Капитан Тангейзер, произнес он, к дону Игнасио.
Дворецкий проводил его в прихожую, где свет ламп мерцал на мрачных семейных портретах и изображениях мучеников; все картины, по мнению Тангейзера, не обладали высокой художественной ценностью. Они миновали темную лестницу и несколько запертых комнат. Ковры под ногами были трачены молью, мебель была громоздкой и тяжелой, как сам дом. Он был похож на мавзолей, воздвигнутый над могилой, где покоились воспоминания об утерянном величии. Вот здесь росла Карла. В темноте удушливой гробницы, полной провинциального благочестия. Он представил, как ее юный дух силился воспарить в этой темнице. Сам он начал задыхаться всего после двадцати шагов. Он ощущал сострадание к девушке, какой она когда-то была, и лучше понимал ту сдержанность, которая была присуща ей, теперь уже взрослой женщине. Тангейзер не удивился, что она не захотела вернуться сюда, и его нежность к ней усилилась. Он не мог отделаться от мысли, что, отправив девушку в изгнаниекаким бы суровым оно ни было, дон Игнасио оказал дочери большую услугу.
Дворецкий открыл двойные двери и отступил в сторону, ничего не объявляя. Воздух, которым дохнуло из комнаты, был душным и спертым, отравленным запахами мочи, кишечных газов и гниения. От него Тангейзеру захотелось бежать, бежать от одиночества, отчаяния, жизни, поддерживаемой такой ценой, которой она не стоила. Он посмотрел на дворецкого. И на его лице тожехотя он-то явно был знаком с этим запахомвозникло такое выражение, будто он пытается подавить сильный приступ тошноты. Он низко поклонился и жестом предложил Тангейзеру войти самому. Тангейзер, сожалея, что не захватил с собой веточки розмарина, которую можно было бы засунуть в нос, шагнул внутрь, словно в ванну с блевотиной, а дворецкий закрыл за ним лакированные двери.
* * *
Глубокое кресло с подставкой для ног стояло перед зажженным камином. В кресле сидел старик с черепом гладким и бледным, как личинка. Он был завернут в подбитый мехом плащ, казавшийся в свете огня темно-коричневым. С одной стороны на груди виднелась какая-то слизь, но натекла ли она из узкой бескровной щели рта или же из огромной язвы, обезобразившей контуры губ и расползшейся по правой щеке, Тангейзер не смог определить. Белая борода у старика была всклокоченная и тоже мокрая. Тело под плащом казалось безжизненным, как обезвоженное растение, а бледные руки, торчащие из рукавов, были покрыты большими коричневыми пятнами. Глаза, устремленные на него, были черными, с желтоватыми ободками вокруг радужной оболочки. Тангейзер не понял, насколько хорошо видит старик, но решил, что он вряд ли различает что-нибудь, кроме свечения огня. Это и был дон Игнасио Мандука. Тангейзер подумал, что было бы разумнее представиться сыном покойного зятя дона Игнасио.
Не обращайте внимания на мое состояние, произнес дон Игнасио. Он говорил по-итальянски с местным акцентом. Голос его не дрожалпоследнее проявление силы, явно угасающей навсегда. Все это послано мне в наказание за мои грехи. Если бы я роптал, возмущаясь Его приговору, я лишился бы милости попасть в чистилище, так что прошу вас, принимайте все, как и я.
Тангейзер сделал шаг вперед и внимательнее взглянул на язву. Это был кратер с багровыми краями, мокнущий, сочащийся жидкостью, разверстый от уха до ноздри и от виска до нижней челюсти. Шея под челюстью бугрилась многочисленными опухолями, похожими на кладку перепелиных яиц, засунутых ему под кожу.
Тангейзер произнес:
Лишь тщеславный боится уродства плоти, дон Игнасио. А из всех грехов тщеславие наименее всего приличествует человеку.
Отлично сказано, капитан Тангейзер, отлично сказано. Он скосил глаза. Как я понимаю, это ваше nom de guerre.
У вас врожденное чутье на искателей приключений, ответил Тангейзер.
Искателей приключений? Дон Игнасио кивнул и скроил гримасу, которая, решил Тангейзер, должна была выражать удовольствие. Да-да, хотя, глядя на меня сейчас, в это сложно поверить. Должен ли я понимать, что вы виновны в преступлении, совершенном где-нибудь в далеком уголке этого прогнившего и погруженного во тьму мира?
Во многих преступлениях и во многих уголках.
Смех дона Игнасио был похож на карканье вороны над добычей.
В таком случае будьте уверены, что найдете здесь приют. Я сражался с Карлом Пятым в Тунисе, тридцать лет назад. Под командованием Андреа Дориа. В те времена я знавал множество ландскнехтов. Разве они не сожгли Рим для Карла Пятого?
И заперли Папу в его собственной тюрьме.
Снова сухое карканье.
Храбрые бойцы эти германцы, но хороши настолько, сколько им платят. Ла Валлетт хорошо вам платит?
Великий магистр не платит мне вовсе.
Тогда он дурак, хоть это для меня и не новость. Если хотите указать на воплощенное тщеславие, назовите рыцарей. Религию. Ба! Усмешка еще больше исказила его деформированный рот. Можно подумать, Христос позволил прибить себя к кресту ради них одних. И прежде всего французов и тех, кто им подчиняется, хотя бы отчасти. В одном французе больше тщеславия, чем во всех адских вертепах. Прошу простить мне подобное богохульство, просто я знаю, что в глубине души германцы безбожники. В их душах слишком много лесов и диких земель. Но рыцари выводят меня из себя, они заполонили весь наш остров, они подстраивают нашу политику под свои нужды. Все было бы иначе, не будь их здесь. И не один я разделяю подобные чувства. Если бы не их Крестовый поход, турки оставили бы нас в покое. Корсары, да, ладно, мы терпим этих псов уже пятьсот лет. Но армия, которой довольно, чтобы завоевать Гранаду? Он засопел, пустил слюни и поднес дрожащую руку ко рту. Но я отнимаю у вас время. Чем же может умирающий старик помочь могущественной Религии?
Я здесь не от имени Религии, произнес Тангейзер, я пришел по личному делу.
Мне нравится компания такого разбойника, как вы. Спрашивайте, что вам нужно.
Я представляю леди Карлу, вашу дочь.
Гротескная физиономия развернулась к нему, словно старик пытался разглядеть в полумраке черты лица Тангейзера.
У меня нет дочери. Его голос был похож на захлопнувшийся капкан. Я умру бездетным, лишенным наследников. Мой род, по воле Божьей, угаснет, я последний из Мандука. Он махнул рукой, обозначая дом, в котором они находились. Все это перейдет матери-церкви, если, Бог даст, она выживет после вторжения, чтобы заявить о своих правах.
Леди Карла не хочет вашей собственности и даже не ждет от вас родственных чувств.
Леди Карлапотаскуха. Бескровные губы дона Игнасио искривились, дурно пахнущий плевок зашипел в камине. Как и ее мать до нее. Верно говорят, что женитьбаэто сделка, в которую можно только вступить свободно.
Вены вздулись на его лысом черепе, опухоль сильнее проступила на шее, зловещего вида кратер на щеке заблестел в свете камина, словно бы дон Игнасио уже был закован в цепи и томился в одном из нижних кругов ада. Тангейзер дождался, пока старик не усмирит свой гнев.
Ни капли моей крови не течет в жилах Карлы. Рыцарь из Овернского ланга был ее отцом, один из этих священных чистых рыцарей, да-да, один из них спал в моей постели, пока я защищал империю. И как только сама Карла достигла того возраста, когда ей захотелось раздвинуть ноги, как очередной брат оказался тут как тут. Они сеют свое священное семя между заходами в исповедальню. Он сжал паучьи ручки в кулаки, большие и указательные пальцы остались неподвижны, искореженные подагрой. Мои предки выстроили этот дом по праву победителей. А при мне он обратился в бордель.
Новость, что Карла не является родственницей этого существа, была более чем приятна. Тангейзер попытался не выказать радость голосом.
А Карла знает, что она не ваша дочь?
Дон Игнасио указал узловатым пальцем на язву, разъедающую его лицо и, без сомнения, разум тоже.
А как по-вашему, откуда взялась подобная гадость? Десятилетия обманов и притворства. Ложь. Ложь. Вечная ложь. Позор, стыд и блуд, насмешливые шепотки, хохот у меня за спиной. Нет. Карла ничего не знает.
Дон Игнасио подался вперед с хитрым выражением лица. Он обратил свое болезненное самоуничижение в еще более ядовитую муку.
Я воспитал ее как родную, начал он, и голос его едва не перешел в вой. И не только желая защитить свою честь, но и потому, что я любил ее как ни одно существо на свете. Попросите ее побожитьсяДевой Марией, Матерью Всех Скорбящих, и она скажет вам то же самое.
Этот человек, кажется, считал, что заслуживает сочувствия, а может быть, даже восхищения.
Ничто не могло возмутить Тангейзера больше подобного зрелища.
И за все это, за то, что я так ее любил, она предала меня, опозорила имя, которое я даровал ей, с этим сукиным сыном из иоаннитов!
Ее любовником был не рыцарь из ордена, а доминиканский священник.
Рыцарь, священник, доминиканец, чума на них на всех!
Театральная сцена, разыгранная стариком, утвердила Тангейзера во мнении, что, когда несчастья поражают представителей привилегированных сословий, они переносят их с гораздо меньшим достоинством, чем простые люди, просто-таки захлебываясь от жалости к себе. Он сказал вслух:
Расскажите мне, ваша светлость, что случилось с ребенком Карлы? Ее сыном. Как его назвали? Кто воспитал его и где?
Глаза Игнасио засверкали от злобы.
Так, значит, ее все-таки замучила совесть! Поверьте мне, моей дочери лучше не знать о его судьбе.
Тангейзер вздохнул и утер лоб. Жара и зловоние были нестерпимы.
Я заинтересован в судьбе мальчика не меньше леди Карлы, сказал он. И я прошу вас ответить на вопрос, чтобы облагодетельствовать меня лично.
Лицо дона Игнасио приобрело дегенеративное выражение и стало еще более гротескным.
Так, значит, она раздвигает ноги и для тебя. Тангейзер схватил его за отделанные кроличьим мехом борта плаща и поднял с кресла. Под тяжелым бархатом плаща старик оказался еще более ветхим, чем думал Тангейзер. С гневным криком он взмыл в воздух. Тангейзер придвинул его к камину и схватил за шею; его самого едва не вывернуло, когда опухоли, похожие на птичьи яйца, оказались у него под пальцами. Гнев дона Игнасио испарился, сменившись ужасом, когда Тангейзер приблизил его искаженное болезнью лицо к решетке, за которой трещало пламя. Сырая алая язва заблестела, живущая в кратере жидкость вздулась пузырем и вырвалась наружу от жара. Дон Игнасио закричал.
Ты, мерзкий рогоносец! Скажи мне, как найти мальчика, ты, кусок дерьма, или эта ночь покажется слишком долгой даже тебе!
Старик закричал в пламя, коптящее ему лоб:
Мальчика нет в живых!
Тангейзер оттащил его от огня и усадил обратно в кресло. Его рука стала липкой от соприкосновения с плащом. Он вытер ее о целую половину лица дона Игнасио. Кожа была такой тонкой, ему показалось, она запросто может порваться. Пока старик пытался отдышаться, Тангейзер склонился к нему, прижав руками его паучьи лапки.
Откуда ты знаешь?
Узкая щель рта раскрылась и снова закрылась.
Его вывезли в море, завязали в мешок и Он остановился, словно почувствовав, насколько близок к новой пытке. Он был не первый. Морское дно усеяно бастардами!
Но ты заверил Карлу, будто бы мальчик был отдан в приют. Зачем?
А что, я должен был рассказать ей правду, чтобы она раструбила о детоубийстве?
Тангейзер сдержался, чтобы не пнуть старика в живот.
У тебя кишка тонка, чтобы сделать такое своими руками. Кого ты отправил совершить это грязное преступление?
Первый раз меня предали, когда родилась Карла, и я проглотил свою гордость. Я сносил перешептывания за спиной и косые взгляды на улице. Второй раз Воспоминание о нестерпимой ярости заставило его умолкнуть, подавив своей необъятностью.
Тангейзеру было наплевать на душу старика. Он протянул руку к его глотке, потом вспомнил о ерзающих под пальцами опухолях и решил, что лучше ударить его в ссохшийся живот.
Скажи мне. Кого ты послал?
Моего дворецкого. Руджеро.
Двойные двери открылись, и на пороге появился дворецкий. Он посмотрел на Тангейзера, заметил испуг своего хозяина, но на его лице не отразилось никаких чувств.
Его светлость звали?
Тангейзер распрямился, повернулся спиной к дряхлому графу и двинулся на дворецкого. Тот сделал два шага назад. Тангейзер закрыл за собой дверь, ведущую в ад.
Руджеро.
Руджеро втянул голову в плечи. Десятилетия калечащей душу службы сделали этого человека непроницаемым и, наверное, лишили его возможности испытывать обычные человеческие чувства.
Тангейзер произнес:
Ты служишь чудовищу.
Руджеро ответил:
Сударь, вы храбрый и закаленный воин. Разве вы сами не служите чудовищам?
Тангейзер прижал его к стене.
Не играй со мной словами, раб. Я здесь от имени леди Карлы, которую ты должен был вспоминать в самые темные часы ночи.
Руджеро моргнул; если не считать этого, обычная бесстрастность не покинула его лица.
Я был рад служить юной графине.
Убив ее новорожденного сына?
Волна потрясения прошла быстро и отразилась только в глазах Руджеро. Он попытался оторваться от стены.
Вы позволите, сударь?
Тангейзер смерил его взглядом. Затем шагнул назад.
Руджеро взял с ближайшей подставки лампу.
Прошу вас, пойдемте со мной, сударь.
* * *
Тангейзер пошел вслед за Руджеро по коридору, затем вверх по узкой лестнице, потом по другим коридорам и снова вверх по лестницам, пока совершенно не уверился, что будет искать дорогу обратно не меньше часа; При мысли о кинутом в море мешке комок подступал к горлу, в сердце отдавались эхом его собственные мрачные преступленияиз-за которых он и покинул агу Болукса. Слова дворецкого попали в точку. Он и сам служил чудовищам. Третья лестница и дверь, которую Руджеро отпер и пригласил его в большую комнату с витражными окнами. Тангейзер решил, что это личные апартаменты дворецкого. Кровать, шкаф, кресло и, рядом с окном, конторка. Изображение Мадонны, вырезанное из молочно-белого камня. Вот и все награды за службу, которой была посвящена вся жизнь. Руджеро поставил лампу, взял ключ и отпер ящик конторки. Тангейзер заглянул внутрь. Там было пусто, если не считать листа бумаги, сложенного в несколько раз и запечатанного красным воском. Руджеро взял документ и повернулся к Матиасу.
Вы умеете читать?
Тангейзер схватил документ и в свете лампы рассмотрел печать. Оттиск ничего ему не напомнил, печать была целая. Под красным воском было заключено две строки. Он осторожно сломал печать и соскреб воск ногтем большого пальца. Первая строка гласила: «Мадонна делла Люче». Во второй строке значилась дата: «XXXI Octobris MDLII».
Канун Дня всех святых, 1552 год.
У Тангейзера пересохло во рту, он глотнул.
Мадонна делла Люче, проговорил он. Это название церкви?
Руджеро кивнул.
Да, здесь, в Мдине.
Тангейзер развернул бумагу. Она была аккуратно исписана латинскими словами. Он остановился на первом слове, сердце заколотилось. Начал читать. Узнал слова: «Отец, Сын и Святой Дух». Domine. Имя: Орландо. Еще имя: Руджеро Пуччи. И внизу подпись.
Его глаза были прикованы к первому слову: Baptizo.
Он посмотрел Руджеро в глаза. В них застыло виноватое выражение. И еще страх. Тангейзер передал ему бумагу.
Я плохо знаю латынь.
Руджеро не взял у него документ. Он принялся цитировать по памяти.
«Крещен сего дня, тридцать первого октября тысяча пятьсот пятьдесят второго года, мальчик, Орландо, в присутствии свидетеля, синьора Руджеро Пуччи, его опекуна. Его голос сорвался от волнения, он откашлялся, чтобы продолжить. Услышь наши молитвы, Господи, направь слугу твоего Орландо на путь истины. Пусть сила духа никогда не оставляет его, ибо мы начертали на его лбу знак креста». Руджеро снова откашлялся. Подписано отцом Джованни Бенадотти.
Тангейзер ждал продолжения истории.
Я служил дону Игнасио с самого своего детства. Всем, что у меня есть, я обязан ему. В молодости он отличался душевной чистотой, милосердием и справедливостью и обладал добрейшим сердцем.
Я здесь не для того, чтобы скорбеть о том, как низко пал твой хозяин.
Могу я присесть?
Тангейзер указал на стул, а сам оперся на конторку. Руджеро перевел дух.
В ту ночь, ночь, когда родился ребенок, дон Игнасио был одержим дьяволами. Может быть, одержим ими до сих пор. Когда я вышел через задние ворота с ребенком на рукахи мешком в кармане, который должен был стать его саваном, я намеревался исполнить приказ своего хозяина. Как исполнял все приказы, которые он мне отдавал. Он заколебался.