Путями истины - Кристиан Бэд 8 стр.

Виднотревога читалась на лице Темелкена. Треба посмотрел да как свистнет. Не хуже Родима вышло. Что ж, умел да молчал?

И тут они выехали: Родим да Беда. Говорили видно. Беда хмурый был. Родимвесь в кровище заскорузлой, как и все конные волки, рубаха на нем порублена, рукав оторван, но так ничегоцелый. И Беда целый, а лучше б хоть ранили, что ли,  у Требы-то вон как желваки под кожей заходили.

Но Нетвор брата за плечо взял. Встряхнул. Он старше, зналв молодых завсегда дури много.

Треба брови свёл. Головой помотал, злобу стрясая. Нетвору на Своерада кивнул, сказал что-то тихо.

Захохотал киян. Беду поманилсюда, мол, иди.

Тот с коня соскочил.

Нетвор Подару с Лишком махнулвы Своерада-то развяжите. Потеха будет.

Треба усмехнулся нехорошо, на Беду посмотрев, но сказал не сердито:

 Своерад недоволен, что вои его хитростью взяли, поединка просит.

Беда заулыбался резаным ртом, обрадовался. Понял, что прощает его киян, волчий выбор даётили умереть, или славу себе стяжать.

Раздались круг телеги вои. Нож Своераду кинули.

Всяких поединщиков видал Своерад, но таких весёлых, как Беда,  не видел. Невдомёк ему, что за радость у волка с чужим кмесом биться. Коли бы не так зол был, головой бы подумал. Может, и придумал бы чего супротив Беды. А может, и не придумал бы.

Беда хохотал, волки и того больше смеялись, глядя, как Своерад злится да ярится. А ярь дурнаяв борьбе самая помеха. Своераду и без того не с волками воевать. Вот с молодым кмесомтого порешил бы.

Доволен был и Нетвор. Повеселились, очуялись волки после битвы.

Только Темелкен поединка и не видел уже почти. Как улеглось у него на сердце за Родима, так чернота совсем затянула взор. Звуки с новой силой в виски ударили.

Родим обернулсяохнул, подхватил побратима. Тут же Сакар подскочил. Вместе с коня сняли, что делать, не поймут. Сакару вроде не до того бы: Нетвор выкуп стал назначать за снова оглушённого Бедой Своерада,  а не отходит.

Родим потихоньку Требу окликнул. Посмотрел тот: раны следов нет, а огнём горит вой, только вот царапина на виске припухла Яд, может?

Родим за водой послал, Провора нашёлв родной дом Темелкена везти решил. Если ядможет, в бане выпарят или отпоят чем? Сакар двоих воев далдовезти помочь.

Долго смотрел им в след Треба.

Многое испытать успел Родим, но ещё никогда не приходилось ему глядеть, как медленно и словно бы нехотя расстаётся с жизнью тело роднего человека. Мать-то он дитём совсем похоронил.

Провор, отведавший первой в своей жизни крови, тоже был не краше Темелкена, но не видел его Родим. Вой стоял в головах побратима и не отрывал глаз от его бледного лица. Он не смотрел даже, чем занят водун и пришедшая на подмогу ему Ягода,  баб-ведуний постарше не нашлось в тот час свободными в селище, много раненых привезли.

Ягода, нашёптывая, переливала воду туда-сюда из миски в миску, водун вышел вон и вернулся тут же с охапкой веток и трав.

 Одинон иной,

Дваона и вода,

Тридрова,

Четырезола,

Пятьслед.

Кто прошёл?

Сняла,

В огонь бросила,

Паром ушло,

Зола скрыла,

Кровь остановила.

В углу тихо сидели Провор и двое склатов.

Темелкен вдруг заговорил что-то, не открывая глаз, по-алатски.

 Что говорит?  спросил Родим подскочившего тут же воя СакараБорота, что много торговал с волками и объясниться мог сносно.

 Бредит,  прошептал вой, склоняясь к ложу из соломы и волчьей шкуры.  Отца зовёт. Просит, чтобы взял с собой куда-то. В место какое-то неведомое. Мол, возьми туда  Склат невольно обвёл глазами низкие своды пещеры водуна.

Неуютно ему под землёй было. Боялся подземья склат. Считали склаты, что лучше в бою смерть встретить, чем в норах таиться. Пещер не рыли.

Родим тоже обвёл глазами жилище водуна и наконец заметил сжавшегося в углу Провора. Не глядел Родим, как сражался он, но знал, что и охоту-то не любил Провор, а охота на человекав сто злее. Пусть и защищаться пришлось, но не всякий сердце воя имеет, а и вой первый бой свой всегда помнит, иначе не волк онпёс бешеный.

Родим поманил Борота и второго, мало знакомого ему склата, показал на Провора: «Проводите до селища, а сами идите. В руках богов всё».

Вои головами закачали: спросит, мол, Сакаркакие новости? А новостей нет. Значит, ждать надо, что водун скажет про Темелкена.

А водун развёл огонёк малый, вскипятил наговорённую Ягодой воду, распарил в горшке травы и стал обкладывать раздутый висок Темелкена. Ярга, помогая, всё пришёптывала что-то женское.

Для Родима мир уже уменьшился до кельи, узким стал, тесным Только звезды проступали из темноты, или мерещилось ему.

Про то, чтобы снести Темелкена к водуну,  Ягода надоумила. Сначала-то в селище привезли.

Если бы ведал Родим, как боялся за него во время дурной этой битвы мучимый предчувствиями Темелкен. А вона как вышло.

Рассердился-таки бог. Но кто? Кресс или Хорс? Родим решил, что Кресс. В Хорсе он лукавства не видел.

А вот Крессхитёр. Он частью человек, оттого и обманщик. В далёкие дни, когда были люди осенены духом, но неразумны ещё, полюбил Вышний Раз создание своё, ведь были тогда люди прекраснее, чем теперь, ростом могучи, лицами светлы. И родился у Вышнего Раза и девы земной сын: не бог и не человек. Дух отцовский в теле людском не удержался, но след оставил. Развилась с колыбели в дите хитрость неимоверная. Уже младенцем обманывал он мать и отца своих, бусы материны в люльке своей прятал. А когда подрос мальчик, глянул он на людей и понял, что неразумны они, а лишь осиянны только. И дал он им разум свой хитрый, сказав, что от Вышнего Раза он взращён. Но мать обман распознала сердцем и прогнала сына. И родился у неё от Вышнего Раза другой сын, который смог вместе с разумом уже и дух отца принять. И назвали его Род. А старшенький Кресс обиделся и

 Уходит он,  шепнула Родиму Ягода.

«Как уходит? Куда?»

 Водун не велел тебе сказывать, а я скажу. То не яд уже. Яд на убыль пошёл. Кровь у него иная. Домой она его тянет. А где домне спрошай, не знаю я. Толькочужой он здесь. Как яд ему в кровь вошёл, так кровь егок своей взывать стала. А его кровь далеко. И он за ней уйдёт. А не пустимума лишится.

 Так мы побратимы же,  прошептал Родим.  Во мне его кровь, в нёммоя.

 Потому водун и не велел тебе говорить. Не удержит, мол, и сам сгинет

Родим вскинул глаза и столкнулся с горячечным взором Провора. Лицо брата было такое, что поднялся волк, сделал те три шага, что разделяли их, обнял крепко и, повинуясь порыву, оберег развязал материнский, перепоясал Провора. Шепнул: «Ленко, коли волком вырастет,  ты не препятствуй». И глянул косо на вошедшего водуна, тоже неестественно бледного, истончившегося словно.

Кровь кров

Вернувшись к ложу, Родим вынул нож и привычно навёл рану. И вздрогнулкак огнём обожгло руку!

Водун поглядел на набухающий ручеёк и схватил прислонённый у стены липовый посох.

 А ну вон пошли все!  закричал он на склатов и Провора.  И ты, Ярга, иди. Сами они решат, куда кровь позовёт.  Он повернулся в дверях, глянул на побратимов.  Сильные вои уходят.

 А как же боги? Неужто Род не вступится за него?  уже на стылом, пригретом закатным солнцем взгорке спросила Ярга.

 Род такой же сын Сварги, как и мы с тобой. А тот, кто от Сварги,  не может душу неволить. Ради неё, души всё. Значит, там, где земля Темелкенова,  нужнее она. Видно, скоро сильнее Кресс станет в людях, разум затмит им свет чистый. Родим кровь свою светлую ближе к миру понесёт. Сильна его кровь. И многие от него народятся ещё, свет Сварги в себе несущие. Может

И снова с неба просительно ударил сухой гром, чудной и неприятный по стылости. И задрал водун лицо вверх, сощурил, словно прицеливаясь, глаз и поднял да вниз повёл ладони.

И заплакало наконец небо. Горько и больно, с ледяной водой и снегом.

 Ну да, тебе можно,  пробурчал водун, кутаясь в волчью шкуру и поспешая за Ягодой к селищу.

А небо злилось, смывая конскую и людскую кровь.

И много ещё было крови небесной, потому что ушёл тот, чья душа питала реку Сварги, как роса малая питает небо. И, слизывая малую каплю росы, мы думаем, что на всех хватит. На всех ли?

Тяжкий день ушёл в ночь. А на утро не нашли уже тел побратимов в земляной келье водуна. Только бурая капля запеклась там, где лежала голова Темелкена. И не было вовсе следов от побратима его.

Когда хватились, узнали, что исчез и чудной конь Яша.

Правда, говорили потом полечи, что коня волки задрали, а тела побратимовводун спрятал. Ведь не верили уже люди в чистоту древней своей веды. А вместе с верой уходил и мир старый, текучий. Становился мир плотным и жёстким, чтобы мы с тобой не прошли уже его сквозь, как Темелкен с Родимом.

Только ведают знающие, что обернуло уже время полный свой круг и снова тощают мировые стенки. Но про то тебе знать и неинтересно, поди. А кому интересно, тот и сам приглядится по закату или восходу. Глядишь, какую дорогу и выберет

Пограничье

Отправляясь к Серым границам, Он прежде всего давал себе ощущение кольчуги: касался внутренним взором каждого уголка своего сияющего тела в поисках самого малого пятнышка неверия.

И ещё, и ещё раз, перед тем как окунуться в Hебытие, Он касался себя внутренним взором, выискивая и отбрасывая прочь тёмные думы о том, существуют ли вообще те, кого он призван оберегать в суровой дали Пограничья. Кто они, слабые, что не страшатся зла, ибо так ничтожны, что гибнут, даже не узрев его, от одного дыхания великого Тёмного Начала?

Тело его сияло теперь нестерпимо. Он был готов. Почти готов, потому что одно неистребимое пятно сомнения всё же темнело на Его броне. Оно было немым укором недавних дум. Хотя как Он мог размышлять об очевидном, данном ему Верой? Ведь размышления для таких, как Он, всего лишь нелепое препятствие вездесущему свету

И всё-таки Он размышлял. Редко, бессистемно, но размышлял. И во время недолгих передышек между битвами начинал прислушиваться к разговорам сияющих более глубоко. Тех, что восходили на недоступный Ему второй, и даже третий уровень Башни. Тех, что размышляли и сомневались. Чьё сияние было окрашено не только в цвета чувств, но и в цвета мыслей и прошлых деяний.

Сияние старших вилось, словно многослойные одежды, смущая его прямые и чёткие чувства. Оно имело и совсем непривычные для Него тона, не связанные с вечной битвой здесь. Это были краски иных миров, где дыхания Великого Тёмного и Великого Светлого становились едва различимыми и порой смешивались и где, как говорили, каждый волен был выбирать не по извечной Вере, а по иному чувству. Чувству, которого Он не знал.

Он только сражался. Сражался всегдавечность за вечностью, эон за эоном. И враг был определён не Им. Но отступить было бы невозможно, как звёздам нельзя было бы не сиять, а музыке сфер не литься через времена и пространства.

А ведь было время, когда Он не то что не размышлял, но и не стремился даже к доступным ему младшим уровням Башни, где его чувства усиливались и расцветали, и он мог любоваться их чистотой и светом. И где зарождающаяся мысль его тоже могла бы обрести вдруг свою форму и окраску и под восхищённые переливы таких же юных, как он, отразиться от сияющих, уходящих в бесконечную высоту стен Башни.

Да, лишь малый срок назад Он отдыхал и набирался сил в битве и видел жизнь свою как битву. И сомнения не знали даже Его имени.

Впрочем, в нашем понимании у Него и имени-то никакого не было.

Таких, как Он, народы ай-вин, те, что кочуют между мирами и видят многое, незримое для иных плотных, называют лассаль (сияющие). Иногда, говорят они, некоторые из лассаль доступны зрению людей, особенно в моменты выбора, смерти или откровений. Впрочем, возможно, это обычные сказки, придуманные в неблизкие века сильными мира того, дабы грабить и унижать слабых. Сильные во всех мирах всегда слагают сказки о богах, чтобы подчинять себе слабейших. И всегда боятся настоящих богов, ибо сами начинают уже верить, что богислепые слуги бессмысленных ритуалов, а истина повергает их в бездну. Слабейшие же, напротив, запуганные придуманными человекоподобными богами, расцветают чудными цветами духа, коснувшись вдруг настоящего сияния. Ибо сила и слабость не в том, что мнится людям. Им кажется, что в обладании сила, но нет ничего слабее обладания

Так говорили на первых этажах Башни, куда только и допускали Его. Там воины лассаль (будем называть их так за неимением другого, более подходящего слова) могли наблюдать и ступени света к высшим ярусам Башни, и жуткий рот провала в бездну в самом её основании.

Провал.

Вечно призванный напоминать о слабости и неверии.

Только один раз Он подходил к самой пасти Проваланевероятного, жуткого, но живого средоточия зла. Так же, как и Башня, Провал ярусами уходил вниз. Ближние были черны, средние светились, словно серая плесень, а из глубины доносились багровые отблески.

Но Он не успел даже принять в себя весь ужас увиденного, как Провал заговорил с ним! И Он бежал. Бежал в ужасе, заглушая в себе жуткую липкость чужих слов и сосущую боль, причинённую этими словами.

«Ты хочешь?  спрашивал Провал.  Ты хочешь?» Так он спрашивал Его, не знающего, что значит «хотеть», но встревоженного жутким звучанием уже самого этого слова.

Слушая разговоры о Провале допущенных выше, Он узнавал теперь о нём, не подходя близко. Внутренним взором Он видел его весьот выгоревших от чёрного огня подступов, от иссушающей серости окраинных земель до багровой темноты в самом сердце. Он мысленно спускался по ярусам страдания тех кусков поглощённого света, что медленно пережёвывала ненасытная пасть Провала. И Он видел, и ощущал сияние торжества духа, исходящее от Башни, был вскормлен им, но

Он не ощущал середины. Того, что могло бы быть между светом и тьмой, того, что звалось Серединными землями и куда якобы уходили сияющие глубже Но куда они могли уходить, когда вокруг были лишь миры света и тьмы? И ничего, НИЧЕГО больше?! И когда Он ощущал это «ничего», его охватывало всё то же сосущее отчаяние, что испытал он тогда, прикоснувшись по глупости чувствами своими к Провалу.

Существуют ли Серединные земли илюди?  вот что смущало Его теперь. Действительно ли есть что-то недоступное для Него или всё это сказки для торжества чуда и духа? Из чего вообще могут состоять эти тленные, за которых, по рассказам, вечность за вечностью бьются с тьмой такие, как Он? И правда ли, что Серединные мирыболее плотные, а лассаль могут существовать в них, лишь объединяя своё естество с естеством тела человека?

О, как Он хотел знать это! Как терзала Его мысль о возможности даже сегодня! Сегодня! Когда впереди Его ждало величайшее испытаниевстреча с самым страшным врагом, самым жутким и невозможным. Он ощущал это. Всё в нем звенело о том, что время его пришло! Что Он достиг предела своей мощи и готов для самой великой битвы!

И оно пришло, Его время.

И всё, что было предначертано,  свершилось.

Дорога в миры Пограничья, где Он бился многие эоны лет, привычно разверзлась и приняла Его.

Но этот бой стал последним.

После Он не был уже не знающим сомнений воином-лассаль. Ибо воинвсего лишь кувшин, но в нём не пусто.

И Он заглянул сам в себя. И узрел собственную противоположность, возросшую в Нём самом. И Душа Его, на миг погрузившись в собственное небытие, осиротела вдруг. И Он познал раздвоенность. И окружавшие уже по меркнущему сиянию вернувшегося увидели, что Он стал ИНЫМ.

Юныебежали Его в испуге. Более зрелые допустили Его на средние этажи Башни Познания, где они предавались размышлениям и их мысли обретали невиданное им сияние и форму

Но ничто уже не могло утешить Его. Каждый миг перед ним, словно в нелепом зеркале, отражалась часть собственной Его искажённой сущности. Инфернальная! Поглощающая любой свет и любую жизнь! Враг всего живого! Тот самый враг, с которым бился Он век за веком в мирах Пограничья. И не мог победить.

Теперь Он знал почему.

Никто не в силах победить в бою себя.

От этих жутких воспоминаний Он почти разрывался на части. Сияние Его тускнело и меркло, выжигая вместе с памятью само Его существо.

И тогда Он решил забыть всё. И погрузился в тоску, ожидая хотя бы небытия, ибо был Он бессмертен. Он так страдал, что умер бы от страдания, если б мог. Он знал, что и Его бессмертная душа может разделиться на сонмы маленьких искорок света, почти неразумных искорок, почти не помнящих И Он жаждал беспамятства.