- Все, можешь идти. Мужской дом тот, что по новее. Там сразу увидишь какие лежаки еще свободны. Думаю, никто не будет возражать, если ты займешь один.
Николас собирался было уже уйти, как в голове всплыла одна мысль:
- Вы сказали, что попросите оставить мне одного беса для тренировок, получается я могу почуять и мертвых?
- Нет. Бесов привозят живьем. Просто если перебить им позвоночник, они, как и человек, теряют всякую подвижность. Так что у тебя будет замечательный способ попробовать себя.
Ник сглотнул, представив клацающее зубами неподвижное тело одержимого, которое с упоением рвут две свиньи, и вышел из часовни ничего не сказав.
Действительно в том бараке, который брат Иероним назвал мужским, уже собралось почти все мужское население поселка. Они тихо переговаривались между собой укладываясь в постели. У дальней стены стоял небольшой стол с жировой лампой, за которым трое мужчин гремели по столешнице костями, полушепотом переругиваясь. Вместе с костями о стол периодически стукали кружки. Николас нашел себе постель недалеко от игроков, остальные либо были заняты, либо тюфяки на них выглядели очень старыми, а перетряхивать солому сейчас он не собирался. Одеял не было, но посреди барака тлел очаг, давая достаточно тепла, да и ночей холодных он тут пока не застал. Лечь ему не дали:
- Эй, малец! Играть будешь? - один из мужчин обратился к нему громким шепотом, и потряс чашкой с костями. Ник подумал секунду:
- Я б сыграл, да не на что.
- Да нам тут всем не то что бы есть на что, денег то, тю-тю, нету тутати. Мы на ответы играем, или на истории. Победивший спрашивает, проигравший отвечает. Садись с нами, заодно и знакомство сведем, под одной крышей жить, как никак.
Ничего против игры Ник не имел, а спать после бодрящего вина не хотелось. Они достали откуда-то грубо сколоченный табурет, и поставили за стол. Ник уселся на него:
-Я Вал - мужик, вытерев от жира о штаны, протянул Нику мозолистую, с узловатыми пальцами и покрытую свежими рубцами руку - это Грэг и Дэн.
- Николас, Ник. - он пожал руки всех троих мужчин. Грэг тоже был из вернувшихся, и он слегка улыбнулся Нику щербатым ртом: верхние зубы спереди у него отсутствовали полностью, а верхняя губа была слегка припухшей. Левый глаз так же заплыл уже сходящим синяком. Дэн был из оставшихся в поселке, он чинил невод, когда Ник таскал воду. Грэг с видом ярморочного факира извлек откуда-то еще одну кружку. Из-под стола появился маленький бочонок. В кружке запенилось свежее пиво.
- На вот, помяни добрым словом Сэма, хороший мужик был. Только он знал, где деревенщины это пиво держат, чтоб им неладно было. - он придвинул к Нику чашку со шкварками, сделал глоток и, видимо, продолжил свой рассказ:
- Ну в общем идем мы с Сэмом, как водится, вместе, а у самого аж поджилки трясутся. И тут он такой говорит, ты мол меня обожди минутку тут, я щас внутрь метнусь, кабанчиком, пивка вытащу, а то у меня от вина этого кислого уже завязки на штанах истрепались, туда-сюда их дербанить. Ну я и встал, за алебарду держусь, стою. Вроде все тихо, недолго ждал, выходит Сэм значится, довольный, усы аж встопорщились. В руках значится этот бочонок. Ну, думаю, пронесло. Страшно было, аж жуть, но ты сам знаешь: он с собой никого туда не пускал. Шут его разберет, чего так секретничал. Ну вот мы, значится, отходим было от трактира, как у него берет и осыпается кровля. Да с таким громыханием, будто небо наземь пало. И с чердака, значится, ручищи такие длиннющие хвать Сэма за плечи и как потащили наверх. Вот как был, в кольчуге и с бочкой. Он орет, я ору, сверху тварюга тоже, хрипло так, орет. Подтягивает она, значится, Сэма почти в дыру и башка оттуда выглянула, ну и я ее алебардой ткнул. Но тут видать сам нечистый под ногу черепичку сунул, оступился я и промазал, а скотина та Сэма зубами за шею как хватит. Он, бедолага, даже бочку выпустить не мог додуматься, так и болтался там кровью брызжа и пиво обнимая. Ну со второго то раза я по ней попал, глаз подлюке вышиб, выпустила она беднягу Сэма. Давай ко мне тянутся, Сэм то упал, недостать ужжо, ну а я ее крюком прихватил и сдёрнул то наружу, она вскочила было почти сразу, да шустро так, я уж подумал, что и мне конец, но небось из-за глаза не смогла сразу на меня наскочить, я с той стороны то от нее и стоял как раз. Ну я и дал ей топорищем по голове. Хотел я, значится, Сэма до наших дотащить, но он отошел уже. - Грэг поднял кружку и сказал:
- Са Сэмми, стоб ему сам сосе было с кем са нас выпить! - Они все выпили.
Игра длилась долго, но Нику никак не выпадали ни верхние, ни нижние числа, и ему приходилось в основном слушать чужие рассказы о последних прошедших днях, как в общине, так и вне ее. Но вот ему выпали две единицы, и прозвучал вполне ожидаемый вопрос: откуда он тут взялся, и как в общину попал. Ник постарался пересказать свою историю как можно подробней, не сказал только про мешок с семенем, где были еще какие-то предметы и о том, что Каин дал ему две штуки.
- Так ты, значится, с Мамонова языка к нам вышел? Это ты удачно оказался, близко к нам, и населенных мест там нет, редко твари встречаются. Хотя без помощи уродца все одно сожрали бы.
- Почему с Мамонова языка то?
- Да место то значится, в черноту аж на четыре дня пути вдается, и по форме прям как язык коровий. Раньше оно тоже было землей гнева отсечено от остального чистых мест, но потом открылось. Самое то место, если хочешь выйти из черной земли или наоборот углубится в нее. Мы там, значится, раньше часто ходили, там скотинка из той что нечестью не становится, появлялась порой. Но вот с месяц назад завелась там какая-то тварюга, которая ее всю харчит. Ну мы и решили, что не стоит туда лезть, а то еще и нас пожрет.
- Так, наверное, ее Каин и приголубил. Значит, говоришь, прям двумя ударами черта забил? - Дэн посмотрел на Ника, он кивнул. - Вот жеж сильный урод, и чего Господь таким силы дает, а нормальных мужиков обделяет.
- Пути Господни, как грится, не твоего куцего ума дело. Вон привел же нам Каин Ника, а значит уже не просто так небо коптит, правда парень? - Ник предпочел просто кивнуть и промолчать.
Игра продолжилась, и через какое-то время Нику повезло, он уже немного захмелел, и спросил первое что пришло в голову:
- Странно это, взрослые вроде все мужики, да и девок совсем среди баб не видел, чего вас по разным домам то распихали?
- А потому что, детей тут иметь нельзя. Точнее можно, но не нужно. Каким-то там очередным эдиктом Папа наш постановил, что Бог не желает, чтобы дети тут были. Потому то их души и отлетают к нему, как только повзрослеют малех. А родителям с того лишние траты да заботы, и потому всех младенцев крестят, и топят. Вот так вот. И потому же не допускают в таких вот общинах нас жить вместе с женами. Но трахаться можно, главное вынуть успеть. Все мы тут как Онан, но церковь не осуждает.
Новость о том, что тут топят детей, потрясла Ника, и оставшийся вечер он просидел молча.
Утро было хмурым, что полностью отражало состояние Ника. Пивное похмелье и тяжелые мысли удивительно хорошо дополняли друг друга, создавая неповторимое ощущение разбитости. Люди собрались вокруг запертых дверей часовни и ждали утренней службы. Все выглядели угрюмо, будто разделяя состояние Ника, несколько женщин имели заплаканные лица с припухшими красными глазами. Даже свиньи были вялыми и притихшими. Дверь открылась, и Отец Иоанн впустил всех. Службу вел Брат Иероним, а Ника Отец-Настоятель отвел в комнатку за алтарем, которую с вечера переоборудовали в исповедальню, поставив решетчатую перегородку и два стула. Николас сел рядом со священником, и он произнес:
- Господь да прибудет в сердце твоем, чтобы искренне исповедовать грехи свои от последней исповеди.
- Моя последняя исповедь была пять месяцев назад, когда мы выступали в поход. С тех пор мои грехи таковы - Ник вспомнил все то, о чем размышлял вчера перед сном, перечисляя свои прегрешения за последние месяцы - Я убивал многократно, пять раз защищая свою жизнь и трижды в спину. Я клеветал на ближнего, ради своей славы. Я предавался чревоугодию и праздности, много раз. Я предавался гордыне и зависти. Я... - Ник на мгновение замолчал, и покраснев сказал - Я прелюбодействовал один раз с женщиной и многократно наедине с собой. Я испытывал гнев к другим людям, в том числе вчера к Полю, и к Вам, когда вы высказывались против Каина. Я сомневался в Господе, и верил гадалке, которая шла с нашей армией, до того, как ее убили. Я забывал молится и поминал имя Господа в суе. Я не молился за других и не помогал больным и нищим. Я винил Господа и других людей в своих проблемах. Я не соблюдал пост...
Ник перечислял все свои грехи еще около трех минут, под доносящиеся из главного помещения звуки службы. Когда он закончил в исповедальне повисло тяжелое молчание. Голос Отца-Настоятеля разбил его как удар молотка кувшин с водой:
- Отныне и впредь старайся, что бы жизнь твоя свидетельствовала о Боге для других. Еженощно испытывай свою совесть и ежеутренне говори мне о результате. Епитимьей же тебе будет выплата тридцати семян скверны церкви. Семя скверны - это то, что передал тебе Каин, их можно достать из мертвой нечисти.
- Господи Иисусе, помилуй меня, грешного.
- Бог, Отец милосердия, смертью и воскресением сына своего примеривший мир с собою, ниспославший Духа Святого для отпущения грехов, посредством Церкви Своей пусть дарует тебе прощение и мир. Я отпускаю тебе грехи твои именем Отца и Сына и Святого Духа. - он перекрестил Ника, и Ник перекрестился вслед за ним.
- Господь простил тебя, иди с миром.
Они встали и вышли из комнатки. Служба еще продолжалась и Николас отстоял ее вместе со всеми, после чего в центр зала вынесли небольшую купель с водой.
- Хочешь ли ты, Николас, принять крещение?
- Да.
Священник вновь осенил Николаса крестным знамением и начал читать молитвы экзорцизма. Потом он освятил воду и трижды окунул голову Ника в купель под литанию, читаемую остальными прихожанами.
- Крещу тебя во имя Отца и Сына, и Святого Духа. Сим нарекают тебя Иовом и пусть ты с достоинством вынесешь испытания Царя Царей, и не возропщешь, и награжден будешь за это.
Двое монахов внесли чистую льняную рубаху, и надели ее на парня. Отец Иоанн помазал его миром, дал кусочек хлеба и несколько глотков церковного вина. Остальные встали в очередь к причастию и Ник наконец ощутил, что теперь он тут свой.
Интерлюдия Первая.
Город шумел. Толпы людей, населявших его, бурлили на улицах и до окон доносилось вавилонское разноголосье. В этих стенах было столько народа, сколько они только могли вместить. Дома высились в три, а местами даже в четыре этажа. Свежий раствор, скрепляющий камни, еще не успел побуреть с тех пор, как к наращиванию высоты зданий были привлечены лучшие зодчие из тех, что только можно найти на земле подконтрольной Церкви. Тут нашли защиту тридцать тысяч верных ее слуг и мирян. Лишь дважды за его столетнюю историю, до Истинного Иерусалима добирались отродья Бездны, и оба раза он выстоял. Понеся огромные потери, центр христианского мира отстоял свое право на существование и до сих пор об этом напоминали уродливые горгульи, усеивающие черными силуэтами сверкающую пустыню вокруг Божьего Града. Самые уродливые из них были обработаны особым образом, и установлены вдоль дороги, ведущей в Папскую Резиденцию. Завершали эту композицию два почерневших солдата. Первый стоял на коленях облокотившись на древко альшписа, правая его рука сжимала четки, а непокрытая голова склонилась. Второго же назвать человеком можно было, лишь глядя на его бригантину с едва различимым папским гербом. Встав на левое колено, правым он прижимал к земле тело огромной твари, из глаза которой торчала рукоять мизерикорда. В прорехах брони можно было увидеть оголившиеся ребра. Одна из рук, которые упирались в землю по сторонам от головы беса, была сломана и зияла торчащим наружу осколком черной кости. Лицо, хорошо видимое для всех, кто смотрел бы на мужчину снизу, выражало умиротворение, ясно различимое даже через все произошедшие с ним по воле Божьей изменения. У скульпторов ушло много времени что бы установить их на постаменты, но производимое впечатление того стоило. Они напоминали каждому о величии и силе людей. Что, жертвуя собой, они способны на подвиги во славу Господа и ради жизни других.
Молодой мужчина с короткой, аккуратной бородкой и густыми волнистыми волосами, смотрел на Город с балкона центрального здания Резиденции. Оно возвышалось над всем на многие дни пути вокруг и его взгляд, охватывавший открывшуюся панораму, был словно у старого язычника, глядящего на зарываемый для своего посмертия клад. Несмотря на стены зданий он мог бы увидеть тут каждого человека, а в кажущимся хаосе повседневной возни разглядеть связи, из которых складывается организм существа, именуемого Истинный Иерусалим. Стоило ему захотеть, и он бы знал все, о любой из его частичек-жителей. Он знал, кто из них любил его, а кто считал безумным тираном, так же как знал, что ни один из них не скажет и слова против Слуги Слуг Господних Бенедикта, Первого и Единственного Папы Иерусалимского. Он помнил все, что довелось пережить этому городу. Первых людей, пришедших вместе с ним. Как маленький, полуразрушенный поселок разрастался, обзаводился стенами и притягивал к себе все больше и больше народу. Он помнил и первые битвы за власть, залившие еще деревянную тогда брусчатку потоками крови. Все эти улицы полнились историей. Его историей и историей людей что вставали рядом с ним и против него. Сейчас перед ним проносились все яркие картины прошлого, которые только могла дать подкрепляемая этим миром память.
Раньше все это вызывало в нем гордость и духовный подъем от того, что некогда бывший архипресвитер смог взлетать так высоко и объединил мириады людей под своей рукой. Что смог наладить их жизнь и устроить систему, позволившую не только выживать, но и даже процветать. Он смог создать механизм, сделавший возможным существование Иерусалима, и обеспечивающий его всем необходимым. Но сейчас он ощущал себя Императором Нероном, точно знающим, когда и где вспыхнет искра пожара, который пожрет величайший из существующих городов. И это знание ему не нравилось.
Глава 4. Николас-Джонни. Хвала Господу и алебарде!
Туман появился внезапно, как будто небо упало на землю, даже полная луна не могла пробиться через это марево. Пах туман чем-то неестественным, кислым, слово вскипело прокисшее мыльное пиво. Звуки тонули в нем и Николас не мог различить ничего, кроме собственного дыхания. Не осознавая, что делает, он с силой сжал древко алебарды. Тишина длилась целую вечность, возможно и солнце давно уже встало, но проклятый туман не давал ему осветить землю. Неожиданный звук, раздавшийся со стороны лагеря, был каким-то странным. Рев не походил на побудочный рожок: низкий, урчащий он раскатывался над самой землей заставляя ноги дрожать. Николас сорвался с поста и бросился к своим, почти сразу вбежав в круг света от пылающего шатра, что рухнул на жаровню. Полотно шевелилось и из-под него доносились крики. Рев повторился и тут же вслед за ним истошный визг. Щелчок арбалета отозвался жалобным «бздынь» на оковке древка, которое все еще сжимал Ник, и с силой рванул его, заставив постового сделать шаг назад. Человек, спустя секунду пробежавший мимо него, только кинул на парня быстрый взгляд что-то буркнув про проклятый туман и щенков, которым раздали оружие. Ник, сжав покрепче спасшую его алебарду, бросился вслед за ним. Рев раздался снова и намного громче чем до этого, в нем звучало омерзительное клокотание, вызывавшее тошноту сильнее, чем запах тумана.
В паре шагов от него, там, где должен был быть опередивший его солдат, раздался глухой звук удара, и ругань. Николас решив не ждать, когда напавший доберется до него, и поспешил помочь. С криком он появился на поле боя, и, недолго думая, нанес удар над щитом, удерживаемым защищавшимся бойцом. Клинок неожиданно легко вошел в голову нападавшего, не встретив привычной стальной преграды. Щитоносец, не оборачиваясь, крикнул ему:
- Будь рядом, пробьемся из лагеря! - и быстрым шагом, подхватив оброненную булаву, направился прочь. Ник перешагнул через труп с обезображенным лицом, так и не сумев из-за скрадывающего цвета тумана узнать, кто же на них напал, и почему он был без брони. То, что они делали, можно было счесть бегством с поля боя, но Николас убеждал себя в том, что старший товарищ лучше знает, что делать, и они разыщут спасшихся и после разберутся с происходящим. Других препятствий на их пути не было, в том числе и телег, которые должны были перекрывать выход из лагеря, однако он увидел разорванную лошадь, с выпиравшими из страшной рваной раны на боку внутренностями.
Выйдя из тумана они, совершенно неожиданно для себя, оказались посреди голой равнины, которой в этих местах просто не могло быть. Мужчина, оказавшийся Генри Луквудом, одним из десятников, выругался озираясь вокруг, и схватив парня за грудки резко его встряхнул: