А случилось, что третьего дня сын боярский Плещеев, свахи коего дважды получили от ворот поворот, сказанул за собой государево дело. Будто бы Оболенский Бориска злыми словами и речами кусачими поносил самодержца царя и грозился многие беды и тесноты на Руси учинить. И в том сын боярский, не побоявшись Страшного Суда, божился и целовал крест на кривде, видимо, совсем помрачилась головушка его от любви змеи лютойк дочери Овчины-Оболенского Алене Борисовне.
Время было лихое, потому как грозный царь Иван свет Васильевич поимел на старых вотчинников мнение, будто бы они замышляли смуту великую и подымали добрых слуг его на непокорство, и не мешкая начальный человек государев Григорий сын Лукьянов Скуратов-Бельский повелел кликнуть своего стремянного Никитку Хованского.
Отыскался тот на Балчуге, кружечном дворе, и как былзлой, о сабле, в кармазинном кафтане, рысьей шапке да зарбасных лиловых штанахсерым волком метнулся по державному повелению. А с собой он взял своих верных поплечников, в коих были худородны кромешники, подлы страдники да кабацкая голь с прочей скаредной сволочью, величаемые ныне опасною царскою стражейсуть опричниной. Студное дело приходилось им не в диковину, и, разогнав хозяйскую дворню, порубали люди Хованского многих из держальников и холопов боярских острыми саблями, а самого боярина подвесили в мыльне на ремнях принимать смерть жуткую, лютую.
На дворе, освещенном огнем полыхавших пожарищ, было суетно: громко рыдали, расставаясь со своими первинками, сенные девушки, опричники, уже успевшие излить семя, бросали в огромные кучи дорогую утварь, деньги и богатые одежды, хвалились, а из брусяной избы доносился гневный голос замкнутой там до времени Алены Борисовны.
Между тем седовласая голова Оболенского свесилась на окровавленную грудь. Прислонив длань свою точно супротив сердца боярского, раскатился Хованский злобным смехом:
Жив еще старый пес, а как оклемается, посадить его на кол, да чтобы мучился поболе, острие бараньим салом не мазать. Гойда, махнул он рукой своему подручному Федьке Сипатому и, ни на кого не глядя, пошел из мыльни вонстаном высок, из себя строен да широкоплеч изрядно.
Хорошо жил боярин Овчина-Оболенский, добротно. В брусяной избе имелась изразцовая лежанка, вдоль увешанных драгоценным оружием стен стояли длинные дубовые лавки, а полки были украшены золотой и серебряной посудой. Однако даже не на лепоту эту уставились опричники, а на дочь боярскую, что хороша была неописуемо. Лазоревый аксамитовый летник при яхонтовых пуговицах не скрывал высоту девичьей груди, темно-русая коса спускалась до подколенок, а на ногах блестели золотым узором сафьяновые сапожки. Такова была Алена Борисовна в свои семнадцать девичьих годков, однако как там сказано в Писании?
«Да ответят дети за грехи отцов своих». Ухватисто сорвали опричники все одежды с дочери боярской и, разложив ее в срамном виде на столе, крепко привязали осилами руки к дубовым подставам. От стыда и бесчестия зарыдала в голос Алена Борисовна, все прекрасное тело ее начало содрогаться, пытаясь избавиться от пут, и на мгновение Хованскому сделалось жаль ее. Однако тут же ему вспомнилась мудрость. Что есть жена? Глазами блистающа, всеми членами играюща и этим плоть мужеску уязвляюща. Сосуд греховный, сковорода бесовская, соблазн адский.
А потому улыбнулся тут зловеще начальный человек опричный и покрыл дочь боярскую, а она, потеряв то, чего уже не вернуть вовеки, закричала пронзительно, убиваясь по первинкам своим. Наконец, захрипев, Хованский свое семя излил, подтянул штаны и, оглядев распятое женское тело, выкрикнул бешено:
Бей.
Плюнул в ладонь Федька Сипатый, свистнула плеть-вощага, и сразу же красные полосы отпечатались на груди да на чреслах Алены Борисовны. Кричала она, как молочный поросенок, коего режут тупым засапожником. После полусотни ударов дочь боярская неподвижно вытянулась, и, развязав, отливали ее водой, покуда не очухалась. Зачиналась самая потеха.
Густо рассыпав соль по столу, положили Алену Борисовну спиною кверху, и, когда она сердешная начала извиваться, аки уж на сковородке горячей, Федька-то Сипатый принялся хлестать ее не шутейно уже, с каждым взмахом не кожи ошметки, а клочья нежной девичьей плоти разлетались по всем сторонам, и истошные женские стоны скоро иссякли: дочь боярская от стыда и мученья преставилась.
А хороша была девка! Хованский, сам не ведая зачем, приподнял за косу поникшую бессильно голову и, взглянув на искаженное смертной мукой лицо жертвы своей, внезапно услышал в дальнем углу какое-то невнятное бормотанье:
Кулла! Кулла! Ослепи Никитку Хованского, раздуй его утробу толще угольной ямы, засуши его тело тоньше луговой травы. Умори его скорее змеи-медяницы. Дряхлая, беззубая мамка Васильевна, нянчившая еще самого Овчину-Оболенского, чертила клюкой в воздухе странные знаки.
Вытащив старую ведьму из-за печки, опричник швырнул ее невесомое, иссохшее тело на пол:
За волшбу свою будешь по грудь в землю зарыта.
Волны пенные, подымайтеся, тучи черные, собирайтеся! Голос Васильевны внезапно сделался звонким, как у молодухи, и, исхитрившись, она ловко плюнула опричнику на носок сафьянового ярко-желтого сапога:Будь же ты проклят, Никитка Хованский, и род твой, и дети твои с этого дня и вовеки веков! Бду, бду, бду!
Собака! Вжикнула выхваченная из ножен сабля, а была она у опричника работы не нашей, сарацинской, с елманью, и, развалив надвое бесплотное старушечье тело, он вытер о него оплеванный сапог. Надо было сжечь тебя на медленном огне, карга старая, чтобы каркать неповадно было.
Между тем зарево над поместьем боярина Овчины-Оболенского начало бледнеть, уже лошади были навьючены знатной добычей, и, оставив мысль прибыть в первопрестольную к заутрене, Хованский вскочил на статного каракового жеребца:
Ha-конь! Гойда!
Верстах в трех от Москвы стояла на заставе воинская стража. Крикнув бешено заспанному сторожевому, сдуру не разобравшему, кто едет:
Раздвинься, страдник! он еще издали услышал, как принялись малиново благовестить колокола храма Покрова Богоматери.
«Господи Исусе Христе, помилуй мя, грешного». Опричник осенил себя крестом трепетноочень уж не хотелось лизать ему сковороды в аду, и, казалось, спаситель внял Никитке Хованскому. Когда тот с поплечниками переехал через Москву-реку по зыбкому, такому живому, что кони замочили копыта, мосту, первым повстречался ему человек странный, босой, одетый, не глядя на утреннюю сырость, в одну только полотняную рубаху. Редкие сальные волосы висли сосульками по плечам его, по жидкой, раздвинутой детской улыбкой бороденке сочился слюнявый ручеек, а в руках божий человек держал грязную рубашку.
Куда бежишь, преподобный? На, помолись за меня, Вася. В другорядь перекрестившись, Хованский щедро отсыпал юродивому серебра.
Некогда, душко. Рубашку надобно помыть. Пригодится скоро. Божий человек, смахнув набежавшую слезу, разжал пальцы, и монеты звеня покатились по мостовой.
Бог с тобой, блаженный! В третий раз сотворив крестное знамение, опричник махнул рукой поплечникам:Гойда! и в это самое мгновение внезапно свет Божий померк.
Невесть откуда черная как смоль туча опустилась на многоцветные и золотые венцы храмов, и вместо лучей утреннего солнца все вокруг осветилось полыханием молний.
Уноси голову! Никита Хованский пригнулся к самой конской шее и, сразу же потеряв свою рысью шапку, бешено принялся понукать испугавшегося жеребца.
Однако караковый, всхрапывая и прядая ушами, пятился, а тем временем налетел страшный ветер, такой, что на Москве-реке пошли саженные волны. Зажмурившись от адского грохота, начальный человек опричный белого света не узрел более. Грянул гром, нестерпимо полыхнула молния, и сорвавшаяся с башни на Кулишке тяжелая кровля с легкостью отсекла ему голову. Рухнуло, потеряв стремя, под ноги коня окровавленное тело, бешено заржав, вскинулся на дыбы жеребец, а черная туча, так и не пролившись дождем, начала потихоньку уплывать вдаль.
Не успели поплечники Никитки Хованского опомниться, как во внезапно повисшей тишине негромко звякнули вериги, послышалось шарканье босых ног по мостовой, и, пустив слюну по бороде, божий человек подал опричникам мокрую рубаху:
Оденьте мертвеца, это я помыл для него.
Глава первая
Уже начало темнеть, когда за Харьковом, на одном из перегонов, поезд встал. Со стороны паровоза, как водится, грохнули выстрелы, и скоро в вагон вошли гарны хлопцы в папахах и синих свитках:
Которые жиды, комиссары и белая кость, выходите.
Сквозь грязь вагонного стекла были видны стоявшие вдоль путей тачанки. Почуяв сразу, что хорошо все не кончится, Семен Ильич Хованский незаметно переложил наган из внутреннего кармана френча в боковой. Дурное предчувствие не обмануло его.
А ты что за человек будешь? Даже толком не посмотрев на купленный в Харькове у спеца-гравера паспорт, приземистый, широкоплечий атаманец обдал Хованского чесночным угаром, густо замешанным на самогоне. Я нутрями благородную сволочь чую.
Прямо не в бровь, а в глаз попал, бандитское отродье, потому что Семен Ильич не так уж давно носил погоны штабс-капитана и рода был хотя и не древнегоот опричнины, однако знатного.
Двигай, сейчас атаман решит, что с тобой делать! Сильные руки подтолкнули его к тамбуру, где уже скопилось с десяток животрепещущих душ, и, понимая прекрасно, какое будет резюме, Хованский резко ударил провожатого кулаком в пах.
Частые драки в кадетском корпусе, офицерские курсы рукопашного боя да пластунская служба в Германскую даром не пропали. Не глянув на скрючившегося на полу атаманца, Семен Ильич стремглав бросился к выходу. За его спиной раздались вскрики, тут же послышалось топанье сапог, и, с ходу раздробив колено стоявшему у дверей чубатому парубку, штабс-капитан спрыгнул на землю, инстинктивно засунув руку в боковой карман френча. Наган у него был офицерский, с самовзводом. Нажав на спуск, Хованский сразу же завалил рванувшегося было к нему широкоплечего хлопца, нырнул под вагон и что есть мочи припустил к пролегавшему неподалеку оврагу, не забывая в то же время для затруднения прицеливания забирать на бегу справа налево.
Между тем уже темнота окутала степь мрачным покрывалом своим, и сколь бешено ни палили по Семену Ильичу, но он упал невредимым в высокую полынь и затаился, нехай думают, что попали. Совет рядом пули со свистом срезали верхушки репейников, но Хованский знал, что судьбой уготованные девять граммов прилетают беззвучно. Не шевелясь, дождался он наконец, пока стрельба затихла, а со стороны вагонов раздалась громкая матерная речь, смешанная с проклятьями на мове.
Ночь была безлунной. Хорошо понимая, что искать его в кромешной тьме никто не станет, Хованский, перевернувшись на спину, закрыл глаза. Действительно, тут же пустив в расход пойманных жидов, москалей и комиссаров, атаманцы взорвали железнодорожный путь, живо погрузились в тачанки, позади каждой из которых дегтем было написано: «Хрен догонишь», и с конским топотом, гиканьем да звоном колокольцев быстро растворились в степи.
Скоро подул свежий ветер, и лежать сделалось холодно. Штабс-капитан осторожно поднялся и, чутко вслушиваясь в ночные шорохи, беззвучно двинулся вперед. Приобретенное еще на фронте чувство пространства его не подвело. Очутившись в сухой, защищенной от ветра балке, Семен Ильич, горько усмехнувшись, принялся сворачивать из скверной махры-самосадки огромную «козью ногу».
Вот он, потомок знатного рода, венец мироздания, награжденный за доблесть золоченым оружием да крестами, сидит затаившись, как обложенный зверь, а серое, неумытое быдло, коему сапожищем бы в пьяное мурло, уже вовсю разгулялось на бедной, видимо, Богом проклятой Руси.
«Господи, за что же это все?»Хованский зябко повел широким плечом, сплюнул и принялся добывать огонь, осторожно чиркая спичкой. Из себя он был роста среднего, однако сбитый весьма крепко. Несмотря на происхождение, ничего особо хорошего в жизни он не видел. Отец его, граф Хованский, разорившийся вследствие пагубных устремлений к картам и женскому полу, однажды спьяну повесился, а сыну оставил лишь долги да наказ поступать в кадетский корпус.
На Германской Семен Ильич дрался лихо, заслужил полный завес офицерских «георгиев», однако после войны что-то случилось в душе его. Не принимала она ни бессилия государева, ни шельмоватого бородатого ерника, помыкавшего государыней, а вся Россия виделась ему залитым кровью лобным местом, где высились плахи с топорами и слеталось черное воронье на поживу.
Революционный кошмар семнадцатого года он встретил с пониманием, неделю беспробудно пил горькую, а затем вместе со своим бывшим командиром полковником Погуляевым-Дементьевым занялся самочинами. Было их поначалу с десяток, в прошлом боевых офицеров, коих по первости окрестили уркачи презрительно «бывшими», но в скором времени им по-рыхлому подфартило, и они забурели.
Одетые в кожаные штурмовые куртки а-ля ЧК, прикрываясь липовыми мандатами, Хованский со товарищи с энтузиазмом производили самочинные обыски, вламывались в богатые квартиры и убивали хозяев при малейшем сопротивленииблаго фронтового опыта хватало. Однако, как-то погорячившись, они вручили потерпевшим предписание о явке за изъятым на Гороховую, и, наглости такой не стерпев, чекисты задумали опасных конкурентов устранить. Не мешкая, устроили подставу с засадой и в упор расстреляли из маузеров почти всех «бывших», ушел только Хованский, унося по давней фронтовой традиции на своих плечах смертельно раненного командира, пахана то есть.
После этого авторитет его вырос, приклеилось погоняло Граф, и сам фартовый питерский мокрушник Иван Белов с кликухой Ванька Белка почтил его вниманием, а также удостоил чести вступить без «засылания в оркестр» в свою кучерявую хевру. Недолго, правда, урковал Семен Ильич вместе с ним: уж больно была неизящна окружавшая штабс-капитана блатная сволочьсерой, непоротое мужичье, а кроме того, ощутил он явственно, что жизни нормальной теперь в России не будет, а свет на ней не сошелся клином. И потому вышиб он в одиночку денег из меховщика на Казанской, справил себе чистую бирку, и понесла его нелегкая в Москву.
А тем временем на молодую республику навалились Врангель, Деникин и Юденич, Антанта начала высаживать десанты на Мурмане да в Архангельске. Казалось всем, что скоро большевикам придет хана. Но краснопузые были хитры и изворотливы, как тысяча чертей, не боялись крови, а самое главноехорошо понимали суть души российской. Они никому ни в чем не отказывали. Крестьянам пообещали землю, измученным войной народам мир, а примазавшимся к ним не лучшим представителям рода человеческогоэкспроприировать экспроприаторов, а затем все награбленное в соответствии с заслугами поделить, то есть, говоря проще, выдать каждому его долю из общака. Ну как же своротить такую махину?
В Москве было нехорошо: черной грозовой тучей надвигался красный террор, крутые декреты нового правительства выматывали душу, и штабс-капитан в первопрестольной не задержался. Более того, после неудачной попытки взять на гоп-стоп жирного бобра, когда пришлось шмалять и многие зажмурились, а потерпевший на деле оказался красноперым из бурых, пришлось рвать когти и расставаться с первопрестольной, притулившись на крыше товарного вагона.
И полетели навстречу Хованскому обшарпанные железнодорожные станции с неподвижными паровозами на запасных путях, заброшенные села среди запустевших полей, покосившиеся креста на погостахвсюду голод, разруха, конца которым не видно. Показалась ему Россия забитой худосочной кобыленкой, которую сволочи большевики подняли на дыбы и гонят неизвестно куда.
Наконец Семен Ильич прибыл в Харьков и будто вернулся в старые довоенные времена. Из городского сада был слышен духовой оркестр; с гиканьем проносились на лихачах потомки древних украинских родовпоголовно в червонных папахах; одетые в синий шевиот военные маклеры важно курили гаванские «Болеваро»; и лишь присутствие на улицах немецких, со стальными шлемами на головах солдат наводило на мысль, что все это великолепие ненадолго.
В сумерках, когда озарились ртутным светом двери кабаре, штабс-капитан отправился на берег покрытой ряской неторопливой речки Нетечи. В уютной беседке, что отстояла несколько от центральной парковой аллеи, он приласкал рукоятью нагана сидевшего там с барышней какого-то знатного отпрыска, взял лопатник, кое-чего из мишуры, а чтобы гарна дивчина не убивалась о потерянном вечере, закинул подол шелкового платья ей на голову и отодрал как Сидорову козу.