Охранник с матерью и ребенком на её руках прошли мимо Павла. Они вышли из толпы и куда-то удалились. Скорее всего, для проведения беседы с матерью и выяснения причины, почему её сын не радуется справедливому наказанию, которое восторжествовало над тем, кто этого заслуживал.
И последний. Настоящий подонок, заголосил глашатай. Тот, из-за которого Город мог потерпеть огромнейшие убытки. Альберт, инженер шестидесяти девяти лет, все заслуги которого обнулены, все труды и проекты которого были сожжены.
Для настоящего научного деятеля была страшна не столько смерть собственная, сколько смерть всех его трудов и обнуление его работ. Но Город предусмотрел и это, хорошенько протопив один из бараков бумагами и записями Альберта. А чтобы тряхнуть даже самых прожжённых, его не повесят, а сварят заживо на пару, с помощью труб, которые были приварены к подножию Генератора. С этой целью старика и раздели. Чтобы смерть его была такой же мучительной, как и окончание его карьеры.
Твоё последнее слово, ничтожество, крикнул глашатай.
Инженер промолчал. Павел неуверенно подобрался ближе к платформе и заметил, что у старика рот заткнут кляпом.
Не хочешь говорить значит? Громко спросил глашатай, пока руки инженера висели на цепях, а его взгляд был сухо вперит в пол. Ну что ж, дело твоё, он жестом руки отдал приказ палачу. Палач с силой крутанул вентили.
Людская прорва онемела от ужаса. Павел не мог сдержать слёз.
Прямо из под ног осуждённого вырывались столпы пара, обжигающие его тело, словно обливая кипятком, заставляя кожу плавиться и слазить до костей, а кости нагреваться и крошиться в труху. Пар яростными потоками окатывал старческое тело, которое было способно в ответ издать лишь болезненный хрипкляп не давал ему кричать.
Человек дёргался, вырывался, трясся всем телом. От пара у него слазили волосы, лопались глазные яблоки, губы заворачивались в трубочку. В полной тишине и в одном только визге металических труб люди провели около минуты.
Когда палач повернул вентили обратно, а клубы смертельно горячего пара расступились, люди ахнули. Их взору предстал человек, заживо сваренный, сверху донизу усыпанный вздувшимися пузырями, а в некоторых местах и вовсе проглядывались кости. Само человеческое тело будто облезло и стекало со скелета.
Павел наблюдал «казнь на пару» в первый раз, а потому, заплаканный, не в силах сдержаться, он потерял сознание.
Но люди не дали ему упасть, они стояли так плотно, что
* * *
Они стояли так плотно, что человек мог бы прижать к телу ноги и всё равно бы не упал. Давка была невыносимая. Семья ПавлаДементьевызадержалась в Гостинице, а потому, когда настало время предъявлять билеты на пришвартованный в порту дредноут, они были слишком далеко. Отец семействаГригорийтянул за собой остальных. Они шли цепью. Отец впереди, расталкивал и пробивался сквозь людские скалы, что было почти невозможным, но ему всё же удавалось. Замыкающей была мать, крепко вцепившаяся в сына впереди себя, сам Павел держался за куртку отца и присматривал за матерью позади.
Человеческая масса бурлила, пенилась, её волны, сталкиваясь о преграды, сносили их, либо же обступали, раскалываясь на волны поменьше. Весь порт был усеян людьми, все они пытались выиграть себе место на спасительный корабль.
Билеты! Билеты! Кричал человек, принимающий билеты. Отец с семьей уже могли увидеть его, их разделяли всего несколько десятков метров. Но увязнуть в такой толпе было всё равно что в вязкой смоле, всё равно что провалиться в зыбучий песок.
Билеты! Продолжал кричать парнишка, желавший поскорее убраться отсюда. Он стоял в метре от мостика, ведущего на палубу корабля. Всего таких мостиков было несколько штук, но этот был ближе всего к ДементьевымБилеты! Билеты! Ваши билеты!
Смотр билетов заканчивался, ещё чуть-чуть и мостик будет убран, дредноут поплывёт без них. У мальчишки, принимающего билеты, едва-едва хватало нервов, чтобы не приказать своим людям сворачиваться и скорее возвращаться на корабль.
У меня дети! Кричал мужской голос. У меня двое детей! Возьмите их, прошу! Два ребёнка четырёх и пяти лет оказались поднятыми над головами остальных людей. Две крепкие руки держали их наверху, а человек, который служил им опорой, умолял билетчика забрать и спасти его детей.
Григорий со своей семьёй с неведомой никому силой и огромнейшей прытью рвался вперёд. Казалось, на подступы к мостику уже никак нельзя было пробиться, ну никак нельзя, но он пробивался. Медленно, не без оскорблений и пинков в его спину, но пробивался.
У нас билеты! Закричала мама Паши умоляюще. Пропустите, пропустите моего мужа!
Отец сматернулся в кулак, а Павел вдруг почувствовал необычайную лёгкость. Будто с него сбросили тяжёлый груз. Он обернулся и увидел свою мать, которой в волосы вцепился один из мужиков. Паша не колеблясь ни секунды разжал пальцы и отпустил куртку своего отца, поддался течению и погрузился в толпуона приняла его как родного сына в своё человеческое буйство тел, колыхнула единожды, отталкивая, и отнесла на метр в бок. Теперь он мог плыть сам. Маму оттащили куда-то назад, её схватило ещё несколько рук, цепляясь за волосы и одежду, ряды меховых шуб и кожаных курток сомкнулись. Ему пришлось несколько раз упрямо пихнуться в ватагу жаждущих спасения, чтобы пробиться на пару метров назад, к матери.
На четвёртый толчок у него получилось, он добрался до неё, чуть ли не ступая на человеческие лица.
Мама кричала и звала на помощь, но ей закрыли рот. На неё надавило бесконечное перекрестие рук, точно паутина, где нельзя было даже сразу понять кому какие руки принадлежат. Кто-то, не найдя на ней билетов, начал топтать и бить её по голове. Паша беспомощно толкал людей, кричал, просил, чтобы они расступились, но они не слушали еголюди разрывали маму буквально на части, срывая с неё одежду, засовывая ей руки везде, куда только могли добраться, в поисках заветных билетов.
Катя! Катя! Также беспомощно звал отец, пытаясь дотянуться до неё.
Не трогайте её ублюдки, билеты у меня! Храбро объявил музыкант, тут же опрокинутый на колени. Кто-то кулаком огрел его по уху, оно больно жгло, ещё кто-то вцепился в его дорогущее пальто, сорвал с головы кепи, пуговицы летели брызгами, чьи-то пальцы пытались выдавить ему глаза.
Паша, нет, не трогайте его! Завопила полурастерзанная, полувыпотрошенная Катерина, её отнесло течением, когда Павел сказал, что билеты на самом деле у него, теперь она могла хотя бы говорить, а точнее кричать. Они вдвоём лежали, распростертые на брусчатке, на них сыпался людской гнев в виде ударов чужих грязных ботинок в лицо, а они ничего не могли сделать.
Билеты у меня! Билеты у меня, подонки! Окликнул толпу, словно боевым кличем, готовясь принять удар, Григорий.
Несколько людей тут же кинулись и на него, но он врезал сначала одному, затем другому, сам же Паша мертвой хваткой вцепился в ногу, которая секунду назад пинало его в носэто позволило ему подняться на колени.
Паша Его отец из последних сил пытался крикнуть, но люди давили, сжимали грудь, теснили в сторону, подальше от семьи. Хозяин той самой ноги, за которую уцепился Павел, ловко шнырял по карманам Григория. Внезапно он наткнулся на что-то, его рука дрогнула, вжалась в кулаке, дабы не показывать приз, вынырнула из чужого кармана и занырнула в свой. Паша Силясь выжать из себя хоть слово, снова позвал отец. Стреляй!
Музыкант, несколько мгновений колеблясь, взглянул сначала на свою мать, которую добивали ногами уже чисто из злости, затем на отца, которому били в пах, в кадык и в глаза, и все раздумья тут же улетучились.
Павел рванул из широких штанин револьвер. Не глядя вперил его в чьё-то тело, пальнул. Снова тыкнул дулом в кого-то, ещё только испугавшегося, но не успевшего среагировать и отойти. Снова пальнул. Люди расступились, точно круги по водной глади, взбудораженной бросками булыжников. Толпа расходилась, сходила с семьи Дементьевых, словно океан, окружавший остров.
В получившемся кругу оказалось шесть человек. Мать лежала на брусчатке в крови и многочисленных ушибах без сознания. Отец твёрдо стоял на ногах, пытаясь надышаться воздухом, доступ к которому ему перекрыли в схватке. Ещё двое лежали раненые, истекая кровью и стеная. Один распахнул белую рубаху, она на глазах намокала красным пурпуром. Это был молодой парень лет двадцати, с его глаз катились слёзы, он звал на помощь:
Мама, мама. Где ты?
Второй был мужчиной среднего возраста и с бородой. Паша попал ему прямо в колено, прострелив коленную чашечкутеперь он на всю жизнь останется инвалидом. Павел взглянул на его ботинок, на том были следы маминой помады. О выстреле в него он не жалел.
Третьим был тот самый, который украл билеты. Кто-то из толпы врезал ему, заметив это, и выпихнул его в круг.
Отец подошёл к своему сыну, забрал револьвер, проверил количество патронов. Да. Именно столько. В барабане было пусто, щелчков, выдающих это, никто не услышал, все были заняты своими делами.
Тогда в отеле Паша скинул в мусоропровод не револьвер с патронами, он всего лишь вытащил из барабана большую их часть, а затем скинул вниз, проворно сунув огнестрел обратно за пояс. Григорий заметил этот ход, но посчитал, что лучше даст себя одурачить и они останутся с оружием, чем без него.
Товарищи, я не хочу снова стрелять в вас, заявил Григорий. Но мне придётся стрелять, если кто-то из вас помешает мне или моей семье добраться до корабля. Думаете, патрон на всех не хватит? Вы правы, на всех не хватит. Но кто из вас решиться пойти первым? Идите и получите пулю в лоб. А мужикам я отстрелю яйца, только суньтесь, козлы, отец блефовал, но и виду не подал, что сейчас, решись кто-нибудь на него напасть или сделать хотя бы пару шагов, то вся семья Дементьевых будет растоптана и убита.
Катя застонала от боли, вернувшейся к ней вместе с сознанием, Григорий жестом показал Павлу помочь ей подняться, одеться и идти к кораблю, сам же он пошёл к человеку, который выкрал у них билеты. С размаху он зарядил ему по затылку металлическим прикладом, вырвал билеты из рук и прибился к своему сыну и жене.
Они начали продвигаться к дредноуту, люди завистливо смотрели на них, решались, бросаться им в атаку или нет, поглядывали на людей по сторонам; те точно также стояли и ждали, пока кто-то рванёт в атаку. Но никто не рвался.
Никто не рвался некоторое время, а затем один человек всё же вышел из толпы.
Стенки прошлого круга смыкались, раненых обступали, человеком, который первым вышел из людских рядов, была мама того молодого парня с белой, а теперь уже красной рубахой. Он безжизненно закатил глаза к облакам, плывущим по небу, а мать прильнула к его телу, склонилась над ним, терзала себя и лила над его трупом горькие слёзы.
Григорий услышал пронзительный женский крик, крик боли, но не повёл и глазом, продолжая держать перед собой револьвер, который заставлял людей расступаться.
Круг позади вконец сомкнулся, раненых и мать одно из раненых в том числе, принялись раздевать, снимать с них драгоценности и одежду, которая тоже сейчас являлась драгоценностью. Женщине, склонившейся над трупом собственного сына, было всё равно, поэтому за неё уже начали драться несколько мужиков. В толпе снова затесалась драка, люди устроили очередную потасовку.
К этому времени Дементьевы уже выбрались к кораблю, а прежде к парнишке, которые проверял билеты. Охранники уже начали возвращаться на палубу, были готовы снять мостик, парнишке тоже было приказано вернуться, но он всё же решил принять последних пассажиров.
Отца на протяжении всего пути не отпускало чувство тревоги, что не только толпа следит за каждым его действием, но также и кто-то из толпы следит за ним. Но не просто следит, а поджидает момент для нападения.
Так и случилось. Люди дрались, их скопище колыхалось, несло то в одну, то в другую сторону, как беспокойное море после затишья. Григорий предъявил билеты, пустил вперёд себя Павла и приказал ему бежать на палубу. Приказал так, что тот не смел ослушатьсяпобежал по мостику как миленький. Человек, в чью ногу пару минут назад вцепился Паша, чей затылок револьвером огрел Григорий, выбежал из толпы и напал на Дементьева сзади. Его жена, мама Паши, вцепилась ногтями в его лицо, пытаясь отбить своего мужа. Люди градом заколотили по брусчатке и побежали к мостику.
Стоять! Пытался призвать к спокойствию молодой парнишка, проверяющий билеты. Всем стоять!
Толпа смела его с пути, оттолкнула к ограде, он оступился и насмерть полетел вниз с высокой стены.
Охранники, стоявшие рядом с Павлом на палубе, рванули к мостику, попытались спихнуть его, но Паша не дал: врезал одному, толкнул другого, повалил сразу двоих, навалившись на них своим телом.
Григорий боролся с тем человеком, они били друг друга по морде, избивали до полусмерти, как вдруг Катя схватила обидчика за волосы и оттащила его, это дало отцу шанстолпа ещё не успела достигнуть мостика, влиться бесчисленным количеством на корабль, неся всюду хаос погром, отец остановил их, спихнув край своего мостика в пропасть, куда он и полетел; путь на корабль был отрезан и для толпы и для родителей Павла.
Павел кричал, смотрел на своего отца и мать обезумевшими глазами, запоминая каждый их изгиб и каждую их черточку, осознавая, что больше никогда их не увидит. Охранники схватили его, заломили руки и повели внутрь корабляони даже не дали ему увидеть их смерть.
Только крики, крики людей, которые в остервенении пытались допрыгнуть до краёв дредноута и, потерпев неудачу, срывались в пропасть.
Раздался пронзительный тугой гудок.
Из башен корабля вверх полыхнули столпы дыма. Судно тронулось.
* * *
Ноги и руки его затекли, время, казалось, движется по бесконечной ленте Мёбиуса, или и вовсе остановилось, будто бы прохожий, который шёл-шёл, черный кот перебежал ему дорогу, а тот и остановился.
И не за что было даже глазу зацепиться. Всё, что много вызвать в голове ассоциации, даже жестяную бочку, всё скоты забрали. Ничего не оставили. Дыра в стене, выполняющая роль входа под куполовидное убежище, единственная отрада. По ней можно было смотреть дневное время. Солнца и Луны видно не было, но было видно тени, которые звёзда оставляла на утоптанном снегу. Эмиль смотрел на эти тени так часто, что для него были почти неподвижны.
Первый подобный день дался ему тяжелее всего. Разминаться в столь неудобной позе, в которой он был связан, было почти невозможно. Скорее он умрёт от остановки циркуляции крови, чем от голода или жаждыподумал он. В горле начало ужасно пересыхать, солнце клонилось к закату.
Эмиль долгое время пытался заснуть, но ноющая боль в голове после потасовки с Родионом вечно мешала ему. Чесался нос.
Что это значит, вот так вот оказаться связанным беспомощным куском мяса, не способным даже почесать свой нос? Что он должен делать?
Потребность в почёсывании ушла, но вопросы остались. Такую казнь они решили выбрать для него? Предпочли предоставить его судьбе или, правда, отдали его на съедение собственному организму?
Помогите! Спасите! Кричал Эмиль. В этом был огромнейший смысл, ибо совсем рядом мог проходить караван, группа исследователей или ещё кто. Место это для постройки убежища они выбрали неспроста, здесь никто никогда не ходил и ходить не будет. Значит надо просто кричать громче.
Спасите! Спасите! На помощь! Парфений, вернись, вернись, Парфений! Вернитесь, люди! Он кричал до тех пор, пока уши не заболели. Все его крики отбивались от стен купола и возвращались обратно. Даже если бы кто-то и проходил неподалёку, то вряд-ли смог бы услышать эти тихие повизгивания, исходящие из пещеры.
Нет, вы не могли меня так оставить. Я знаю. Вы не могли. Парфений, я знаю, я слышу твоё дыхание, вы стоите все там у прохода, ждёте когда я попрошу у вас прощения. Так вот, ничего я у вас просить не буду. Я ничего не сделал. Это всё Родион. Зайдите и выслушайте меня. Эй, эй, я слышу как вы там хихикаете, зайдите внутрь. Хватит ржать надо мной! Освободите меня, освободите. Вы уже преподали мне урок, хватит!
Эмиль сорвал голос, но дед Парфений и остальные по прежнему стояли за дверью, ожидая когда тот попросит прощения.
Спустя время он наконец-то уснул.
Второй день встретил его вполне ожидаемой метелью.
Она выла и стена, сотрясая стены спасительного купола. Правда, без тепла, купол уже не казался таким спасительным. Эмиль проснулся с заложенным носом. Вкупе с веревками, стягивающими его грудь, всё это привело к панической атаке. Всё утро Эмиель провёл в попытках вырваться из верёвок, бился головой о снег, царапал себе руки и ноги о тесно обвязанные путы в порыве страха и неизвестности. Беспомощность пожирала его изнутри и снаружи. Ему хотелось плакать, но он знал, что если заплачет, то дед Парфений сочтёт это за победу и вернётся. Вернуться и остальные, и все будут смотреть на него, хнычущего, лежащего в луже собственных слез.