Ты кто? Взяв прохладный кувшинчик с квасом, спросил он.
Ульяна. Улыбнулась девушка, показав краешки белых зубов. Устина дочка. А вот и Андрюшка, брат мой. Он вас проводит.
Андрюшка был подросток лет четырнадцати, Гэбриэл уже видел его мельком. Поглаживая длинную морду вороного эльфийского скакуна, он спросил, с восторгом глядя на Гэбриэла:
А конь-то тот самый?..
Который? Нахмурился Гэбриэл.
Ну, который через фургон перелетел?
Здесь вообще есть хоть кто-то, рассердился Гэбриэл, кто хоть чего-то обо мне не знает?!
Да вы не подумайте худого, княже! Сделал Андрей честные глаза. Здесь болтунов нету! Чего мы знаем, о том не болтаем!
Да? Гэбриэл взлетел в седло, забрал повод. Ну-ну.
Так конь-то тот?
Нет.
А тот тоже эльфиец?
Олджернон.
Андрей тоже лихо взлетел в седло длинноногого русского сивки, и, упрямо не замечая недовольства «князя», заявил:
Нам туда, княже. Задами проедем, там тропа по берегу, а потом на скалу, но там пешком придется, пойдете один, я коней посторожу. А масть у коня какая?
У которого?
У того самого?
Серая.
Поглядеть бы! Сейчас, почитай, весь Остров о вашем коне говорит. А фургон большой был?
Нормальный такой. Сдался Гэбриэл, который и сам в душе гордился и своим конем, и собой, и тем прыжком. Непробиваемое дружелюбие парнишки было при этом каким-то симпатичным и естественным, злиться на него не хотелось. Потом Гэбриэл понял, что этоотличительная особенность большинства его валенских подданных. Среди его челяди были такие, кто по рвению и желанию ему угодить превосходил Бонифация Гриба, но большинство вели себя так, словно титул и властьэто не повод и не причина для уважения. И тем более, страхастраха в руссах, пожалуй, было меньше всего. А еще Гэбриэла поразило впоследствии то, что коренные валенцы, нордландцы в четвертом и более поколениитак и не соизволили научиться говорить по-нордски, и в деревнях и на простых улицах он слышал только финскую и русскую речь. Наглые, насмешливые, бесстрашныебыло его первое впечатление о подданных.
Но все и всех затмевали природа и горы, окружающие его. Скалы, море, птицы, бездонное северное небо, украшенное немыслимыми облаками-башнями самых невероятных форм. Он и тысячи миль не отъехал от дома, но все здесь было настолько иное, что Гэбриэл словно попал в другой мир. И этот мир приводил его в восторг и, одновременнов тоску. Он был еще здесь, и уже скучал, и это было и странно и правильно.
Андрей охотно отвечал на его вопросы: как называется гора, какие есть деревни в округе, сколько людей в них живет?
А это что? Гэбриэл показал на руину на плече горы.
А это Дунькина башня. Сообщил Андрей. Там Дунька-дурочка повесилась.
Какая Дунька-дурочка?
А не знаю, это до меня еще было. Все говорят: «Дунькина башня», да и все. Он почесал в затылке. Там страшно очень.
В смысле?
А в самом, что ни на есть. Мы туда в ночь творилы забирались, так того испужались малость. Внутрь не пошли. Нечисто там. Все говорят: там черт живет. Наверное, правда. Кони их, шедшие бодрой рысью, сбавили шаг, выбравшись на берег моря, почти к самой кромке прибоя, пошли, потряхивая головами, по прибрежному песку, «украшенному» гниющими и высохшими водорослями, мусором и обломками дерева. Море, спокойное, ленивое, с легким шипением облизывало песок и гальку рядом с лошадиными копытами. Гэбриэла так и тянуло всматриваться в морскую дальне увидит ли он, как Лада, охотящегося дракона? Но сколько хватало глаз, горизонт был чист, если не считать обитателей Птичьей Скалы. Острова и островочки, похожие на спины морских зверей, голые и ощетинившиеся лесом, скалистые и с пологими берегами, были повсюду, сколько хватало глаз. Кое-где острый глаз полукровки замечал лодки и паруса шхун, рыбаки и охотники на морского зверя вели свой ежедневный промысел. Солнце пекло, но с моря дул освежающий ветерок, и Гэбриэлу все больше здесь нравилось.
Пройдя под отвесной скалой по узкой полоске галечного пляжа, они поднялись на пригорок, с которого на скалу уходила узкая и прихотливая тропинка, как и сказал Андрей, для лошади не подходящая. Гэбриэл спешился, отдал поводья мальчишке, который тут же принялся наглаживать эльфийского коня, любуясь им и лукаво погладывая на графа.
Да прокатись, прокатись. Хмыкнул Гэбриэл, и мальчишка, бросив поводья своего коня, который тут же спокойно потянулся к травке, птицей взлетел в седло. Глаза горели чистым подростковым восторгом: на эльфийского коня пацан сел впервые, а легенд об этих скакунах по острову ходило предостаточно. Гэбриэл вновь ощутил себя мальчишкой, который, припав к конской гриве, в галопе забывал ферму, Мамашу, забывал все на свете, и оставались только он, конь и стремительное движение, ветер в лицо, всепоглощающая, истинная свобода. Невесело усмехнулся своим воспоминаниям и пошел по тропе вверх.
Тропинка оказалась впору разве что для козы. Тропа опять неприятно напомнила Гэбриэлу его побег с Красной Скалы. И почему он здесь постоянно думает о прошлом, причем, о самом тяжелом прошлом?.. Легко прыгая по камням, Гэбриэл поднялся на скалу, огляделся. Все, что он видел отсюда, было так прекрасно, величественно и даже торжественно, что горло сжал спазм восторга. Суровые, непомерные в своей высоте горы, подернутые сизой дымкой Дебри, обитель прекрасных Фанна, море Теперь Гэбриэл вдруг подумал, что лучше понимает своего оруженосца. Иво тоже красив, даже кажется немного нежным, но внутри он, как эти скалы и моредикий, свободный и сильный. "А тетка-то его где-то тут проживает. Мелькнуло в голове. Надо бы ее навестить Что бы он там про это ни думал". Восторг так и распирал его изнутри, захотелось как-то выплеснуть его, и Гэбриэл, раскинув руки, закричал от всей души, как он когда-то говорил брату, "что-то глупое, но громкое".
Совершенно с тобою согласен, юноша. Раздался рядом спокойный голос, и Гэбриэл резко развернулся.
Он представлял себе Афанасия Валенского сухоньким старичком, но перед ним сейчас стоял крепкий мужчина среднего роста, не старше пятидесяти, светло-русый, с короткой аккуратной бородкой и убранными в хвостик волосами. Одет он был в простую рясу, подпоясанную веревкой с узелками, из под краев рясы выглядывали добротные сапоги. Глазаспокойные, серые, у губ морщинки, наводящие на мысль о непростом, немного насмешливом нраве. Гэбриэл в первый миг растерялся, разглядывая его, потом вспомнил, что это невежливо, а мужик для местных чуть ли не святой, не стоит его обижать, и вроде поклониться надо, а с другой стороны, он граф, или не граф?! Потом все-таки решил поклониться, но тут Афанасий поклонился сам:
Здрав буди, княже.
Я не князь
Ты сын принца, по-нашему, великого князя, значит, княжич. По-нордландски эрл, по-нашему, князь Валенский. Глаза Афанасия улыбались насмешливо, но насмешка была доброй, без ехидства, и Гэбриэл улыбнулся сам:
И тебе не хворать. Я тут
Знаю, за благословением пришел. Ну, что ж, коли пришел, благословлю. Он оглянулся, вздохнул от всей души:
Красота! Ничем отечество мое, Новгород Великий, не напоминает, а все же любо мне здесь все. А к Северу, к Вызиме, еще краше. Фьорды, как лабиринты в горах, развалины замков драконьих
Ты был в Ивеллоне?
Был. Далеко мы зашли, дальше всех. До озера Табат, есть там такое, красоты место неописуемой, маками и ромашками холмы поросли, просто ковер цветной, низиныирисами, да таких расцветок необычайных, глаз не верит. Там всех Орда и растерзала. Я один ушел. Чудо спасло, не иначеОн вновь огляделся. Слышал я, что ты нашей веры, православной?
Да, я То есть, я хочу в вашу веру. Римская мне не нужна, не верю я в нее. После Эдикта этого
От противного, значит?
Я из Элиота в Гранствилл шел с руссами. Со Ставром. Я тогда шальной был, только одно и понимал: что свободен. Но там священник был, отец Михаил, он мне рассказал много, и молитве научил, я только так и молюсь, хотя Отче наш знаю.
Ну, что ж. Афанасий указал на камни. Присаживайся, Гэбриэл, сын Гарольда. Он один не назвал Гэбриэла на русский манер, Гаврилой. Поговорим.
Гэбриэл сам не понял, как произошло, что он рассказал Афанасию все. Про маленькую Алису, про ферму, про Сады Мечты, про Сета и Гефеста, про Конюшню, про Домашний Приют, про Марию и Киру. Даже про Мертвую Королеву. И при этом не чувствовал ни стыда, ни неловкости, ни сожаления о том, что так раскрылся незнакомому человеку. Афанасий слушал спокойно, как-то отрешенно, не показывая никаких эмоций, но Гэбриэл чувствовал, что он не просто слушает, а впитывает его рассказ, пропускает через себя, и возникало чувство какого-то облегчения. Словно с него сняли часть невыносимой тяжести, часть страшной его вины.
Я каждую ночь молюсь о них, но разве им от этого легче? Их мучают при жизни и делают монстрами после смерти. И никому до этого дела нет! Гэбриэл ударил кулаком по камню. Брат говорит: интересы государства, то, се Да манал я интересы такие, ради которых такое зло терпеть надо! А вот слушаю его, не перечу, прав он, наверное И при этом такое в душе творится, что сил нет терпеть. Они ведь живые, мальчишки те, девчонки, Кираона помогает, чем может, и каждую секунду жизнью рискует ради них. Попы говорят: они, мол, животные, у них души нет, то, се Но разве эта девчонка, Киране святая?! Скажи?! Ее бьют, насилуют, в стойле держат, как скотину, Паскудой зовут, вместо имени, а она делает то, что должна делать, не смотря на страх, на ужас, на неминуемую смерть Что моя молитва, она мне помогает, а не им! Марк этот говорит, что в монастырь надо идти, чтобы грехи отмолить, а я готов грешить и погибнуть, но хоть кого-то спасти!
Ты прав. После небольшой паузы произнес Афанасий. В монастырь люди не для Бога идут, для себя. Бегут от мира, от горестей, страстей и страхов его, в тишину келейную. Ты не такой. Не могу я тебя утешить и успокоить, да и не нужны тебе ни покой, ни утешение. Много тьмы в тебе, страстей еще больше, но любовь в тебе такая, что жжет, как огонь. И я не о плотской любви говорю сейчас. Ты их истинно любишь, малых своих, поруганных, истерзанных. А любовь, Гэбриэл, это все. Любовьэто Бог, это начало и конец, это жизнь и смерть. Как сказал апостол: Теперь пребывают сии три: Вера, Надежда, Любовь, но Любовь из них больше. Ты всю свою жизнь ненавидел своего Хозяина, мечтал сбежать от него, но куда ненависть твоя привела тебя? На что дала сил? И сколько и сейчас душ ненавидят там, мечтают о том, чтобы сгинуло место этого поганое, смерти желают Хозяину его. Но что может ненависть?.. Ведь тебя, Гэбриэл, любовь спасла и вывела оттуда. Любовь спасла тебя, спасет и других, любовь разрушит Красную Скалу. Запомни: не ненависть, не жажда мести, а любовь и кровь сердца твоего, что болит за них. Я не буду говорить тебе о грехе и спасении, о покаяниивсе это к тебе придет в свой черед, потому, что душа у тебя живая. Есть люди, которые всю свою жизнь живут по правилам, все посты соблюдают, ни разу перекреститься не забудут, в церковь ходят, милостыню подаюти при том ни Богу свечка, ни черту кочерга. Не холоден и не горяч, а только тепли с отвращением исторгнут тебя уста Мои. Ты горяч, ты так горяч, что люди тянутся к тебе, обожают тебя, ненавидят, боятся и боготворят, проклинают и восхищаются, и так будет всю жизнь твою. Завтра на рассвете прими от меня крещение в православную веру, и благословение тебе и всем, кто пойдет с тобой. И иди своим путем, иди туда, куда сердце зовет, и ничего не бойся. Страхотец всяческой лжи и всякого греха. Захочется солгатьспроси себя: чего боишься? И только потом решай, лгать ли. Вот это мое тебе напутствие, Гэбриэл Хлоринг. А молитвы что ж, это мой путь: молиться за других. За тебя теперь молиться буду, за девочек твоих, за Марию, за Киру. Пусть даст ей Господь сил дождаться тебя и не сгинуть во тьме.
А Бог он есть? Спросил Гэбриэл с сомнением и с некоторым страхом. Он со мной?
Бог есть любовь. Никогда не забывай этого, не гони от себя любовь, и Он тебя не оставит.
Спускаясь со скалы, Гэбриэл ощущал нешуточный душевный подъем и облегчение. Прав был Устин, когда сказал, услышав о его предстоящем визите к отшельнику: "Сила в нем великая. Он каждого выслушает и услышит, каждому в самую душу заглянет и скажет так, что люди от него, словно птицы, улетают, а которые и исцеляются". Теперь Гэбриэл понимал, почему Афанасий был так уважаем и почитаем на Севере. Он и сам уже уважал его и верил ему. Если такой человек верит в Бога и живет вот так, значит, Бог есть, его не может не быть. "Наверное, думал он еще, права и Алиса, когда говорит, что люди приписывают высшим силам собственные глупости и предрассудки, а потом их же упрекают за это Солнышко мое, как же я скучаю по тебе!!!".
И Мириэль была права. Она сказала: «Пройдя Альвалар, ты не будешь прежним". Он ужедругой.
Глава вторая: Золото Старого Короля
Ой, он такой высокомерный! Он мне ничуточки не нравится.
И мне! Вот даже не понимаю, что все говорят, будто он самый красивый мужчина в королевстве? Заносчивый и ужасный.
Я так вообще его ненавижу. Мария Кальтенштайн мрачно передернулась. Видеть его не могу! Он мне сегодня улыбнулся, я аж отвернулась. Еле сдержалась!
И не говори! Он такой наглый! Поддакнула одна из ее сестер. Думает, что лучше него никого нет!
Просто, девочки, никто еще не ставил его на место.
Дочери Унылого Ганса щипали корпию для перевязок и резали и скручивали полосы чистого холста на бинты. И обсуждаликонечно же, Гарета Хлоринга. Нравился он им безумно, отчаянно. И ни одна не желала, даже боялась, признаться в этом остальным. Эти девочки давно уже понимали и свою бедность, и свое положение. Их даже не отдали на воспитание в монастырьу их отца не было на это денег, и он взял им наставницу, монахиню-клариску, сестру Гертруду, которая и старалась, как могла, внушить девочкам нужные мысли о самих себе. Другими словами, некрасивая и немолодая женщина, потеряв всякую надежду на то, что вдовый рыцарь склонит ее к греху, вымещала свое разочарование на его дочерях, изо всех сил стараясь, чтобы у девочек не осталось никаких иллюзий. «Для вашей же пользы. Обосновывала она свою жестокость. Разочарования сердца разбивают и до ранней могилы доводят». «Были бы вы хотя бы хорошенькие, мстительно сетовала она с притворной жалостью, на хорошенькую рожицу жених бы, может, и нашелся. Но вы в отца удались, горлицы мои горемычные. Так, видать, господь пожелал»,
Ганса Кальтенштайна сестра Гертруда ненавидела и заочно унижала и поносила с неустанным пылом, жаром и изобретательностью. Прошли те времена, когда она с замиранием сердца и с бабочками в животе прислушивалась ночами к звукам в коридоре подле своей комнаты, которую специально не запирала. Как большинство монахов, монахинь и старых дев, она была почему-то убеждена, будто у представителей противоположного пола нет мечты слаще, нежели их застарелая честь. И страстно желала грехопаденияразумеется, со всеми положенными эмоциями: девственным страхом и (авансом) раскаянием.
Вот только Ганс Кальтенштайн оказался маниакально порядочным человеком, и относился к сестре Гертруде с неизменным почтением. Распаленная фантазия монахини принимала это почтение за нечто иное, и долгое время женщина (точнее, весьма перезрелая девица сорока двух лет), не то, чтобы надеялась, но была абсолютно уверена в том, что вот-вот эту девственность у нее отнимут. Только Ганс все не приходил и не приходил, не замечая даже ее весьма прозрачных намеков на то, что она ложится поздно и не запирает двери. Он был настолько порядочным и честным, при этом и очень простым человеком, что в самом деле ее намеков не замечал и не понимал. И когда она, не выдержав, сама ввалилась, полуодетая, среди ночи в его спальню, лопоча что-то о напугавших ее крысах, Унылый Ганс и тут поступил, как порядочный человек, то есть, увыпо-свински. Этого унижения женщина простить ему не смогла, и любовное томление сменилось лютой ненавистью. Ганс как не знал о первом, так продолжал пребывать в неведении и о втором, а вот его дочери оказались заложницами его недогадливости и ее разочарования. Сестра Гертруда успешно навязывала им целый букет комплексов, и по поводу своей внешности, и по поводу своего поведения, ума, да вообще: пригодности для брака и жизни. Только старшая, Мария, еще пыталась противостоять этому давлению, без особого, впрочем, успеха. Поэтому появление блестящего герцога, а с нимболее десятка видных и привлекательных во всех смыслах мужчин, так подействовало на девочек. Они всем своим существом тянулись к новым людям, и в то же время боялись их, дичась, пугаясь и вызывая искреннее недоумение и даже насмешкиобсуждая их между собой, Гарет, его друзья и оруженосцы сходились на том, что девочки миловидные, но дикие и не умеют вести себя. Правда, их отцу они об этом не говорили. Гарет был неизменно вежлив, даже галантен, и это рождало в девичьих сердцах панику, грешные мысли и жгучие надежды. Не имея никаких навыков общения с такими загадочными существами, как молодые привлекательные мужчины, девочки действительно вели себя смешно и трогательно. И постоянно убеждали друг друга, что Гарет им ничуточки, вот нисколечко, не интересен!