. Ее влагалище лопнуло, когда ребенок проскальзывал через шейку матки, растягивая ее. Мелани казалось, будто ее насилует слон. Семь фунтов, восемь унций, девятнадцать дюймов медленно прорывались через отверстие, которое раньше не принимало ничего крупнее восьми дюймов.
- Ооооооооииии! О, боже! Я уже не могу! Аааааа!
- Показалась головка! Я вижу ее. Тужься дальше!
Врач держал зеркало, чтобы она видела, как ее разорванная вагина исторгает мяукающего паразита, которого она девять месяцев носила в себе. Глаза у нее закатились, и она резко вскрикнула, выдавив голову и плечи ребенка.
- AAAAAaaaaa! AAAAAaaaaa!
- Все! Все! Выходит!
Еще несколько мучительных схваток, и Джейсон выскользнул в руки врачу, а вслед за ним - красный комковатый послед.
- Это мальчик! - радостно объявил врач. Он перевязал пуповину и обрезал ее, и ребенок заорал, словно ошпаренный кот.
Все тело Джейсона корчилось и извивалось, а из крошечных легких рвался пронзительный крик. Крик, который, казалось, стоил мальчику всей жизненной силы. Он судорожно затрясся, изо рта пошла пена, а глаза закатились. Затем он затих, и его тельце безжизненно повисло в руках врача.
- Это нормально? Он в порядке? Что с нашим ребенком? - взволнованно спросил Эдвард.
Врач стоял с обмякшим телом маленького мальчика в руках, и испуганно переводил взгляд с одной медсестры на другую, словно ребенок, сломавший что-то ценное и знающий, что его обвинят в этом.
- Он не дышит. Каталку сюда, БЫСТРО!
- Что случилось? Что с моим ребенком?
Мелани тоже запаниковала. Она сидела в койке, с ногами, все еще лежащими на подпорках, а ее глаза умоляюще глядели на врача в ожидании ответов. Она была вымотанной и уставшей, но не могла позволить себе спать, пока не будет знать, что с ее ребенком все в порядке.
Мелани потянулась к мужу, и они обнялись, утешая друг друга и наблюдая, как их новорожденное дитя исчезло в толпе медсестер и врачей, отчаянно борющихся за его жизнь.
Ребенка отвезли в отделение неотложной помощи, а Мелани сопроводили в соседнюю послеоперационную палату. Эдвард по-прежнему был рядом и утешал ее.
- Эти врачи - профессионалы. Уверен, они ежедневно сталкиваются с подобными вещами. Я знаю, что наш ребенок будет в порядке. Бог заботится о маленьких детях.
Но Мелани видела за его маской оптимизма тревогу и стресс. Когда он начал молиться, чтобы утешать ее, это произвело противоположный эффект и лишь усилило ее беспокойство.
Прошло четыре часа, прежде чем вернулся врач с новостями о здоровье сына.
- Мы не знаем, что с ним не так. Все его жизненно важные органы кажутся совершенно нормальными. Сердце, легкие, печень и почки сформированы и здоровы. Компьютерная томография подтвердила, что мозг функционирует нормально, хотя в таламусе присутствует какая-то повышенная активность, и в настоящее время его изучает невролог. Кроме того, у него довольно высокое кровяное давление, и он вырабатывает адреналин, как профессиональный боксер. Похоже... он испытывает боль, очень сильную боль. Только мы не можем определить причину.
2
Первый год жизни Джейсон провел, крича от невероятной боли, пока родители носили его на руках, качали и пели ему. Их мягкие, воркующие голоса пронзали ему барабанные перепонки и грохотом отдавались в голове. Когда он чувствовал прикосновение их рук, тепло их тел, покачивание во время прогулки, ему казалось, будто он находится в попавшей в аварию машине, которая катится вниз по насыпи и горит.
- Он кричит всякий раз, когда я касаюсь его, всякий раз, когда я заговариваю с ним. С того момента, как он просыпается, и до того, пока снова не заснет, он все кричит и кричит! Он кричит даже, когда я пытаюсь покормить его. Он не любит меня. Он... он меня ненавидит! - жаловалась его мать одному специалисту за другим, когда те осматривали ее измученное дитя с выражением крайнего недоумения на лицах.
Все причиняло боль. Прикосновение одеял, натирающих его нежную кожу, палящий жар дневного света, проникающего сквозь те места в окнах, где облупилась черная краска. Запах человеческого пота, дыхания, экскрементов, дезодоранта, лака для волос, громкая какофония человеческих голосов, включая его собственный. Загрязненный кислород обжигал горло, отчего ему казалось, что он дышит слезоточивым газом. Расширяющиеся при каждом вдохе легкие грозились разорвать ему грудь. Каждый звук, каждый вкус, каждый запах, каждое ощущение, которое получал его организм, доставляли физическую боль. Иногда биение собственного сердца вызывало у него желание закричать.
После нескольких обследований и бесчисленных мучительных тестов команда специалистов поставила вероятный диагноз.
- У вашего ребенка острая гиперчувствительность. Это редкая форма очень редкого заболевания: форма таламического синдрома или расстройства центральной нервной системы. Обычно это бывает вызвано повреждением таламуса, части нашего мозга, где обрабатывается сенсорная информация. Но у вашего сына, похоже, это врожденное. Проще говоря, его нервная система неправильно подключена к сети и отправляет перегруженные сигналы в центры боли в его мозгу. Каждое ощущение, которое он испытывает, регистрируется мозгом, как физическое недомогание. Весьма вероятно, что он проживет лишь несколько лет, и все это время будет мучиться от боли. Мы можем давать ему анальгетики, постоянно повышать дозу и менять медикаменты, едва его организм будет развивать к ним устойчивость. Но, в конечном счете, у нас кончатся болеутоляющие средства, способные ему помочь. К тому времени он будет безнадежно зависим.
- Хотите сказать, что всю оставшуюся жизнь он будет зависеть от наркотиков?
- Либо это, либо постоянная боль.
Его родители делали, что могли. Оборудовали его комнату звукоизоляцией. Покрасили окна черной краской, чтобы те не пропускали солнечный свет. Вывинтили лапочки из потолочных плафонов и обили стены и пол пористой резиной.
Еда промывалась и варилась несколько раз, пока полностью не лишалась вкуса, затем охлаждалась до комнатной температуры. Мясо и овощи нарезались на такие мелкие кусочки, что он мог глотать их, не жуя. Все, что он ел, нарезалось, крошилось либо превращалось в пюре. Единственная жидкость, которую он мог пить, - это очищенная вода. И все же акт принятия пищи был для него настоящим проклятием. Весь процесс пищеварения был мучительным, и любые движения кишечника вызывали у него ощущение, будто его выворачивают наизнанку.
Немного помогали наркотические вещества. К семнадцати годам он принимал уже все наркотики от кодеина до морфина. Пару раз отец приносил ему даже героин, когда крики стали невыносимыми. В конце концов, когда Джейсон приобрел терпимость к той небольшой боли, от которой наркотики не могли защитить его, он перестал кричать.
- Это жестоко оставлять его в живых. По-твоему, мы поступаем эгоистично? Может, просто нужно дать ему умереть?
- Мы не можем? Ты спятил? Это - наш ребенок! Наш маленький мальчик. Мы должны помочь ему.
- Именно это я и пытаюсь делать. Именно это я всегда пытаюсь делать. Но, возможно, мы делаем для него не то. Возможно, лучшее, что мы могли бы сделать, - это навсегда положить конец его страданиям.
Джейсон сидел в своей темной комнате и слушал, как спорят его родители. За эти годы он много раз слышал этот разговор, когда родители думали, что он их не слышит. Иногда они забывали закрыть дверь в спальню. Искренние просьбы отца об эвтаназии заставляли его еще больше любить старика. Это была эмоция, которая чувствовала себя неуютно у него в сердце. Его мать, однако, настаивала на том, чтобы он продолжал терпеть страдания, и он ненавидел эту суку.
- Вот, держи, дорогой
Джейсон поморщился. Ему казалось, будто его барабанные перепонки пронзают швейной иглой. Мать стояла в дверях его спальни, держа резиновую кружку, наполненную водой. Резина была единственным материалом, который он мог выносить. Другие вызывали ощущение, сродни прикосновению наждачной бумаги к оголенным нервам. В другой руке мать держала анальгетики. Джейсон терпеть не мог их принимать. Сухие, похожие на мел таблетки жгли живот, словно аккумуляторная кислота. Но лишь две или три капсулы "дарвоцета" каждые два часа не давали ему перегрызть себе вены на запястьях. Когда действие лекарства заканчивалось, появлялось ощущение, будто он плавает в бассейне с огненными муравьями.
- Ты бы оделся. Знаю, что одежда причиняет тебе боль, но ты уже слишком взрослый, чтобы постоянно сидеть дома нагишом.
Джейсон проигнорировал мать. Он знал, что его стоическое молчание беспокоит ее, но он устал от головной боли, которую вызывала у него режущая слух вибрация ее голоса. Когда начиналась мигрень, не спасал даже "дарвоцел". Помогала лишь сенсорная депривация (частичное или полное лишение органов чувств внешнего воздействия - прим. пер.).
Родители построили для него устройство, способное гасить внешние шумы. Это был латексный вакуумный мешок, подвешенный к потолку за уголки с помощью нейлоновых тросов. С помощью застежки "молнии" Джейсон мог входить и выходить, а дышал он с помощью трубки, вставленной в рот. Едва включался прибор для создания вакуума, весь воздух из мешка удалялся, и тот облегал его, как симбионт, гася все ощущения. Только тогда Джейсон мог спать.
Джейсон взял у матери таблетки, бросил в рот и запил водой. Затем, не говоря ни слова, повернулся к ней спиной. Медленно заполз в латексный мешок, морщась от соприкосновения с холодной металлической "молнией", вызвавшего у него у него ледяные разряды боли по всему телу. Джейсон вспомнил, как однажды упал на пол лицом вниз, пытаясь самостоятельно забраться в мешок, до того, как приноровился это делать. При этой мысли он снова поморщился, а желудок у него сжался. Он пролежал почти час, мучаясь от боли и подавляя в себе желание закричать. За все эти годы он узнал, что своими криками он привлекает нежелательное внимание со стороны родителей. Его мать по-прежнему не научилась не трогать его и не заговаривать с ним, когда он терпит муки. Ее материнский инстинкт перевешивал всякий здравый смысл, и она прибегала к нему и пыталась обнять его или поговорить с ним, забывая о том, насколько сильно ее голос и прикосновения раздражают его нервные окончания. Забывая о том, что обычное утешение, которое мать дает ребенку, является для него пыткой.
Балансируя на одной ноге и просовывая в мешок другую, Джейсон стал осторожно забираться в успокаивающий комфорт своего убежища. Оно было подсоединено к настенному вакуумному прибору, который Джейсон включал с помощью пульта управления, вытягивая из мешка весь воздух, едва оказывался внутри. Он медленно запустил в мешок руки, и, не давая ему раскачиваться, втащил в него другую ногу. Наконец, просунул внутрь голову и закусил резиновую трубку, обеспечивающую ему подачу кислорода, пока он, словно мумия, находится в мешке. Затем застегнул изнутри "молнию" и включил пультом вакуумный прибор. Звук вытягиваемового воздуха обрушился на его барабанные перепонки, и Джейсон стиснул зубы, зная, что это скоро кончится. Вскоре мешок плотно прижался к его телу, весь воздух вышел, герметично запечатав Джейсона внутри. Удалив из мешка воздух, вакуумный прибор автоматически отключился. Джейсон ничего не видел, не слышал и не чувствовал. Кроме слабого запаха латекса. Он лежал в этом резиновом коконе, привыкая к чувству невесомости, отсутствию каких-либо ощущений и запаху мешка, пока крепко не заснул.
3
Мелани уставилась на запертую дверь спальни сына и почувствовала, как заныло сердце. Какая жестокая шутка. Перепробовав за все эти годы великое множество дорогостоящих лекарств, гормонов, смущающих упражнений и сексуальных поз, они с Эдвардом, наконец, смогли зачать ребенка. Затем, после родов, она узнает, что ребенок, которого она носила девять месяцев, о котором мечтала с детства, который должен был дать ей любовь, которую не смогли дать ей родители, и даже собственный муж, ту бесконечную, абсолютную любовь сына к матери, ненавидит ее прикосновения. Ее любовь приносила ему одни лишь страдания.
Слезы потекли из глаз Мелани, когда она вспомнила, как усердно пыталась отрицать правду. Даже после того, как врачи рассказали ей о состоянии Джейсона, она пыталась обнимать его и петь ему.
Какому ребенку не нравится, когда его мать качает на руках? Какой ребенок не любит, когда ему поют, пока он спит, прижавшись к материнской груди? Почему я не могу иметь нормального сына?
Она даже по-прежнему пыталась кормить его грудью. Дважды, когда он выплевывал сосок и начинал кричать, она расстраивалась настолько, что шлепала его. Оба раза он терял сознание и начинал конвульсировать. Когда судороги прекращались, он лежал, делая короткие, неглубокие вдохи, температура тела падала до опасно низкого уровня, а сердцебиение становилось слабым и замедленным. Мелани молилась, чтобы он выжил, но боялась везти его в больницу из страха, что ее арестуют за жестокое обращение.
"Мне очень жаль, детка. О, Джейсон, не умирай. Мамочке очень жаль. Не умирай, пожалуйста. Мамочка не хотела делать тебе больно. О, Боже, не дай моей детке умереть!"
Когда его пульс приходил в норму, она засовывала его в маленький пластиковый пузырь, который они сделали для него, и крепко запечатывала. Потом смотрела на него и плакала, жалея больше себя, чем своего травмированного ребенка.
Мелани достала из холодильника стейк, чтобы разморозить его. По какой-то причине она верила, что правильная диета однажды излечит ее сына. Она сделает из него крепкого, выросшего на мясе и картошке, мужчину, такого, как ее отец.
Потеряв терпение, она положила стейк под горячую воду, чтобы ускорить процесс разморозки. Затем отлепила его от маленького стирофомового лотка, к которому он примерз, и бросила целиком вместе с несколькими картофелинами в кастрюлю с горячей водой. Снова посмотрела на герметично запечатанную дверь в спальню сына и вздохнула, когда знакомое чувство страдания и тоски пронзило ее сердце. Затем вернулась к приготовлению еды и достала из холодильника еще два стейка. Однако эти она приправила грубым молотым перцем и луком и поставила в духовку для себя и своего мужа.
Сперва Мелани и ее муж пытались питаться, как их сын, из-за сочувствия к нему или, возможно, даже в качестве самонаказания. Эдвард не раз замечал, что будет несправедливо, если они будут радоваться жизни, а их сын - страдать. Они даже перестали заниматься сексом. Эдвард боялся, что у них родится еще один дефективный ребенок, и чувствовал себя виноватым за удовольствие, которое она ему доставляла. Их сын никогда не познает такой радости.
Спустя несколько лет они вернулись к прежним привычкам. Снова начали добавлять в еду приправы, хотя не так обильно, как раньше. Сильный запах специй мог вызвать у Джейсона расстройство желудка, а иногда и рвоту. Также они отказались от жареной пищи, но, по крайней мере, больше не проваривали все, а иногда даже заказывали готовую еду. Они уже жертвовали многим ради своего сына. Не было никакой причины превращать свою еду в страдание.
Их сексуальная жизнь вернулась в прежнее русло. Только теперь она не обходилась без латекса и таблеток эстрогена. Иногда во время секса ее муж плакал. Иногда она тоже. Они не могли не вспоминать то время, когда этот акт был наполнен любовью и предвкушением. Когда они представляли, что каждое семя способно зачать дитя, без которого семья не была бы полной. Теперь их дитя лежало в комнате напротив, закутанное в латекс из страха, что кто-то или что-то может коснуться его и заставить кричать.
Мелани включила телевизор. Нашла любимое ток-шоу и стала смотреть, как хорошо сложенный, чисто выбритый чернокожий ведущий наклонился вперед, словно зачарованный словами гостя, маленького азиата в оранжевом одеянии. Мелани всегда испытывала слабость к чернокожим мужчинам. Одно время она только с ними и встречалась. Это была одна из многих тайн, которыми она никогда не делилась с Эдвардом. На нем и так лежало тяжелое бремя, чтобы ему еще беспокоиться насчет черных жеребцов, которые спали с ней до него, особенно сейчас, когда их сексуальная жизнь превратилась в холодную и стерильную физиологическую функцию, такую, как мочеиспускание или дефекация. Это была скорее необходимость ослабить давление сексуального влечения, чем нечто, возникшее из подлинной страсти или искреннего желания.
Мелани добавила громкости.
- ... Да, это правда. Боль была невыносимой, но благодаря медитации, творческой визуализации и технике правильного дыхания я смог ее отключить. Я прожил шесть дней под лавиной, со сломанными ногами и сломанной рукой. Оползень сбил меня с велосипеда и швырял об каждый камень, об каждый валун на горе. Еще у меня были сломаны ребра, три пальца, плюс глубокий порез на лбу. У меня кружилась голова, я испытывал ужасную боль и замерзал под холодной грязью. Наконец, я выбрался наружу с помощью одной здоровой руки. Сам вправил себе кости на ногах и руке, наложил шины с помощью веток и шнурков из ботинок, затем вскарабкался по горе к дороге. Я пытался раздвинуть границы своего сознания. Представлял себя птицами в небе или грызунами и насекомыми, роющимися в земле. Но я не рисовал это в своем воображении, как ребенок-фантазер. Мне пришлось поверить в это всей своей душой. Пришлось попробовать переместиться в их тела, оставив собственное. Именно это нас учили делать в храме, но тогда это не сработало. Я не мог покинуть свое поломанное тело. Поэтому, вместо того, чтобы сбежать от себя, я погрузился в себя еще глубже. Погрузился в боль, принял ее и обнял. Забрал ее силу, радушно встретив ее и заключив с ней мир. Вскоре она пугала меня не больше, чем капля дождя или прохлада утреннего ветерка. Я полностью победил ее.