Так и прозвали, Шпангоутом.
Котик отирался первое время лишь возле камбуза, но после, обласканный, осмелел и обнаглел, все чаще вышагивая по планширю, будто по своим владениям. На имя новое отзывался не реже, чем на кис-кис, исправно урчал, когда гладили, и глядел обожающим взглядом, если кормили.
- Подхалим ты, Шпангоут.
Говорил кок так "нежно", что кот вздрагивал, будто от грома, но тут же продолжал тереться о ногу, а Лючита думала, что с таким голосом не на кухне возиться с кастрюльками, а перекрикивать бурю, посылая матросов убирать паруса. Однако тому с кастрюльками возиться нравилось куда как больше, и "блюда из ничего" у него выходили божественные.
Поговаривали, что Гойо Мария Сорменто Тортоса служил на галеоне Эль Сол дель Дьос, принадлежавшем лично королеве. До тех пор служил, пока не встретился сорокачетырехпушечный хистанец с тридцатипушечным инглесом, и не завершилась служба та в трюме вражеского корабля. Потом была каторга, обернувшаяся благодаря кулинарным способностям службой на кухне, и долгожданная свобода. Что со свободой той делать, он не знал, и потому, не представляя счастливой жизни без моря, нанялся на первый же корабль.
Лючите мужчина напомнил прошлого кока Ла Кантары, тогдашней Кентаврии. Невысокого роста, широкий и крепкий, с серебром на висках, обманчиво мягкий с виду, но жесткий в делах. В хозяйство его не совалась, полагая справедливо, что каждому свое дело, лишь рекомендовала сорт кофе и количество сахара в нем.
С приходом Гойо Сорменто пришлось написать письмо отцу и отправить с ним Кобэ. Домой.
О Пинтореско и просторной вилле с садом старалась не думать. В послании указала кратко, что жива, здорова, приглядывает за Энрике и жизнь ведет пусть и не слишком спокойную, но чрезвычайно интересную. Просит принять и пристроить свободного негра, хорошо показавшего себя в качестве повара. Любит, целует. Прощается. Ваша Лючита.
Казалось даже, что проще самой, без письма, явиться, сказать: вот она я. Вернулась. Но не навсегда. И приняли бы, пожурили, но приняли. И волю свою поставить не посмели бы, когда за ней - три с лишним десятка душ, грозных и решительных.
Но не явилась. Погрузилась на Ла Кантару и вместо того, чтобы подставить ветру корму, ушла в бейдевинд на Санта-Каталину. Обещание гнало на восток, сердце звало на запад, а желания разрывали.
Но выбор был сделан и, успокоив себя тем, что родные знают о ней хоть чуть-чуть, девушка погрузилась в дела повседневные.
Глава 5
На берегах островов, окружающих россыпью Мар Карибе, была в ходу легенда о девушке, отважной не менее лучших из мужчин, и прекрасной, словно рассвет. История ее полнилась моментов трагичных и романтичных, светлых и радостных, и черных, как запекшаяся кровь. Мир в ту пору был уже измененный, людям, потерявшим первую родину, нечего стало больше терять. Трудные дни, и для мужчин, и для женщин...
- И тогда-то появилась она!
- Да. Маленькая, но яркая жемчужина, ставшая средоточием отваги и справедливости в пошатнувшемся мире.
- Пиратка - и "средоточие справедливости"? - переспросил Васко, не скрывая скептицизма.
Чуи, рассказчик, которого слушали все, пояснил:
- Почему сразу пиратка, едрить тебя за ногу? Тьфу, сбиваешь меня с пути истинного. Девушка эта, чьим именем назван чудесный остров, не самый маленький, должен заметить, так девушка эта пираткою не была, хоть и приходилось ей убивать. Но кто из нас знает наперед при выходе из порта, чем ему придется заняться - торговлей или разбоем? Море капризно, а судьба все смеется и крутит хвостом. Но девушка эта зналась с удачей и покорить могла любую волну. Грозным орлом возникала она на своем галеоне там, где творилось бесчинство, и пресекала его. Не было равных им - сплоченной команде - ни на море, ни на земле...
Чуи замолчал, переводя дух.
- А дальше что?
- Дальше? Жизнь продолжалась, и как многие люди, она влюбилась, выбрав в аманте себе не того, кто был ближе иль красивее, не того, что больше в этом нуждался, и не того, кто ответил бы тем же, а мужчину столько замкнутого в собственной гордости и великолепии, что и заметить-то ее он не мог. Девушка страдала и чахла без того, кого желала всем сердцем, не пила и не ела, а как женился он, едва ль не умерла и пожелала сменить камзол капитана на платье послушницы в монастыре. Так и жила. Одни говорят, что умерла все там же, не выдержав суровой жизни, другие - что вернулась к своей команде и сгинула где-то в пучине морской, третьи - что ушла в жизнь мирскую, обрела себе мужа и прожила счастливо до глубокой старости. Как знать? Легенда на то и легенда, что можно гнуть ее, сути не меняя. Была ли она капитаном, как говорят, или просто плавала на корабле - в том или ином качестве, - и... была ли вообще, никто достоверно не знает. Но легенда оказалась... красивой, потому и живет в сердцах.
- Это за легенду, что ли, признали ее святой? Ну ты загнул, не была! Ну ты брехать, - понеслось со всех сторон.
Чуи нахохлился.
- Говорю вам, что слышал, черти морские! Если нету свидетелей, значит, и дела-то нету. Так-то оно? Одни клянутся - была девка, другие рядышком, что вовек не видали. А церковники... кто ж их поймет? Только есть у нас покровительница, не хуже Мадонны: Санта, даже Сантиссима, Каталина. Вот и все.
- М-да... - прогудел Бартемо. - Жаль, что была она хистанкой. Хотелось бы иметь такую святую средь наших.
- А разве имеет значение нация для того, кто несет мир?
Мужчины обернулись на звук. Говорящий молод еще, но плечист, в серых глаза вера в лучшее, в тот же... мир на земле? Вера такая более чем наивна.
Ильетец Васко хекнул.
- Может, и так, да только не каждая нация добро нести может. Вот взять хотя бы инглесов, что хорошего они сделали? Пришли на чужую землю, разоряли, грабили, жгли, убивали. Кто им это позволил?
- Да только ль инглесы? - вопросил Беккер будто бы в пустоту. - Кто не грабил и не убивал? Вот рандисы, те будто бы лучше!
- А что вы за рандисов так сразу? - вскинулся Флавио, сам наполовину той нации, - предки мои не трогали никого. А ты и сам вон, не на своей земле.
- Чтооо?
За Беккера встал и Бартемо, простодушный здоровяк-олланец. Бывший лавочник заметался взглядом, ища поддержки. Но друзей завести не успел, потому круг расступался, и затянулся бы спор, и завязалась - как знать - драка, но прогремел над головами выстрел, вжались головы в плечи, дернулись ладони за оружием.
- Кончай брехать, пошел все по местам, - рявкнул мистер Нэд, перекрывая недовольный шум. - Берег на горизонте.
С востока, с уклоном немного на север, ясно видимая в солнечный день, приближалась овеянная легендами Санта-Каталина.
* * *
Уютный бархат тропической ночи раскололся в единый миг, улица зазвенела металлом.
- Защищайтесь!
Да что ж тут творится? - пронеслось в голове, а ноги сами потащили на звук. Покатая мостовая, угол дома, странно выпирающий, за ним узкий проулок и площадка, видимо, задний двор. На площадке этой двое с оружием, кружат медленно и осторожно. Из приоткрытой двери выползают и растекаются вдоль стенки посетители таверны.
- Извинитесь, сеньор!
- И не подумаю!
Пробный выпад чернявого, блондин в голубом плаще со смехом отводит острие шпаги, скользит вдоль клинка, пробуя достать до кисти, но тот отступает, восстанавливая расстояние. Вновь обмен любезностями и уколы, безуспешные, впрочем. Противники хитры и умелы одинаково, и одинаково же пьяны. Тот, что светлее, оступается, и уходит вниз и вбок, пропуская мимо себя мужчину, вздумавшего нападать. Будто провалившись, он равновесия не держит и падает наземь. Блондин салютует насмешливо, подняв вертикально клинок. Становится видно его лицо, породистое, точеное, светлые волосы и голубые глаза выдают в нем инглеса или олланца, но никак не хистанца.
- Ты так сюда припустила, что еле догнали, - налетает с жалобой братец, едва не сбивая с ног.
А Чита все смотрит, узнавание длится несколько долгих мгновений, и удивленные вскрики звучат почти одновременно:
- Питер!
- Лючита!
Бросается вперед, полная радости видеть старого знакомца, чернявый противник инглеса оглядывается ошалело, узрев вокруг себя множество улыбающихся лиц, бросает зло, поднимаясь с земли:
- Я это так не оставлю!
И протискивается через проулок на улицу.
Но на него уже не обращают внимания, мужчины здороваются и хлопают друг друга по плечам, скаля зубы. Все через тот же черный ход вваливаются в таверну, распугивая служанок и заставляя бледнеть хозяина. Сдвигают столы и рассаживаются, требуя громко вина и сочного мяса, но поглядывая при этом на тех самых служанок.
- Я так погляжу, моя милая леди, вы в полном здравии.
Питер, как и раньше, мил и обаятелен, словно дьявол. Голос бархатный, вызывает непонятный отклик в груди. Девушка отнимает ладонь, которую целовал чопорно и церемонно, торопится сесть, а у него в глазах пляшут искорки смеха.
- Как видите, сеньор Стоун.
Улыбка на прекрасных губах и благодарный кивок Беккеру, наливающему вина. Энрике, сидящий наискосок, смотрит пристально то на нее, то на инглеса, хмурит брови, тиская кружку.
- И какими судьбами здесь, в Порт-Артуре? Да еще в столь очаровательном виде?
Проходится взглядом по шитому золотом колету, подчеркивающему талию, задерживается на груди, вдоль кружева рубашки поднимается к изящной шейке и небольшой головке, лучшему творению естественного скульптора - природы. Волосы цвета шоколада рассыпаются по спине и плечам, приковывая восхищенные взгляды мужчин и завистливые - женщин.
Девушка смущается, а говорун Чуи начинает вдохновенно:
- Это же наша сеньорита Фелис, прекраснейшая и удачливейшая из капитанов! Муза наших свершений и славных побед! Вот как она тогда инглесское судно взяла на абордаж, они даже пикнуть не успели. И не сопротивлялись-то толком, сукины дети, испугались видать. А она...
Девушка вздыхает, кружка касается губ, льется из нее напиток, столь похожий на кровь. Чуи слышал лишь половину историй, но рассказывает их, как собственные, будто бы свидетелем был.
Питер слушает и все улыбается, и смотрит упорно, словно сказать что-то хочет.
- Милая леди, вижу, вас любят столь многие, что мне и надеяться не на что, - говорит, наклоняясь, тихо, ей одной. - Но возможно ли верить, что вы проявите благосклонность и сообщите мне, куда направляетесь после решения здешних дел. Поверьте, это не праздный интерес.
Лючита вспыхивает сначала от смущения, а после от досады - что подумала лишнее. Чтобы он услышал, приходится грудью ложиться на стол, взгляды мужчин, сидящих напротив, обращаются к вырезу, и девушка поспешно оправляет ворот рубашки. Жест ее вызывает улыбки и добродушные шутки, мол, нужно оно нам, если вокруг столько кругленьких и аппетитных - шлепок по заду, вскрик, усмешки - девиц.
- Я... мы еще не решили.
- А возможно ли... впрочем, к чему говорить о делах здесь и сейчас? Ведь вы не покинете нас столь поспешно, как в прошлый раз?
Чита кривит губы, приподнимая их уголки.
- Как знать, сеньор. Судьба прихотлива.
- Но вы, говорят, с ней играете.
- Не слушайте чужих сплетен, в них мало правды.
- Даже если сплетни эти распускает ваша команда?
- О, особенно они. Болтуны жуткие.
Фраза ее, сказанная громко, заставляет Чуи умолкнуть с полуоткрытым ртом, не донеся до него ножку курицы и не договорив и половины новой истории.
- К тебе, Чуи, сие не относится.
И вновь - усмешки и добрые шутки. Вино и крепкий ром, зажаренные в собственном соку барашки и курочки, и черепаший суп, и картофель, и фрукты, и...
Дверь распахнулась, впуская людей вида потрепанного, но несущих свою потрепанность с изрядным достоинством. Встречают таких, да еще с инструментом, восторженным ревом и хлопками.
- А это что за чудо?
Лючита цепляет за рукав сидящего рядом Беккера, тот хекает удивленно и поясняет:
- Так то ж виолина. Э, неужто не знаете? А ну-ка, музыканты, играйте!
А они и играют. Виолина то рыдает и плачет, то начинает выводить такое, что ноги в пляс пускаются, гитарист перебирает струны в непривычной манере, еще один вторит, а последний из музыкантов отбивает на странном ящике ритм.
- Вот!
Беккер взмахивает кружкой, выплескивая содержимое ее на стол. Девушка морщит лоб.
- И как под это танцевать?
- Счас... - начинает матрос, но оказывается перебит Питером.
- Юная леди разрешит пригласить на танец?
- Э! Да чтоб у Якоба Беккера увели даму из-под носа? Да еще какой-то инглес!
- Вы имеете что-то против моей нации или лично против меня?
- Да я...
- Молчать!
Удивленные взгляды обращаются на сеньориту Альтанеро, рык ее непривычен, девушка оправляет кружево рубашки и продолжает уже спокойнее:
- Я буду танцевать с вами обоими. В порядке живой очереди, сеньоры.
Улыбка, самая обаятельная из арсенала, и мысль: "знать бы еще, как это делается".
Танец оказывается простым, но масштабным, для него освобождают центр зала, широкую полосу от двери и до стойки. Прыжки и хлопки, и снова прыжки, взяться за руки, кружась, разойтись и - все заново. Улыбки и смех, толкотня, все новые и новые участники, матросы встают в линию, хватая пищащих служанок, что подчиняются покорно - им не впервой - и танцуют.
- Забавный... танец, - выдыхает Лючита, ловя прыгающие волосы и пытаясь убрать их за уши.
И так отличается от хистанских - всем. Вместо страсти единичной, сольной - общий задор. Вместо плача и пения - радость и смех. Вместо гитары и оттеняющих ритм хлопков - скрипка.
- Уф, - вздыхает она, когда музыканты кланяются и начинают играть другое, медленное и лиричное, позволяя отдохнуть танцующим.
Тянется через стол за кружкой, осушает половину едва ли не залпом.
- Сестрица, ты так сопьешься, - громко шепчет Энрике, но во взгляде нет ни грамма осуждения. Он и сам пьян не меньше ее. - Доставишь мне удовольствие потанцевать с тобой? Заодно украду тебя у воздыхателя, иначе он рухнет, но не отступится.
- Дай отдышаться хоть!
- С каких это пор ты просишь поблажек?
Девушка ахает, осушает остатки вина.
- Так, значит?! Ну-ка, пойдем.
Выходят на центр зала, юные и прекрасные. Распрямляются горделиво спины, смотрят из-под прищуренных век. Музыканты, чувствуя настроения, ритм наращивают, не ломая, но добавляя иные нотки. Девушка велит:
- Васко, пой!
И Васко поет, дергая сердце, а двое посреди зала танцуют, будто бы бьются, кто лучше и краше, кто ярче выразит то, что творится в душе. Юноша перехватывает за талию, кружит, кружит, отпускает, подошвой и каблуком отбивает ритм, но девушка не сдается, лишь вздергивает выше нос, руки взлетают, словно крылья, а ноги не отстают от партнера-соперника. Страсть и красота, и вино все голову кружит, разжигая кровь.
Крики и будто бы даже хлопки, и восхищенные взгляды.
Дверь распахивается, впуская людей потрепанных, с хищным взглядом и сталью в руках.
- Это все он! - вопит чернявый малый, недавно обиженный Питером, и тыкает в причинное лицо пальцем.
Девушка смотрит, как втекают в таверну люди. Фигуры в дверях перевернуты, потому как сама она прогнулась едва ль не до пола в объятьях кузена. Выпрямляется резко, ладонь лапает привычно левое бедро, но там пусто - оружие, мешавшее в танце, вместе с перевязью осталось на столе, там же и пистолеты.
- Отличненько! - вопит Чуи, хватаясь за саблю.
Девушка смещается из центра залы, наметив целью шпагу и пистолет. Таверна взрывается шумом: звоном сабель и стонами, едва ли не плачем, хозяина. Странно, но страха нет, и может, причиной тому вино и зажигательный танец, но есть лишь легкая злость и шальная радость, что найдется, куда выплеснуть все то бурлящее в жилах, что давно уже рвется наружу.
- Ррррааа!
Кто-то кричит, и вроде бы, даже она, и прыгает вперед, скрестив шпагу с саблей, заглядывая противнику в глаза, в которых тоже отвага, но нет того безумия, что сокрушает.
Выпады и финты, отскоки и обманные удары, отступление лишь для того, чтобы напасть на противника, провалившегося в защиту. Острие настигает цель, поражает плечо, сабля падает из слабеющих пальцев. Радость и торжество в груди. Рядом бьется, хекая и сразу же протрезвев, Беккер, Питер изящен и точен, и неотвратим, словно гроза. Энрике дерется, будто играя, Чуи ругаться не перестает, Васко коварен и немного безумен, как и она, в наступлении. Бартемо смахивает двоих лавкой, а мистер Нэд ловок и хитер, словно кот, отступать и не думает.