Это ты об «Оракуле»-то? спросил Тангейзер. Да они просто сняли цепи с наших ног.
Я говорю не об этом, ответил ему Сабато.
Тангейзер кивнул.
Я знаю. Но когда теряешь все, тебе выпадает возможность понять, насколько оно ценно.
Сабато видел, что он говорит от чистого сердца. Он согласно кивнул.
А теперь дай мне осмотреть твои руки.
Тангейзер достал из сундука закупоренную бутылочку. Из необходимости он освоил военную медицину, а от Петруса Грубениуса ему достались некоторые целебные снадобья. Если не считать способа, которым они были получены, в ранах Сабато не было ничего особенного, они уже стянулись до небольших неровных дырочек, которые почти не кровоточили. Тангейзер промыл их ведьминым орехом и смазал испанским маслом. Он решил не накладывать на них повязку.
Пусть солнце и воздух тебя излечат, сказал он. Только мочить нельзя, от воды они начнут гноиться. Если тебе нужно прикрыть руки, у меня в шкафу есть лайковые перчатки, можешь их взять. Следующие дни болеть будет сильнее, чем сейчас, но ты все равно должен шевелить пальцами, иначе разучишься ими пользоваться.
Сабато принялся сгибать пальцы. Он был бледен, его природная живость как-то померкла, хотя и не покинула его совсем. Поскольку в этот час необходима была бравада, Тангейзер сел и кивнул Борсу, который наполнил бокалы-тюльпаны бренди. Тангейзер передал один бокал Сабато.
Эти сволочи выбили из тебя дух, сказал он. Но от заключенного здесь огня этот дух возродится.
Сабато посмотрел ему в глаза. Поднял свой бокал:
Usque ad finem.
Борс с Тангейзером тоже подняли бокалы.
До самого конца.
Они залпом выпили бренди, и Борс заново наполнил бокалы.
Сабато произнес:
Сожжем его.
Они уставились на него.
Сабато пояснил:
Ты говоришь об огне. Давайте сожжем «Оракул» дотла.
Тангейзер поглядел на Борса и понял, что тот тоже мысленно уже видит, как все, что они сами заработали, обращается в огненный ад, и это нисколько его не смущает.
Потрясающе, сказал Борс.
Сабато Сви, произнес Тангейзер, ты доказал, что останешься поэтом до самого конца. Он поднял свой бокал. За огонь, и пошло оно все к чертям!
За огонь!
Они выпили. Волна жаркой самоуверенности, захлестнувшая Тангейзера, была очень кстати. Он сосредоточился на еде и начал с жареной птицы. Сабато, словно не желая, чтобы за поджогом стояли лишь поэтические мотивы, решил привести более вескую причину.
Большая часть наших наличных и кредитов размещена в Венеции. Когда мы окажемся там, мы будем вне досягаемости для испанской короны.
Верно, согласился Тангейзер.
Пожаром в гавани город будет заниматься как минимум до полуночи, к тому времени нас тут уже не будет.
Учитывая, что на складе дюжина квинталов пороха, им будет заниматься половина побережья, заметил Борс.
Он снял с капитана три отличных кольца и примеривал их по очереди на мизинец. Ни одно не налезло. Тогда он сунул их в карман и выпил еще бренди.
Я еду на Мальту, сказал Тангейзер.
Сабато посмотрел на него. Борс хмыкнул и подлил себе еще бренди.
Значит, мне придется ехать в Венецию одному, произнес Сабато.
Тебя ждут жена и дети, сказал Тангейзер.
А на Мальтенеминуемая смерть.
Только не меня, возразил Тангейзер. Как и тебе, мне нечего делить с турками.
Так значит, графиня Ла Пенотьеэто она стоит за постигшим нас несчастьем, сказал Сабато.
Она не виновна ни в чем, кроме любви, возразил Тангейзер. Он проигнорировал взгляды, какими была встречена эта фраза. Инквизитор Людовиковот кто наш гонитель, и никто другой. Он хотел лишить графиню малейшего шанса опозорить его.
Ни в чем, кроме любви? повторил Сабато Сви.
Причем такой, которая придется тебе по душе. Любви к своему ребенку. К сыну.
А как она может опозорить инквизитора?
Я понял это только сегодня вечером, но Людовико и есть отец ребенка.
И Сабато, и Борс смотрели на него, ожидая продолжения. Он отрицательно покачал головой.
Роковая сила, не знающая преград, переплела мой путь с путем леди Карлы. Не спрашивайте меня больше ни о чем. Достаточно сказать, что все мы останемся в прибыли от этого знакомства.
Это как? поинтересовался Борс.
Когда я успешно выполню свою часть соглашения, мы с ней поженимся, и вы оба окажетесь деловыми партнерами аристократа. Графа, ни больше ни меньше.
Графа Тангейзера? уточнил Сабато.
Я склоняюсь к «графу фон Тангейзеру». И я вам на полном основании заявляю, что после этого вам придется обращаться ко мне «мой господин».
Выпьем за это, предложил Борс и немедленно сделал это.
Тангейзер видел сомнение на лице Сабато.
Сабато, только попробуй сказать, что такой титул не стоит целого состояния. Для всех нас.
Если ты мертв, титул ничего не значит, будь ты хоть король, ответил Сабато.
Судьба немало потрудилась, чтобы разрубить тот узел, который мы так лихо связали втроем. И вот они мы, и вот разрубленный узел. Каждый должен делать то, что должен.
Я поеду на Мальту с вами, ответил ему Сабато.
Вот первая глупость, которую я от тебя услышал.
Сабато нахмурился. Тангейзер придвинулся к нему.
Сабато, ты столько лет называл меня братом, и не было имени, более сладостного моему уху. Но ты должен ехать домой, в Венецию, и дожидаться во всеоружии нашего возвращения. Я не горю желанием драться в мальтийской войне. И не смотри, что Борс ухмыляется. Мы нагоним тебя самое позднее через месяц. Димитрианос может на заре отвезти тебя в Калабрию.
Тангейзер поднялся. Мельком взглянул на Борса.
Под полом в моей комнате ты найдешь шестьдесят с лишним фунтов иранского опиума.
Борс пришел в возбуждение.
А почему мне раньше никто ничего не сказал?
Если бы тебе сказали, его было бы гораздо меньше. Тангейзер выставил на стол сундучок с медикаментами. Это тоже возьми с собой на корабль и еще все хмельное и все сладости, какие остались. Дай Дане и девочкам по сорок эскудо
По сорок? Борс редко чему-то удивлялся, но это его изумило.
Скажи им, чтобы не задерживались в Мессине. Если Вито Куорво доставит их в Неаполь, в качестве платы получит наши телеги с волами.
Я заберу девушек с собой в Венецию, вызвался Сабато.
Нет, возразил Тангейзер. Дану огорчит его исчезновение, но обстоятельства не оставляют ему выбора. К тому же, возможно, он себе льстит. Путешествуя один, ты не привлечешь к себе никакого внимания. А с четырьмя роскошными женщинами ты соберешь целую толпу. Девочкам придется позаботиться о себе самим, как и нам всем.
Сабато кивнул, и Тангейзер повернулся к Борсу.
Подожди меня на «Куронне». Не позволяй Старки отходить без меня. Тангейзер протянул руку Сабато Сви. Пожелай мне удачи, ибо приключение зовет и я иду на его зов.
Сабато Сви встал.
Никакая обычная дружба не сравнится с нашей.
Они обнялись. Тангейзер подавил болезненный спазм в душе. Он сделал шаг назад.
А теперь, сказал он, я должен идти: до полуночного прилива мне нужно убить еще двоих.
* * *
Вторник, 15 мая 1565 года
Дорога на Сиракузы
Внутри экипажа стояла кромешная тьма, и единственными звуками, которые она различала, были скрип пружин и клацанье колес. А единственным признаком того, что напротив нее сидит священник, был запахпота, лука и застарелой мочи, от которого живот Карлы сводило судорогой каждый раз, когда веяло в ее сторону. Она прижималась лицом к краю ставня, закрывающего окно, благодарная хотя бы за тонкую струйку свежего воздуха и за звезды, время от времени мелькающие в небе. Когда в начале поездки она попробовала открыть ставень, священник, не говоря ни слова, опустил его обратно.
Священник не назвал ей ни своего имени, ни имени того, по чьему указанию он действует. Лишь сообщил, что она обязана отправиться на покаяние в женский монастырь Гроба Господня в Санта-Кроче. За исключением плаща, скрывающего ее алое шелковое платье, ей было запрещено брать с собой что-либо. Она не стала спорить, потому что зналаей ничего не нужно. Сицилия была краем света. Здесь, в стороне от ее многонациональных портов, в горах более диких, чем любая местность обширной Испании, за последнюю тысячу лет почти ничего не изменилось. Месяц, год, десять лет, вся жизнь, эпоха: здесь все эти понятия имели мало значения. Мир, который наблюдал, как сменялись цивилизации одна за другой, как могущественные империи падали, подобно осенним листьям. Мир, которым правили умерщвление плоти и слепое повиновение. Она могла раствориться в этом мире, как растворялись в нем неугодные женщины до нее: волосы остригут, неприличное платье сорвут, обрекут на вечное молчание и заставят бить поклоны бесконечным иконам, выдаваемым за Бога. Она поняла к тому же, что, по существу, она уже умерла.
* * *
Ее насильственный увоз оказался на удивление лишен драматичности. Без всякого объявления вдруг вошел вооруженный человек со священником. Бертольдо почему-то не появился, Ампаро, слава богу, тоже. Только два незнакомца, один держалчто за бред, неужели они собирались ее застрелить? дымящийся мушкет. Нет, она не нарушала никаких законов. Нет, ее не заключают под арест. Нет, она не имеет права знать, с какой целью производится данное действие и кто отдал этот приказ. Священник ничего о ней не знал. Он знал лишь то, что ему приказано заставить ее подчиняться. На все свои вопросы она получит ответы в свое время, в этом нет сомнений, но сейчас для нее же будет лучше, если она сядет в экипаж вместе со священником, не оказывая сопротивления. Священник, как она заметила, считал одно лишь ее платье очевидным поводом для ареста и тюремного заключения. В глазах же стражника она прочла молчаливую мольбу не вынуждать его обращаться с ней слишком грубо.
Если ее, вопящую, силком потащат в экипаж, это не принесет ничего хорошего. В этом случае она лишится не только свободы, но и достоинства и подвергнет опасности Ампаро. Ощущение собственной беспомощности пробудило к жизни самые страшные кошмары Карлы. Сейчас, когда она напрягала все силы, чтобы идти по жизни с высоко поднятой головой, она вдруг снова оказалась пятнадцатилетней девочкой, направляющейся к экипажу, чтобы уехать из отцовского дома навсегда. Только на этот раз ее внутренний голос требовал от нее сопротивления, он побуждал ее к борьбе. Но как бороться? И с чем? И до какого конца? И что будет с Ампаро? Когда Карлу арестовывали, Ампаро как раз вертела свое волшебное зеркало. По одежде священника было непонятно, к какому ордену он принадлежат, кому он служит, но, судя по тому, что именно ему было поручено выполнить это мрачное задание, он, должно быть, из инквизиции. Тангейзер говорил ей, что дар Ампаро опасен. Мысль о том, что Ампаро могут пытать или сжечь на костре, наполняла Карлу ужасом. Ампаро будет защищена лучше всего, если о ней вообще не узнают, даже если это означает, что она останется одна. Ампаро должна жить. Она отыщет Тангейзера. Он был восхищен девушкой, как никто до сих пор. Даже и сама Карла. Он ее защитит. Она не имеет права связывать судьбу Ампаро со своей собственной судьбой.
Обдумав все это, она отправилась в экипаж без сопротивления. Но, не в пример тому дню, когда посланный отцом человек увез ее с Мальты, теперь она сознавала свое место в огромном механизме подавления. Каждый миг каждый из людей проявляет свою власть над другим, и так во всем мире. Отличное воплощение этого она видела в Неаполе на картине, изображающей ад, где гротескные фигуры спихивали друг друга в пламя, думая только о собственном спасении. Разве на Сицилию ее привезли не сотни гребцов-каторжан, о которых она ни разу не задумалась, разве что возмущаясь исходящему от них отвратительному запаху? Она не знала о них ничего, не знала, что они натворили, за что им выпала такая участь, и ни разу не спросила. Так и этот священник, везущий ее в забвение, не знал о ней ничего, ему было безразлично, он не задавал вопросов. В итоге получается, что она ничем не лучше его. Она просто еще одна гротескная фигура, затерянная, проклятая, в себялюбивой сутолоке человеческого существования.
Пусть так, она все равно хочет знать, что она сделала, чем заслужила изгнание. Что нового случилось по сравнению со вчерашним или позавчерашним днем? Письмо Старки и визит Тангейзера. Ее заточение в монастыре никак не может быть выгодно ни тому ни другому. Наверное, за ней шпионили. Бертольдо? Но по чьему приказу и по какой причине? Единственный возможный кандидатее отец, дон Игнасио из Мдины. Она заявляла о своем желании вернуться достаточно открыто, до него могли дойти слухи, во всяком случае, он мог усмотреть в ее действиях какую-то угрозу для себя. Она знала, он достаточно презирает ее, даже сейчас, чтобы помешать ей вернуться домой. Заточить ее в монастырь, где сестры заняты исключительно самобичеванием, этот религиозный человек счел бы весьма подходящим наказанием. Но она все равно не могла найти в себе силы ненавидеть его. Вокруг и без того было достаточно ненависти, чтобы она стала вносить свою лепту.
* * *
Экипаж грохотал в ночи. Дыхание священника отравляло небольшое пространство. Движение замедлилось, когда они начали взбираться на высокий холм. Карла надеялась, что возница, жалея лошадь, попросит их выйти и пройтись пешком. Если бы он попросил их, тогда, может быть, она найдет способ бежать. В своих нелепых туфлях и своем неуместном платье. Если бы она была мужчиной, таким как Тангейзер, который никогда не испытывал на себе, что значит быть слабой женщиной! Неудивительно, что он считает женщин загадочными. Они смиряются с рабством, в котором их даже не удостаивают цепей.
Экипаж почти остановился, скорость падала быстрее, чем они поднимались по склону, и она ощутила, как тормоз ударил по колесу. Потом она услышала грубый угрожающий окрикслова были заглушены ставнями. Неясные звуки и тяжелые удары раздались снаружи и сверху, грозный окрик повторился. Потом прозвучал выстрел, как показалось, в каком-то дюйме от уха, поразивший своей неожиданной грубостью. Маленький священник подскочил на месте в темноте. Вслед за выстрелом раздался крик и шум от падения чего-то тяжелогоэто могло быть только тело возницы. Лошадь рванулась вперед, экипаж дернулся, затем остановился, тормоз заскрежетал по ободу колеса. Невидимый священник даже не пытался ничего выяснить. Вместо этого он совершенно затаился, и только исходящий от него запах сделался еще более едким. Карла открыла ставень, и священник ее не остановил.
После долгого заточения в зловонной тьме свет луны и фонарей экипажа показался ослепительным. Карла разглядела море, поблескивающее вдалеке серебром, желтые огни, разбросанные в гавани далеко внизу, блеклые серые холмы, уходящие вниз по обеим сторонам дороги, и этот вид наполнил ее радостным возбуждением. Она посмотрела на священника, съежившегося напротив. Она не видела его глаз, но его тело сжалось в комок, губы дрожали, произнося беззвучную молитву. Карла осознала с некоторым удивлением, что не ощущает страха, хотя за этими холмами притаились разбойники. Тангейзер был прав. Она обладала некоторой смелостью. Если священник боялся того, что ждало снаружи, онанисколько. Она повернула ручку дверцы и выбралась из экипажа.
Промелькнула вспышка лунного света, когда Тангейзер опустил меч. По лезвию растекалась липкая темная жидкость. Тангейзер стоял, сжимая левой рукой пистолет, из дула которого поднимались последние серые завитки дыма. Его глаза были похожи на синие угли, горящие в глазницах, волосы растрепались, рот кривился, отчего он снова напомнил ей волкана этот раз волка, которого застали рядом с его жертвой. И это сходство было не случайным: рядом, запутавшись всклокоченной головой в постромках, с блестящими подтеками той же темной жидкости на нагруднике, лежало тело возницы.
Вам не больно, моя госпожа? спросил Тангейзер, словно она вдруг подвернула ногу.
Карла покачала головой. Она смотрела на возницу. Она никогда еще не видела только что убитого человека.
Этот человек мертв?
Мертвее не бывает, моя госпожа.
Он помолчал, словно ожидая, что сейчас она упадет в обморок или доставит ему еще какую-нибудь неприятность. Тяги к первому она не испытывала и твердо решила не делать последнего. Карла просто не могла придумать, что подходящее случаю она могла бы сказать. Она подняла голову к усыпанному звездами небу.
Какой прекрасный вечер, решилась она.
Тангейзер удостоил небо взгляда ученого. Засунул пистолет за пояс.
В самом деле, согласился он, словно она сказала что-то более чем уместное. Орион-охотник склонился к горизонту, Скорпион поднимается. Звезды благоволят к нам. Он посмотрел на нее. Боюсь, в отличие от людей. Он указал на экипаж. Священник там?
Она кивнула.
Только я не знаю ни его имени, ни кому он служит.
Его зовут отец Амброзио, служит он инквизиции. Казалось вполне естественным, что он знает все это, а онанет. Он вооружен?
Только своей верой.
В таком случае ему нечего опасаться, во всяком случае в вечности. Он указал на дальний конец экипажа. Вон там стоит мой конь и мой добрый друг Бурак. Он с недоверием относится к незнакомым, но дайте ему присмотреться к вам, не выказывайте страха, может быть, у вас найдется для него доброе слово, и он позволит вам сесть верхом. Подождите меня у подножия холма.