Не занято? повторил Паша, пытаясь как-бы сковырнуть ракушку, в которую закуталась девочка. Усаживался рядом.
Музыкант был одет чересчур красиво для Города. Даже слишком. На голове особого вида кепи, которую в помещении он всегда снимал, вот, например, как сейчас. Серое, вычищенное пальто. Под ним всего пара свитеров. Брюки, было видно, изначально имели чёрный окрас, но, будучи подвержены старению, выцвели. Стали такого же цвета, как и пальто. И ботинки. Далеко немногие позволяли носить себе настолько непрактичную одежду.
Девочка, как и все дети, была насильно укутана в несколько слоёв. Вся ребятня в Городе была похожа на маленькие луковицы с окошком, из-за которого выглядывало милое розоватое личико. Этот ребёнок, будучи явно лишенным родительского контроля, позволял себе надевать чуть меньше одежды, а потому был чуть более свободен в движениях.
Не отрываясь музыкант смотрел на неё. Скользил взглядом по её юному лицу.
Девчонка сопела всё сильнее и сильнее, хмурилась, пыталась не замечать гостя, уклоняться от его проникающего взгляда.
Не получилось.
Ты отдал им свои талоны? Вдруг спросила она, видимо, не вытерпев давящую обстановку.
Отдал. А как ты догадалась?
У тебя нет чашки. Значит нет еды. Нет талонов.
Сообразительная, подмигнул ей музыкант. Она жеста не оценила. Отвела взгляд.
Они молчали.
Тринадцатилетний Максим отдал какие-то приказы поварятам на кухне, после чего вышел в зал и стал прибираться.
Девочка бросила на него неловкий, слишком долгий взгляд. Затем она поймала себя на этом и, казалось, на её щеках появился еле-еле заметный румянец. А может так только показалось?
Зачем ты здесь сидишь? Вновь спросила девочка, чтобы разрядить обстановку.
Хочу и сижу, показательно лениво отвечал музыкант.
А зачем ещё приходить в столовую, если не для того, чтобы поесть? Продолжала спрашивать девочка, заполняя тишину и разглядывая потолок.
Поболтать. Поговорить, например. Вот как мы сейчас с тобой разговариваем. А тебе что, не нравится?
Здесь так не принято. Я не хочу разговаривать. К нам могут подойти те в чёрном, она удержалась от того, чтоб тыкнуть в них пальцем.
Ха, боишься?
Нет.
Да ну, боишься. Я тоже, честно, боюсь. А кто не боитсятот дурак. Не переживай, не подойдут.
Вряд-ли.
Ракушка была вскрыта, но, как и её наряд, она имела несколько слоёв.
Слушай, сказал музыкант. А почему ты одна? И почему ты в этом корпусе? Почему не в детской столовой?
А почему ты не в столовой для таких как ты? Резанула она.
А для таких как я столовых нету. Я хожу туда, куда захочу. Во как.
Максим начал убираться за соседним столом. Его сутулой спины всё чаще касались взгляды девочки.
И снова она заговорила, только чуть тише:
Откуда у тебя столько талонов?
Интересно? Паша улыбнулся.
Я тоже так хочу. Откуда?
Дал личный концерт Капитану, двое стражников рванулись взглядами к их столу, стали наблюдать. Девочка поёжилась. Скрипач продолжил. Он наградил меня гроздью талонов на усиленные пайки. Я решил сберечь, вдруг пригодятся. Пригодились.
Не пригодились, ответила она.
Помолчали.
Что значит «дал личный концерт»?
Сыграл лично для нашего многоуважаемого Капитана, он полуобернулся и подмигнул парням в чёрном. Обернулся обратно. Хотя, знаешь, сыграть две-три стандартные мелодииэто и рядом не стоит в сравнении с тем, какие концерты я давал в Москве.
Ты жил в Москве?
Не-а. Ездил туда с бабушкой. Жил чуть подальше.
А что с ней стало?
Не знаю.
А что стало с твоими родителями?
А что стало с твоими? Он попытался вернуть инициативу беседы.
Сначала ты.
Ладно, Павел принял правила игры. Вся моя семья вместе со мной эвакуировалась на одном из кораблей. На вот этих новых на пару, ты поняла. Это были одни из последних кораблей и мы тогда еле-еле успели в Архангельск на его отбытие. Но так уж получилось, что мы разъединились. Не знаю где они сейчас и живы ли вообще, больше я их не видел, он глянул куда-то в сторону, не показывал лица пару секунд и вновь обернулся к девочке. Твоя очередь.
Мама умерла от пневмонии. Недавно. А папа он выходит за стену. В разведгруппе номер два; Алексеевская.
Ага. Поэтому ты сняла с себя пару свитеров и поэтому же ходишь где попало? Потому что твой отец сейчас за стеной?
Не поэтому.
Половицы жалостно поскрипывали под ногами тех, кто уже отобедал и отправлялся по своим делам. Дверь открывалась и закрывалась всё реже. Температура в столовой почти устаканилась.
Не поэтому, она повторила. Я больная. Я всё равно скоро умру. Так врачиха другой врачихе сказала, а я слышала.
Павел не в первый раз сталкивался с подобной ситуацией. Когда человек опускает руки, тем более человек маленький, ему как можно скорее их нужно поднять. Люди недооценивают силу духа, а зря. Вера в себя и в людей вокруг творит чудеса. Она может проделать невообразимые вещи. Будто собака, никогда до этого не тренировавшаяся, с первой же попытки крутанёт сальто. Чудо, сравнимое с дождём, последний из которых шёл, наверное, лет так пять назад.
Паша хотел было приободрить девочку, уже открыл рот и набрал полные лёгкие воздуха, но вдруг она спросила:
Куда попадают люди когда умирают? Нет, я говорю не про тела, которые сваливают за одной из стен в большую яму или отвозят на чернуху. Я спрашиваю куда уходит его душа.
Музыкант решил, что ещё успеет приободрить девчонку, а пока не будет столь навязчивым и ответит на её вопросы. Он переплел пальцы рук, подпер ими грудь, выдохнул и сказал:
Ну как же куда? В рай.
А там тепло?
Там очень тепло. Так тепло, что можно даже без одежды ходить. Голым.
Врёшь.
Не вру. Это правда.
А сколько там дают талонов?
Сколько захочешь, столько и дадут.
Неправда. Не может быть, вспылила девочка, завидуя всем тем, кто живёт в раю.
Ещё как может. Там всегда светит солнце, очень тепло, еды полно, он вздохнул. Там все счастливы, выдохнул.
Она отвела взгляд куда-то влево, даже не в сторону Максима, но на этот раз не из-за стеснения, а поддавшись размышлению и собственным раздумьям.
А почему тогда нам всем не умереть и не отправиться в рай? Если там так хорошо Наконец спросила она.
Ну, это неправильно. Так нельзя. Сначала нужно прожить свою жизнь полностью и умереть уготованной тебе участью. А потом рай. Вот так вот.
А зачем это?
Так надо. Я сам точно в этом не разбираюсь, так что лучше спроси у отца. Он старше меня и, скорее всего, больше знает об этом.
Он может не вернуться. Я не знаю увижу ли я его ещё её глаза пересохли, как пересыхает скалистый берег перед тем, как об его рифы разобьётся волна.
Встретишься, встретишься. Ещё как встретишься. Он обязательно вернётся. Не может же он оставить свою дочку на произвол судьбы? Я бы такую дочурку ни за что не оставил! Вернётся!
Павел старался приободрить её. Проникал лучом надежды в маленькое сердечко и жёг чужую тоску.
Дверь неожиданно и широко распахнулась. Скрипач обернулся, чтобы разглядеть гостя, но с первого раза не получилось. Человек был одет в белое. Силуэт был смазан задним фоном в виде заснеженной улицы. Ветер остро подул внутрь, напёр на дверь, не давая закрыть её. Павел нырнул взглядом в дверной проём, различил в белом силуэте женские черты.
Двое мужиков в чёрном подоспели на помощь даме, напёрли на дверь, побадались с ветром чуток и захлопнули её. Отряхнулись, вернулись в свой уголок. Женщина принялась бегло рыскать глазами меж рядов столов и стульев.
Паша краем глаза заметил какое-то движение сбоку от себя. Это девочка пряталась под стол.
Парень нырнул вслед за ней, схватил её за локоть.
Ты что, негодница, сбежала из лазарета? Так и знал! Сама ведь сказала, что болеешь.
Не сбегала я! Зашикала она на него в ответ, прикладывая указательный пальчик к своим маленьким губам.
А кого тогда ищет медсестра?
Не знаю. Не меня!
А что ж ты тогда под стол лезешь?
Хочу и лезу. Твоё какое дело?
Павел схватился за неё покрепче, выдернул силой из под стола и закричал уже было собиравшейся уходить девушке:
Она здесь! Вот она!
Девчонка завертелась ужом в его руках, закрутилась волчком, норовила вот-вот выскочить.
Врачиха вовремя подоспела и схватила больную пациентку стальной хваткой. Держала за рукав и отчитывала.
Что ж ты делаешь а, зараза такая? Куда ушла без спросу? Ну я тебе всыплю!
Обернулась на мгновение к музыканту и затараторила:
Ох, спасибо вам, молодой человек, спасибо. Сбежала от нас, представляете. Сейчас обратно поведу. Ох и нагоняй мне будет, но если бы вы не помогли мне с ней, то ещё бы больше дали. Ребёнок того и гляди с ног свалится.
А я говорила, что я умираю! Завопила девчонка. Медсестра пшикнула на неё и перекрестилась.
Рад помочь, музыкант доброжелательно улыбнулся девушке, подтягивая уголки губ. Не возражаете, если я с вами пойду? Я, можно сказать, друг её.
А работа?
Рабочие часы позволяют. Можно я с ней буду?
Нет! Пищала фольцетом девчонка. Нельзя! Предателям нельзя!
Можно, можно. Пойдёмте скорее только, молодой человек.
* * *
Сотни пудов пушистого снега обрушились с вершины и скатились к её подножию. Человек внутри этой ледяной тюрьмы не мог двигаться, не мог думать, не мог дышать. Его конечности сковал снег, а разум сковал страх. Он не мог определить где вверх, а где низ. Он не мог понять в какую сторону копать путь на свободу.
Адреналин, а может давление, всё ещё било его по вискам. В глазах стреляло: то темнело, то светлело.
Мужчина ничего не слышал кроме стука своего сердца. Тук-тук. Тук-тук.
Вдруг он услышал своё дыхание. Тяжёлое, но напористое, будто грудь придавила наковальня. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Холодные, а от того едкие, мелкие крохи снега щипали нос изнутри.
Наконец-то к нему начало возвращаться чувство боли и чувство ощущения пространства.
Очнувшись, оглушительно пробудившись от нечто похожего на сон, он явно определил, что не находится вниз головой. Его придавливало куда-то в бок, но никак не к голове или к ногам.
Участник экспедиции задёргал руками и ногами, попытался отбить себе побольше воздуха.
Но что-то сверху по прежнему давило на него: то ли один большой кусок твёрдого снега, то ли целая груда таких кусков.
С одной из рук слетела перчатка. Это он заметил только сейчас. В этот же момент решил прислушаться к своему телу и обнаружил, что немало снега засыпалась внутрь под одежду. Благо слоёв было много и к самой коже ничего не пристало.
Страх и полученный от страха туман в голове развеивался, сходил на нет, убывал.
Человек начал чувствовать боль, стук сердца в ушах стал намного тише, а вот звук выдыхаемого им воздуха заполонил всю отведённую для него полость, выемку, которую он сам же сейчас и расчистил.
Будучи погребённым заживо, он от страха забыл экономить воздух, тяжело дышал. От этого у него совсем скоро начались головные боли.
Голыми пальцами он впивался в отвердевший снег, царапал его, смахивал его другой рукой и вдавливал в стены. Некоторое время мужчина ещё боролся: продолжал по-немного подкапывать снег в ту сторону, где предположительно была свобода. Но вскоре силы его покинули.
Он перевернулся на спину настолько, насколько ему позволяла эта тесная выемка, упёрся ногой в образовавшуюся от его царапаний щель, стал пинать её. Снег скатывался по небольшому склону и неприятно царапал лицо, но мужчина продолжал действо.
Вскоре сил не осталось даже на это. Хотелось лечь и отдохнуть. Хотя бы пару минуточек. Но сдаваться было нельзя. Голова болела всё сильнее.
Он стал менять очерёдности ударов, бил то левой, то правой ногой. Но это почти не помогало восстановить силы, они всё равно убывали.
Мужчина решил сделать перерыв и прислушаться к себе. В глазах мутнело, голова раскалывалась. Было ощущение, будто осиновый кол вбивают в самую сердцевину черепа, прямо в лоб.
Он запаниковал, снова заворочался, стал пытаться пробиться в других направлениях. Там, где ещё было помягче. Бил, царапал, глотал снежную пыль.
Вдруг рука, та, что была без перчатки, остекленевшая и окаменевшая, нащупала что-то. Понять что это было затвердевшими от сосущего холода пальцами было невозможно. Но это было однозначно тверже даже самого спрессованного снега.
В надежде увидеть что-то кроме окутавшего его белого полотна, он вонзил руку в снежную прореху, схватился за неизвестное настолько крепко, насколько мог, потянул на себя, упершись ногами в выступ.
Снег поддался, что-то брякнулось рядом с ним, а рука совсем перестала подавать признаки жизни. Он бегло распахнул случайную пуговицу и сунул её внутрь с намерением больше не доставать и не использовать, пока не окажется в тепле.
Глянул туда, куда предположительно должен был упасть предмет. Увидел его, это был крюк. Крюк, который он использовал не в первый и, как он сам для себя решил, не в последний раз.
Мужик схватился за рукоятку ещё работоспособной рукой, принял положение поудобнее, начал стегать окаменевший снег точно кнутом. Резал и долбил по нему металлическим остриём. Вонзал и выковыривал куски затвердевшего снега.
Внезапно в образовавшейся прорехе почудился луч света, проблеск. Снег в том месте, где он орудовал крюком, стал становиться светлее. И чем дальше он прокапывал это нору, тем отчётливее был виден свет.
Мужчина подтянулся на локте к заветному выходу, подгрёб под себя ошмётки снега, снова задолбил крюком. Вот она, свобода. Совсем рядом. Ещё чуть-чуть и появится шанс вновь увидеть глаза своей дочери.
Громадный снежный ком под которым он копал не выдержал, лишившись всех опор, обрушился на него всем своим весом.
Он почувствовал как что-то хрустнуло в груди и неприятно отдалось онемением по всему телу.
Мягкий горячий снег нырнул ему в лицо, перекрыв все дыхательные пути.
Из последних сил он закричал слова о спасении и утонул в снегу.
* * *
Он потрепал её по мелким вьющимся волосам, аккуратно завёл один из непослушных локонов за ушко.
В лазарете было настолько тепло, что можно было даже снять верхнюю одежду. Что, собственно, Павел и сделал.
Внутренний же его гардероб ничем не отличался от внешнего, был таким же вычурным: простенький свитер и рубашка, воротник которой выглядывал из под него.
Мужики, проходя мимо, сухо плевали.
Девушки оборачивались по-несколько раз.
Но всё внимание самого Павла было устремлено на эту маленькую девочку. Правда ли она доживала свои последние дни, дожёвывала жизненные крохи?
Она всё ещё дулась, сопела.
Музыкант пару раз ловил себя на мысли о том, что сейчас самое время её приободрить. Или самое время оправдаться за свой поступок. Но пока лишь только кидал на неё беглые взгляды.
Огонь в её глазах пропал как только она попала сюда. Это место напомнило ей о её неминуемой судьбе. И уже ничто не могло развеять эти отголоски скорого будущего.
Глаза пожухли, как гниют осенние листья. Под глазами внезапно всплыли синие круги, которых не было или которые не виднелись тогда, в столовой.
Паша ещё раз потрепал её за волосы, коснулся тыльной стороной ладони её лба.
Горячий.
Как и минуту назад. Как и две минуты. Ничего не изменилось. Горячий настолько, что можно обжечься.
Чем она больна? А разве важно? Одной из миллиона простуд, которые готовы в любой момент накинуться на каждого жителя Города.
Что острее кинжала, вонзается глубже ножа, а подкрадывается незаметнее кошки? Болезнь. В любую минуту готовая сразить и поставить тебя на колени.
Люди, долгое время голодавшие, исхудавшие, в вечном холоде, потеряли всякую защиту. В какой-то момент Город просто перестал считать больных. Проще было начать считать тех, кто ещё ничем не болеет. Но их количество вскоре приблизилось к нулю. Если взять любого прохожего и обследовать его, можно выявить ни одно заболевание. И это будет не только простуда.
Ничего плохого в том, что я умираю, внезапно сказала девочка. Это даже хорошо. Скоро увижусь с мамой, а может уже и с папой, она посмотрела куда-то вверх. Она плакала.
Павел не стал ничего говорить, молча провёл ладонью по её лицу, убирая слёзы.
Люди, россыпью разбросанные вокруг на своих койках, чихали, кашляли, стонали. Хотя кто-то курил.
Большинство кроватей были двухъярусные, прижимались вплотную. Любой лазарет и любой санитарный пункт ломился изнутри. «Просто» больных от работы уже давно перестали освобождать. Теперь отправляют только тех, кто болеет и бороться с этим уже не может. Но и таких достаточно. Эта девочка явно из их числа.