Тангейзер распрямился и положил на стену свое ружье.
В доспехах и шлеме было душно, и тени здесь не было. Он утер лоб шарфом, который держал в рукаве. Дым, затянувший равнину, рассеялся, Тангейзер увидел, что первый ряд янычаров перезаряжает ружья. Под высокими белыми шапками их лица казались смазанными пятнами. Он прижал приклад испанского ружья к плечу и прицелился в человека, стоящего в центре ряда, сделал поправку на разницу высоты и спустил курок. Колесо чиркнуло по кремню, и ружье прогрохотало. Его жертва неподвижно лежала в пыли. Товарищ янычара наступил на упавшее тело, занимая его место. И вот началось. Тангейзер снова был на войне. Он почувствовал, как чья-то рука легла ему на плечо.
Ну и ну! произнес Борс. По-моему, честь открыть список убитых принадлежит тебе!
Нет, сказал Тангейзер. Эта честь принадлежит повешенному.
Аркебузы христиан загрохотали по всей длине стены, но они не могли сравниться с длинными мушкетами турок. Каждая недолетевшая пуля взбила облачко красной пыли на голой равнине. Военачальники выкрикнули своим воинам приказ продолжать огонь, и не успела пыль осесть, как новые ряды гази с воплями прорвались сквозь дымную завесу и выпустили второй залп из своих ружей. На бастионах Италии и Кастилии пушки Религии отрыгнули пламя в густеющий дым, и артиллерийские расчеты бросились к откатившимся орудиям, чтобы вернуть их на место и прочистить стволы. Большие бронзовые ядра прокатились по земле, словно их швырнул сам Сатана, оставляя в оттоманских рядах кровавые вопящие тоннели. Радостный крик поднялся над бастионами, мушкетные пули просвистели над камнями, и батальон разгневанных рыцарей окружил Провансальские ворота, требуя, чтобы их открыли и они смогли бы удовлетворить свою жажду крови.
Тангейзер отвернулся от этого сумасшедшего спектакля и увидел, что Борс усмехается.
А эти ядра, похоже, из наших поставок, заметил Борс.
Тангейзер опустил на землю ружейный приклад и насыпал на полку мерку пороха. Слава? Нет. Пока еще нет. Расстояние великовато. И он надеялся, что ближе она не подберется. Во всяком случае, лучшая его часть на это надеялась. Что убийство священника, что убийство бывших товарищейэто ничем не отличается от уничтожения любого другого человека. Если он и чувствовал что-нибудь, то какую-то мрачную тень радости и дрожь от ощущения той власти, которая некогда принадлежала одним лишь недобрым богам: оборвать человеческую жизнь одним-единственным раскатом грома. Несмотря на ружейный дым, он все еще ощущал на губах поцелуи Ампаро и Карлы. Что за чудесная парочка! И что за чудесная жизнь!
Тангейзер решил держаться бодро.
Он повернулся к Борсу, который осматривал свое длинное ружье.
Ты взял с собой воск? спросил Тангейзер.
Борс поднес палец к уху, показывая, что оно залеплено.
Что-что?
* * *
Понедельник, 21 мая 1565 года
Высоты Санта-Маргаритаравнина Гранд-Терре
Как то было угодно Аллаху, они бились лицом к лицу шесть часов. В лучах клонящегося к западу солнца тела измотанных противников отбрасывали вытянутые тени, пляшущие по залитой кровью равнине, будто бы не просто люди, но и их духи были одержимы военной лихорадкой. И все это было лишь увертюрой к драме, которая пока не началась.
Аббас бен-Мюрад, ага Сари Бейрака, сидел на угольно-черном арабском коне во главе своего отряда, невольно отмечая, что среди мертвых тел, разбросанных по полю, словно белье для просушки, соотношение верных к неверным не меньше десяти к одному. Само по себе это было понятно. Нет большего счастья, чем умереть за Аллаха, служа шаху Сулейману, Спасителю всех народов мира. Но шпионов, которые уверяли Мустафу, будто бы он возьмет Мальту за две недели, следует лишить жизни. Аббас не дрался с франками со времен венгерской войны, которая была несколько десятилетий назад. В Драве они вырезали австрийцев Фердинанда подчистую, а головы их командиров отправили в Константинополь запечатанными в глиняные горшки. Когда в тридцать восьмом Фердинанд осмелился восстановить свою власть в Буде, кампания Сулеймана в Данубе была просто загородной прогулкой. Но эти рыцари Иоанна Крестителя, дети шайтана, совсем другое дело.
Двух рыцарей, француза и португальца, захваченных в плен под Зейтуном в субботу, тридцать часов пытали самые опытные палачи Мустафы, и ни один не проронил ни слова, не считая молитв их богу. Но в итоге они разговорились, каждый из рыцарей, независимо друг от друга и совершенно не подозревая о признаниях другого, и поклялись, что самое слабое место в христианской защитебастион Кастилии. На самом же деле (дневной штурм ясно свидетельствовал об этом) Кастилия была самым укрепленным бастионом во всей стене.
Аббас бросил взгляд на старика раба, все еще болтающегося на перекладине над равниной, словно марионетка из какого-то дьявольского представления. Эта казнь была варварским оскорблением, которое Аббас принял сначала за пустую браваду. Но когда ворота крепости распахнулись и отряд рыцарей устремился на янычаров, сокрушая их мечами и булавами, эта иллюзия рассеялась. Псы ада атаковали с такой безумной дикостью, что казалось, у янычаров нет иного выбора, как отступить. Они не отступилинесмотря на цену, которую пришлось заплатить, тюфекчи были готовы драться до последнего воина. Честь была спасена, рыцари ценой невероятных потерь отброшены назад. Рыцарей оттеснили к стальной площадке рядом с откидным мостом. Долгий день подходил к концу, Аббас сидел и смотрел на беспорядочную мешанину из пыли, ружейного дыма, доспехов, огненных вспышек мушкетов и клинков, слышал жалобные крики тех, кто лишился конечностей или оказался с распоротым животом. Жесткая запекшаяся глина равнины превратилась от крови, мочи и пота в мокрое красное болото. И, поскальзываясь на этой грязи, каждая сторона пыталась в открытом бою взять верх над врагом.
Аббас, все еще ожидающий приказа вступить в схватку, обернулся посмотреть на своих людей. Как он и предполагал, они стояли с бесстрашным видом, жаждущие действия. Но солнце уже тронуло край холма на западехолма Скиберрас, кажется, и, если в ближайшее время приказа не будет, они не прольют крови, во всяком случае сегодня. Его помощник взмахнул рукой, и Аббас развернул жеребца. От золотого шатра Мустафы-паши спускался по склону холма гонец.
Мустафа был эфенди-яроглы. Его предок нес военное знамя пророка во время завоевания Аравии. Хотя ему было семьдесят, о его личной храбрости ходили легенды, так же как и о его бешеном нраве и пренебрежительном отношении к человеческой жизни. Мустафа лично усмирял рыцарей Иоанна Крестителя на Родосе в двадцать втором году, когда лишь монаршая милость молодого Сулеймана спасла орден от полного уничтожения. И собаки отплатили за благодеяние сорока годами набегов, по большей части на мусульманских паломников и купцов. Теперь настало время исправить ошибку. Крепость псов ада будет сровнена с землей, и только их великий магистр будет стоять перед падишахом на коленях, закованный в цепи. Но достичь этого не удастся за две недели. Мрачная мысль посетила Аббаса: как бы не пришлось воевать все два месяца.
Он еще раз оглядел поле битвы. Ров под крепостью христиан глубок, стены просто чудовищны. Фортификации грубые, но основательные и убедительные. Виселица над бастионом снова привлекла его внимание. Говорят, что души умерших людей могут проникать в сны живых мужчин и женщин этого мира. Захочет ли кто-нибудь, подумал Аббас, чтобы в его сон прокралась душа повешенного раба? Или янычаров, залитых алым жаром идущего на закат солнца? Облако пыли, взбитое гонцом, приближалось. Аббас знал, что он несет приказ атаковать. Он жестом подозвал к себе полкового трубача. Вытащил из ножен меч. Пробормотал вполголоса:
Возношу мольбы и благодарности Аллаху, Господу всех миров, сострадательному, милосердному судье. В день Страшного суда Тебе одному мы поклоняемся, у Тебя одного просим защиты. Веди нас праведным путем. Путем тех, кого Ты благословил Своей милостью, но не тех, на ком лежит Твое проклятие, не тех, кто сбился с пути
Часть втораяМАЛЬТИЙСКАЯ ИЛИАДА
Понедельник, 4 июня 1565 года
Монастырь Святой Сабрины, Рим
Людовико проделал путь из Неаполя в Рим за три дня. Дорога была пыльная и изнуряющая. Анаклето скакал рядом с ним. Они молились на ходу; народ в селениях, которые они проезжали, кланялся им, кажется, принимая за карателей, вызванных для некоего спешного дела, о сути которого лучше не знать. Они проехали бесчисленное множество языческих катакомб и погребений, оставшихся от громадной силы, ныне погруженной в забвение. Они ели прямо в седле и потеряли счет лошадям, загнанным по дороге, да и выносливость самого Людовико тоже подверглась немалому испытанию. Однако же это было кстати, ему требовалось закалить себя перед грядущими испытаниями.
Улицы Рима, бурлящие под звездами жаркой летней ночи, показались Людовико, дошедшему до крайней степени измождения, более, чем когда-либо, похожими на сон и особенно порочными. Он проехал через ворота Сан-Паоло, закрыв голову капюшоном, потому что шпионы кишели повсюду, а он не хотел, чтобы его узнали. На улицах, прилегающих к Тибру, сутенеры и проститутки развязно предлагали ему свои услуги, не обращая внимания на его монашескую рясу и обещая ему юных мальчиков, если таково будет его желание. Ему совали под нос экзотических птиц и животных: попугаев, хрипло выкрикивающих ругательства, паукообразных обезьянок, лемуров, крошечных зеленых ящериц. От ароматов еды, которую продавцы готовили на жаровнях, рот наполнялся слюной, но он не поддался зову желудка. В этом многолюдном ночном Содоме было много того, чему не следовало поддаваться.
Рим был теократической диктатурой, только правил им не Иисус Христос, а похоть. Жажда золота, собственности, красоты, блуда, еды и вина, жажда титулов, положения и влияния, интриг и предательства, а пуще всеговласти. Неприкрытая власть похоти в мириадах воплощенийбольше, чем где-либо еще в мире. Даже благочестие было востребовано и продавалось наряду с другими товарами. В отличие от промышленного севера или испанских доменов на юге в Риме царило безделье как среди толп нищих, рыщущих по трущобам, словно беззубые собаки, так и среди ненасытных легионов богачей в их роскошных палаццо. Огромные суммы денегвыдоенные из верующих во всех уголках христианского мира, занятые у поднимающегося класса международных банкиров и вырванные из деревенской экономики папскими налогамивливались в глотку Рима в бесконечной вакханалии плотских индульгенций. Церкви и соборы были театрами, демонстрирующими искусство, достойное бань и купален: гениталии и зады похотливых педерастов были запечатлены на каждой стене. Мученики, похожие на мальчиков-любовников, извивались в сладострастных пыткахэти извращенные фантазии якобы помогали проникнуться благочестивым духом. Кардиналы, не достигшие и двадцати лет, едва способные произнести без запинки благословение, болтались по Виа делла Паллакордаот теннисного корта до игорного притона, от игорного притона до борделя, и обратно, опекаемые наглыми бандами волосатых головорезов-брави. В городе, который не мог похвастать ни одной крупной гильдией или ремеслом, где подковать коня было задачей не из легких, процветало лишь одно делопроституция, а вместе с ней повсеместно распространялись французская болезнь и анальные прыщи; каждая девчонка с красивыми глазами и каждый мальчик с гладкой кожей, кажется, были здесь обречены оказаться на мокром от семени матрасе. За пределами города целая армия разбойниковбезработных солдат, лишенных собственности арендаторов, преступников всех мастей, оставшихся со времен франко-испанских войн, опустошала деревни. А за высокими альпийскими перевалами плескалось ядовитое море протестантизмакальвинисты, лютеране, вальденсы, анабаптисты, еретики всех пород и видов, подкатывающее к берегам папского престола.
Людовико шел через эту выгребную яму, как Христос по воде. Прелаты, обжирающиеся в мраморных покояхпод порнографическими полотнами с возбужденными дриадами, за столами, ломящимися от жирного мяса, сладостей и напитков, глядели на его худое суровое лицо со страхом. И правильно, потому что он презирал их. Во время своей последней поездки Людовико истребил епископа Тулонского, некоего Марселя д'Эстена, о котором ходила дурная слава, что он мужеложец, питающий слабость к бриллиантам и женской одежде. Хотя Библия, святой Павел, Фома Аквинский и множество других авторитетных источников осуждали и обычное блудодеяние, и содомию, но блуд с мальчиками нигде не поминался в числе греховни простительных, ни тем более смертных. Подобным упущением и объяснялась вездесущесть херувимоподобных юношей, bardassos, в многочисленных борделях города. Сознательно не желая использовать эту лазейку и вместо того предпочитая утехи со взрослыми мужчинами (поговаривали, что он больше знаком с видом своих пальцев на ногах, чем с убранством своей церкви), епископ Тулонский сам подписал себе приговор. По приказу Людовико распухшего от слез прелата затолкали в мешок и сбросили в Тибр.
Но среди этого омерзительного сообщества содомитов, развратников и воров существовали замечательные люди, благодаря которым Рим оставался центром христианского мира. Люди, ревностно служащие, не знающие снисхождения, обладающие способностями, люди, которые без солдат, без кораблей, с дорожными сундуками, набитыми едва ли чем-то большим, чем обещаниями, пытались влиять на политику наций и укреплять моральные устои человечества. Люди, одержимые самой неутолимой жаждой из всех: по своему произволу лепить глину истории, вертящуюся на своем гончарном круге. Людовико и кардинал Гислери были из таких людей. Их армией была Священная палата римской инквизиции.
Наконец два путника спешились в доминиканском монастыре-крепости Санта-Сабрина. Людовико отправил Анаклето ужинать с братией. Формально Людовико находился на службе Папы Пия IV, Джованни Медичи. На самом же деле служил заклятому врагу Медичии, при должном везении, возможному понтификуМикеле Гислери. Гислери встретил Людовико с радостью, и они удалились в кардинальские покои для незатейливой трапезы.
* * *
За едой Людовико слушал последние новости. Волна убийственных заговоров в коллегии кардиналов, в партии французов и сторонников Габсбургов завершилась поножовщиной в нефе недостроенной церкви Санта Мария дель Ангели. Ожидавшийся следующей зимой голодиз-за проливных дождей, погубивших второй урожай подряд, спровоцировал безумные спекуляции, из которых Папа ожидал извлечь немалые прибыли. Четыре тысячи нищих были изгнаны из города копьями, чтобы они умирали от голода в каком-нибудь другом месте. Миазмы, исходящие от их тел, угрожали вызвать чуму, и последовавшие в результате бунты удалось подавить, только спалив рабочий квартал из дощатых домов, пожертвовав несколькими дюжинами жизней.
Судя по всему, в Вечном городе все обстояло по-прежнему.
Как, впрочем, и в остальной Европе. Испанские Габсбурги и французские Валуа, которые по-прежнему были между собой на ножах, сеяли раздоры повсюду, в том и числе и в некоторых спорных областях Италии. Два королевских семейства использовали Италию в качестве поля битвы уже столетие, раздирая ее между собой и так и эдак, выказывая уроженцам этой страны меньше уважения, чем они выказывали туземцам в Мексике. Карл Пятый покусился даже на сам Рим, взяв в пленники Папу. Его сын, Филипп, сейчас систематически разграблял богатейшие части страны: Милан на севере и Неаполь на юге. Каждый итальянский патриот, включая Людовико и Гислери, ненавидел обе династии со всей страстью. Италия, независимая от испанских и французских захватчиков, была их самой сокровенной мечтой, но осуществление ее было затруднено, и больше всего чередой продажных Пап, которым не хватало сообразительности или авторитета, чтобы собрать вместе разрозненные части Италии. Этого и еще дипломатических и военных ресурсов. Все политические кризисы, давным-давно требующие решения, и подталкивали Гислери к тому, чтобы претендовать на папский престол.
Людовико покончил с сыром и заговорил с Гислери о том предмете, который завел его так далеко: о судьбе Религии, ее месте на общем плане и той роли, которую мог бы сыграть Людовико.
Мальта? произнес Гислери. Он был сед, костляв, но в шестьдесят один его разум был острее, чем когда-либо. Большинство этих дураков не в состоянии найти ее на карте, но в это лето город только и говорит, что о Мальте. Каждый королевский дом Европы желает завернуться хотя бы в клочок одолженной славы. Он засопел. Даже Елизавета, королева английских ересиархов, сочла своим долгом заказать мессы во имя спасения рыцарей. Что касается Медичи, можно подумать, что он уже стоит на крепостной стене и машет мечом, а не лежит в постели, ожидая, когда очередной мальчик придет пососать ему член.