Всё, что мне хотелось, это прикончить его. Чёрт с ним, умереть, но убить и его. Но явились мать и отец с той стороны и
Никто не умер. Мы снова продолжили жить. Но теперь я уже не пытался делать вид, что я всё тот же идиот, за которого держал меня мой братец.
Я загнал его в леса в скалах, откуда он спускался теперь реже, чем весна сходит на нашу землю. Я поселился поблизости, потому что, как и прежде я должен временами прятаться от людей на пару поколений, чтобы снова вернуться и продолжить идти к величию и власти. Теперь со мной не конкурировал никто. И его жалкие попытки противостоять мору то тут, то там насылаемому мной, только и напоминали мне о его существовании.
Я всё же скучал порой. И посылал к нему разнообразных лазутчиков и соглядатаев, чтобы знать, как он живёт, че, что делает. Но хотя толку от них было немного, им удавалось проникнуть не далее, чем подойти к границе двора. Но и оттуда они наблюдали за ним и видели не так мало, хотя намного меньше, чем хотелось бы мне
Глава 6. Отверз очи
Вот именно этих соглядатаев я так опасался. Вот именно поэтому я и решил отправить Аяю от себя подальше, пока её не приметил Эрбин. Так я и сказал ей, когда она совсем оправилась.
Наша жизнь текла очень тихо. Пока она болела, угасло лето, когда Аяя смогла сидеть, тем более свободно ходить, попросила привезти ей тканей, тесьмы, ниток и занялась вначале шитьём, потом и вязанием, потом, не слушая возражений, убрала до сияния в углах мою избу, похохатывая, что настоящую берлогу я завёл, а не человеческий дом.
Паутина, пыль, ай-я-яй! Грязь жирная под печкой! Домовой обидится и вредничать примется, чё ж думаешь, потерпит? Проказничать станет, вошей тебе в голову напустит, али мышей по углам. Об чём думашь? Давно бы бабу, какую для уборки завёл, коли самому недосуг.
Я смеялся на это, с радостью оглядывая преображённое моё жилище.
Вот я и завёл, похоже. Всё думал, чисто, убирал вроде.
«Вроде», смешно играя в сварливую бабу, говорила она. Такой человек, такой умный, такой ведун проглядливый, баской такой, а грязью зарос, как лешак. Смеёсся, лешак лешаком! На себя-то ни мыльного корня, ни масла с пахтой не жалеешь! Вона, беленький какой! засмеялась и она, хлопая меня ладошкой в грудь. Она касалась меня постоянно, невзначай и легонько, как птичка крылышком и меня это волновало всё сильнее, тем более потому, что для неё в этом никакого особенного чувства не было, кроме доверия и спокойствия на мой счёт.
Бывало, что и волосы мои бралась расчесать, увидит, гребень беру, подходила.
Давай помогу, а то ты спешишь, концы рвёшь, как и вырастил-то такую красу, непонятно
Времени много было.
И улыбнётся мягко. Возьмёт гребни, по голове погладит тёплыми да мягкими ладошками и давай чесать, кончиками пальцев оглаживая, распутывая, и завяжет после, перекрестив кожаный шнур многажды.
А то так походи, простоволосым, я полюбуюсь, красиво, славные волосы у тебя, и правда смотрела, с удовольствием. Смотрел так кто-нибудь на меня? Были, наверное, но я не помню этого
Я совсем по-иному стал жить с её появлением. У меня было столько жён, но ни с одной из них я по-настоящему не жил вместе. Рядом, но не переплетаясь. Теперь было совсем не так. Я понимал всё, что она говорит и о чём, я слышал её, и мне впервые было интересно слушать. Только моих разнообразных учителей я всегда слушал с интересом. А тут странная девчонка И она внимала мне. Многие относились ко мне с восхищением, даже подобострастием, кто-то, думаю и с добрым чувством, может и с любовью. Но настоящая близость за всю мою чудовищно долгую жизнь у меня была лишь с Эриком
И пошитые ею рубашки и мягкие шерстяные вязанки, и носки с рукавицами я носил с удовольствием. И вкушал с наслаждением приготовленные яства. Впервые все эти мелочи стали для меня так приятны и важны потому, что она это сделала своими руками.
Я заметил, что она плохо видит, когда шила, подолгу приглядывалась и свет наводила, от тех ужасных побоев это или было раньше, я спросил её об этом.
Нет, раньше не было, бледнея и как-то погаснув, ответила она.
В который раз я пожалел, что не обладаю магией моего брата, чтобы мгновенно излечить её
И всё же она и шила, и вышивала и вязать взялась с холодами, и до книжек моих добралась, вскоре смогла из избы на волю выходить и припевала протяжные песни нежным негромким голосом, и мне казалось, что половину из них она придумывает, пока поёт. Вот тут-то я впервые и подумал, что, если углядят её подосланные Эрбином шпионы, несдобровать нам.
Тогда и сказал ей, что надо ей всё же убираться от меня.
Мы сидели за столом в горнице, потому что уже давно осень вступила в свои права, на воле суровый ветер гонял листву, срывая с деревьев, и временами бросал злые и холодные капли в окна и стучал ими по крыше. В печи потрескивал огонь, наполняя избу славным духом тепла и уюта, а мы ели похлёбку из гороха с чечевицей и тюлениной, что я добыл на Море и ладки, что Аяя испекла из белой муки.
Она распрямилась, пальчики, державшие кусочек крупитчатого хлеба, задрожали, несколько крошек просыпались на скатерть. Глазища тёмные сделались совсем чёрными. Темно здесь, тени в глазницы ложатся, под губы, под подбородок лампы надо зажечь.
Как прикажешь, Огнь, сказала она, наконец, опустив голову, и собрала кончиком пальца упавшие крошки.
Я почувствовал, что от того, что она не просит больше, даже не спорит, не пытается плакать или уговаривать, как-то ещё канючить, в обычной женской манере, даже не спрашивает, куда я отправляю её, у меня на душе стало совсем скверно. Лучше бы ругалась или плакала. Я бы соврал что-нибудь. А так
Аяя, я
Она кивнула, откладывая ложку.
Молви, что ж молчать Ты хозяин здесь, твоя воля, я не ропщу, так и не посмотрела на меня. Расскажи, чем не угодила, что такое содеяла неловкое, чего вдруг решил меня прогнать.
Говорит мягко и будто двери в моей душе открывает. А что там?
И я рассказал. Всё от начала и до конца, чтобы понялаесть у меня супротивник вечный и если мне он не повредит, то она в опасности, оставаясь рядом со мной. Я рассказывал длинно, несколько дней на то ушло, потому что много лет, такое неимоверное количество лет хотелось, оказывается, поделиться с кем-нибудь, переложить хотя бы часть моей такой неимоверно долгой жизни на кого-то ещё
Но в результате произошло кое-что ещё
Так ты что тыАрий? в конце рассказа спросила Аяя, до того слушавшая меня не задавая вопросов, внимательно и молча, впитывая каждое слово. Она даже побелела, открыв рот, глядя на меня.
Что навело её на эту догадку? Я ни разу не сказал, сколько я живу, что могу Я упомянул лишь, что мы враги с братом, что он живёт с людьми, не отшельничает как я. И что он всё сделает, как делал уже, чтобы мне причинить вред.
Аяя смотрела на меня именно так, как должен смотреть человек на какого-нибудь Горыныча.
Я думала былины о Галалии и Сингайле выдумки, оказалосьнет, а ты Ты ещё пуще ТыАрий?.. Как?.. Как это может быть?.. Тебе что же тысяча лет? она смотрела на меня, широко раскрыв свои изумительные очи, пронзительные и затягивающие.
Я пожал плечами, разведя руки.
Я и сам никогда не поверил бы в такое, сказал я, выдохнув. Надо же, старался ничего такого не сказать, чтобы она даже не заподозрила ничего такого
Но что теперь уже не отвертеться, и я открыл перед нею длани:
Но вот я перед тобой, и да, мне тысяча лет. Даже тысяча семнадцать почти, я летом родился в самую жару
Потому ты такой ладный. Совершенный даже, и голос звучит, будто песня льётся обычные люди не бывают такими Хотяона усмехнулась как-то печально, опуская ресницы. Люди бывают такие, что и ангелы от зависти помрут
Аяя встала из-за стола, взяла ненужные уже ложки, ещё горячий горшок, обняла рушником.
Да не мой, Яй! сказал я. Само всё сделается.
Она села на лавку у стены, где у неё лежала книжка у лампы, стоявшей на окне, но ещё не зажжённой, хотя темень от хмурого неба заполнила дом, совсем черностоп, пока снегу дождёмся всё во тьме В городе небо яснее, а вот тут в наших горных лесах, путаются тучи, висят по многу дней и сыплют дождём, ветры не сдувают их, как на берегу
Моя Мурка подлезла под её ладонь и она, немного улыбнувшись и пуша длинные чёрные ресницы, ласково погладила её по спинке, которую та выгнула под её руку и замурчала громко.
Если бы не книжки твои Огнь, совсем делать нечего было бы мне. Всю работу баальством своим делашь, сказала она и посмотрела на меня. Знаешь, ежли ты не хочешь, чтобы продолжила сопеть тут и ворочаться, конечно, отвези меня обратно к людям, но подальше токмо, на полдень, на восток не надо, туда боюсь я, там совсем по-иному живут, даже говорят с отличием, не смогу я Отвези и отдай в какие-нибудь швеи или иные мастерицы, коли возьмут Только туда, где женщины, куда мущинам ходу нет.
Она вздохнула, развернулась к окну, и мне стал хорошо виден её совершенный профиль, будто кто-то нарисовал на светлом фоне окошка утончённую изящную линию. Так и глядел бы неотрывно всю свою вечность
Однако же, увезти сразу же не удалось. Вначале из-за обычной осенней распутицы, потом ещё тянул Да и потрудиться надо ещё, найти ту ткачиху, али кружевницу, кто возьмёт неизвестную стриженую девчонку в учение.
Я прилежная, ты им скажи, и умею много, матушка Орея, была добра и всему обучила меня, так и скажешь хозяйке, не объем её, в прибыль буду, говорила она, когда время к зиме поворотило, и появился зимник, по которому сносно на полдень доехать можно, выбравшись из моего леса.
Я и сани подлатал, на базары и ярмарки в города, да и в сёла я езжу постоянно. Но и по зиме так и не собрался я отвезти её. Доверить Аяю чужим людям, знать бы точно, что не обидят, в новое, какое рабство не отдадут
Вовсе я не была в рабстве, Огнь, удивилась Аяя, разогнувшись от своей работы, услыхав это слово от меня.
Ты же сказала, что тебя продал во дворец твой брат.
Аяя улыбнулась. Кивнула, совсем уже весна заглядывала на наш двор, вышла она с корытом, стираные вещи развесить, потому что ежли пищу готовить я за многие сотни лет научился сносно, то стирка мне вовсе не давалась, чаще я просто выбрасывал тряпьё, предпочитая покупать новое. Это она тут мне и нашила и понавязала всего, одела с ног до головы, я только штуки полотна да шерсти привозил, тесьмы, да ленты и кудели, целые мотовила извела на меня пряжи самой лучшей. До сих пор никто так близко не жил со мной, чтобы заботиться, слуги были в моих богатых домах, так то не забота И стирала, и гладила, для того я ей рубель со скалкой привёз из Авгалла. Я покупал ей и украшения и много, и даже попросил, чтобы убиралась в них для меня.
Не обижай меня, радуй глаз красой своей чудесной
Она улыбалась и не противилась, надевала и монисто, и ожерелья, и браслеты, и кольца на виски, и серьги, а уши-то только богатые и знатные женщины прокалывали под серьги, простые височными кольцами довольствовались.
Вот и качались у её лица эти украсы все, а я радовался, любуясь ею. Ни разу с таким удовольствием никого не одаривал.
Я взял у неё из рук тяжёлую корзину с мокрым тряпьём, подержать, пока она станет вешать на верёвку, что я протянул через двор от сараев до амбара.
Брат продал меня, это верно, но меня только бажали, нежили и любили во дворце, белоручкой я сидела, только и делала, что училасьтихо улыбнулась она, достала простыню из корзины. Поставь-ка, Огонёчек, давай потянем, штобы ровно высохла, проще гладить будет
И тянули, смеясь и играясь, потому что я всё норовил проказничать. Так и проходили наши дни. Я сидел над записками и книгами, занимался скотиной, охотился, в том она тоже помогала мне, стреляла из лука метко и нож могла метнуть. Сказывала на моё удивление, что её учили, и она училась с прилежанием. Как и всему остальному.
Только копьём не овладела я, для копья рука маловата у меня и слаба
Всё могла и всё делала Аяя. Только что не ткала, для того нужно было кросно, но мне не хотелось везти сюда ещё и громоздкий станок, я просто покупал готовые ткани и меха.
И уборкой занималась каждый преднедельник, отчищала весь дом песком. Так, что изба и даже клеть стали светлыми, белыми. Однажды после очередной уборки, утирая со лба пот локтем, потому что ладони были мокрые, она, оглядываясь по сторонам, сказала мне, только вошедшему со двора:
Ежли белил купил бы, мы бы тут с тобой красоту навели бы, и скоблить всякую неделю не пришлось бы. А, Огнь? Али в скалах добыть можно, тута есть, я читала.
Я засмеялся, снимая шапку и зипун у двери. И разуться пришлось, чистота такая, толстые чеготья отлично заменяют обувь дома. На дворе я от весенней грязи досок настелил, а вот по лесу навешал на сапоги грязи, комками Подумав, я выставил сапоги за дверь, в сени, после выйду, отчищу.
Читала онапробормотал я, проделывая всё это. И, выпрямившись, пригладил волосы, выбившиеся немного из-под шнурка. Вот это да Вот, что чудная ты девка, сразу я понял, но, чтобы настолько Что, про богатства несметные горные наши читала? Ещё про что?
Так интересно, Арюша! И загадок столько хочется разгадать, одну раскрываешь, а там за отгадкой ещё сонм новых загадок притаился! сверкнув жадными глазами, сказала она. Вот ты за столько сотен лет всё изучил, поди, всё ведаешь?
Я улыбнулся:
Всего, наверное, нельзя. Так что ещё ведаешь?
И золота здесь в скалах, сколько хошь. Серебра вот нет, ответила Аяя, как ни в чём, ни бывало.
Нет, не может она быть обычной девушкой. И в руках всё спорится, как ни у кого, и книги все перечитала и у меня, и во дворце немало.
Я посмотрел на неё, садясь на лавку у двери, чтобы по мокрому полу не следить, ради неё я ковров навёз, и все лавки в избе мы застелили ими.
Краски привезу. Разукрасишь стены?
Она засмеялась, радостно взглянув на меня, и хлопнула в плечо:
Вот уж это совсем будет здорово, Арюшка!
Что думаете? Привёз я красок и в скалы вместе мы сходили, малахиту нашли, медных окислов зелёных, как смарагд, Аяя прямо загорелась, увидев их.
Ворванью разведём, али льняным маслицем и будет краска лучше покупной!
И ведь развела, и, устроившись с плошками с краской и кистями, что сделала сама, сказав, что видала, как «малевали художники» во дворце, взялась за дело.
К лету окончательно преобразилась моя трёхсотлетняя избушка, превратившись из старого, серого от старости, хотя и отчищенного в последние месяцы строения, в расписную шкатулку. Тут появились и завитки с цветами с золотыми лепестками, и птички, нарисованные с таким мастерством, что казалось, сей же час и зачирикает, крылышками взмахнёт и взлетит. И узорами, и украсами, каких я не видал раньше, но какие она и на рубашках мне и себе вышивала.
Вот и сегодня возле лампы сидела, потому что на дворе темень весь день, без лампы в дому совсем тьма. Я подошёл к ней, заглядывая на её рукоделие.
Это что? спросил я, увидев удивительный узор.
Она подняла голову, улыбнувшись:
Это солнышко, вот лучи, видишь, загибаются, как оно по небу катится колесом, отвечала она, сама любуясь своей работой.
А это? указывая на звёздочки, спросил я, глядя какой замысловатый узор она выложила стежками и теперь идёт по нему быстрой ловкой иголкой.
Днесь ужасная непогода, прямо буря разразилась, пришедший сиверко так мотал ветви деревьев, так пригибал к земле, совсем поклепло, обламывал и бросал их обломки на двор, на крышу, в ставни, что мы и на двор не ходили сегодня, я только добежал до хлева, проверить, как скотина, и вернулся назад, наносил ещё только воды из колодца, чтобы запас был.
Она подняла голову, волосы уже можно в короткую коску сплести, хотя пряди ещё выбивались по сторонам, делая её такой красивой, что и в сказке не сказать
Снежинки, Огонёчек, не узнаёшь? и улыбнулась. И звёзды на небе, что ты изучаешь, когда в небо зришь ночами, она улыбнулась. Хоть бы и мне когда позволил? Те самые звёзды, что меня к тебе вели, к спасению, светили на дорогу. Волшебные, баальные звёзды, как Алатырь А ещё матушка и батюшка тоже
Вот тут я окончательно обомлел:
Как это «вели»? проговорил я, холодея.
И улыбнулась сама себе или мне, или своему рукоделью.
Егда я бежала через лес сюда, всю дорогу видела ясно, хотя, я помню, луны не было в ту ночь, а вот звёздыона говорила просто, будто рассказывала, как уху варила давеча. Я будто сразу знала, куда бежать, где спасение, как дорога высветилась передо мною, только не перед глазами, а в сердце И со мной рядом всё время были моя матушка и батюшка. И из дворца, из каморы запрятанной, где меня изверги держали, вывели, подсказывали путь, а там запутанно у нас во дворце-то, ох, сколько плутать можно. Бают, что и терялись люди совсем А они вывели. Иначе не спаслась бы я