Плохо, что теперь я даже подняться толком не смогла. Кое-как встала на колени и повалилась на бок.
Убрать в камере, процедил Комиссионер за пультом, наклонившись к микрофону, умыть заключенную, напоить.
На человека с двуцветными глазами я не смотрела и голода больше не чувствовала. Только пустотувсе больше, больше, больше.
Убирался в камере почему-то док.
Он же вынес горшок из угла, сполоснул его где-то, вернул назад чистым. Принес веник, собрал мясо в совок, сложил в мешок. После тер камни пола подобием швабры с чистящим средствомот запаха химии щипало веки.
И он же умывал меня смоченной в прохладной воде тряпкой. Осторожно протер щеки, лоб, подбородокя не открывала глаз. Не говорила с ним, док молчал тожевозможно, уже получил выговор за болтливость.
Вот, произнес только коротко, вам надо попить
Прислонил к моим пересохшим губам бутылку, позволил сделать несколько глотков, стер упавшие на робу капли той же тряпкой.
Бутылку я вам оставлю.
Может, еще час или день назад, я порадовалась бы питью. Бутылка, два литра. А сейчас чувствовала только, как мерзнет мое телооно сдавало позиции. Оно устало от постоянного стресса, защитных реакций, оно теряло силы вместе со мной.
Впервые за всю свою жизнь я подумала, что у меня прекрасное на самом деле тело. Прекрасное. Помогает мне затягивать раны, поддерживает теплом, стуком сердца. Оно держится тогда, когда я уже не очень.
И теперь, когда я ощущала, как оно тоже потихоньку сдается, мне стало ясноя была дурой, когда сравнивала себя с другими. Кем-то более красивым, стройным, с правильными чертами, формой ног. Кем-то, у кого идеальный разрез глаз, ровнее нос или пухлее губы. У меня все это время была я, были все мои клетки, работающие в полную силу, лишь бы я была счастлива. И я впервые ощутила, что у меня пока еще есть «мы». Я и мое тело.
Держись, прошептала едва слышно нам обоим. Хотя держаться уже было сложно.
Ни за что больше не подойду к решетке, что бы за ней ни положили. Ни за что. Больше меня на эту обманку не купят.
Но они купили.
С того момента, как чертова Грера ударила у магазина хвостом, с момента прохождения белой линии, я практически не спала. Мало и урывками. Виной всему натянутые нервы, голод, холод, боль, страх, наконец. Будили при каждом движении не только покрытые синяками руки и ноги, но и чужой плачк соседке тоже наведывались. Изредка она всхлипывала, иногда рыдала, иной раз орала так, что я сдавалась, закрывала уши ладонями. И становилось еще страшнее; совсем хрупким делался мой внутренний пол. Еще чуть-чуть, треснет и в пустоту.
В этот раз я провалилась в глухую дрему не сразу, постепенно; снов не было.
А проснулась
Потому что что-то снова лежало за пределами моей камерычто-то круглое, светящееся.
«Письмо!» То зеркальце, какие раньше приносили в каземат. И зеркальце это вещало тихим, до боли знакомым женским голосом, родным, который я почему-то давно забыла.
мы любим тебя, малышка. Любим очень-очень сильно, да?
Мужской смехтеплый, обволакивающий. Так смеется тот, кто просто рад, что ты есть на этом свете, и не нужно других причин.
какая ты у нас хорошенькая
И мой собственный смех на фонеменя маленькой, меня счастливой, меня «до».
Мама?
Это забытое слово выпало из моего рта быстрее, чем я сообразила, что уже ползу по направлению к кругляшке. Мне нужно это услышать, увидеть, окунуться туда, где я еще не испытала всех этих ужасов, где меня обнимают теплые заботливые руки. Впервые мне было плевать на больмой пластунский спринт мог побить рекорды змеиных бегов.
Не трогай! в отчаянии выкрикнула соседка, чье белое лицо и кудлатые волосы остались в моем воображении размытым пятном.
Я должна
Не бери!
Она знала больше, она видела больше. Я же созерцала лишь цельв этом письме то, что мне бесконечно нужно. Одна минута в компании этих далеких и бесконечно родных людей вернет меня к жизни, вдохнет то, что давно испарилось, заполнит пустоту.
Руку я совала сквозь решетку с остервенениемплевать на новые синяки или вывихнутый плечевой сустав. Еще чуть-чуть, еще но до зеркальца все равно оставались считаные миллиметры.
А после мне на ладонь с размаху наступил мужчина в черном.
И орала я не потому, что хрустнули костиверещала, как бешеная, но потому, что следующий удар каблука пришелся по хрупкому стеклу письма.
дай я тебя обни
Мама валялась я рыдая. Каталась по камере, скулила, срывалась на такой бешеный крик, что дрожали стены.
Осколки. Там теперь валялись лишь осколки, но треснуло не стекло, треснуло что-то в душене умерло, не сдалось, просто раскололось.
Отдайте мне письмо, сотрясалась я, отдайте его
В нем был кто-то, кого я почти не помнила. Нет, помнила хорошо, но за пеленой. Чьи лица не могла различить в воображении, но любила заочно.
суки, я скручивалась от внутренней боли, суки, вот вы кто
И с этого момента, полностью убитая внутри, я решила, что буду сражаться, как никогда раньше. До последнего вздоха, до последнего удара сердца. Я, может, и умру, но я уже никогда им не сдамся.
В темноте прошло много времени. Наверное. Высохли слезы.
Вновь приходил доктор, светил ярким тонким лучом в зрачки, отвечал кому-то стоящему позади, что «участок памяти вновь блокирован, но эмоциональные показатели сохранены» голоса из письма, их звучание стерлось из памяти. Как и ощущение, что меня кто-то где-то ждет. Не обращая внимания на внешний мир, пребывая где-то глубоко в своем внутреннем, я думала о том, что, наверное, скоро уйду отсюда. Перестану дышать. Но сделаю это, потому что сама так решила, потому что устала, а не потому, что меня сломали. Вдруг совершенно отчетливо поняла, что сломать человека нельзя, если он сам себя не сломает. Я делала это каждый день снаружи, раскалывая собственную личность сравнениями, стремлениями успевать за всеми, соответствовать, подгоняя себя под чужие стандарты. Зачем мне вообще были нужны чужие мнения, когда у самой себя была я?
На робе больше не работал компас, не выжил во время избиений. Еще один намектебе больше не придется ходить в магазин.
Наверное.
Я стала целой не снаружи, здесь. Печальный парадокс. Больше не желала сдерживать эмоции, кому-то понравиться, стать кем-то другим помимо Кейны. Наверное, прижались к израненной душе все мои разрозненные некогда части и слиплись, обнятые мной же.
Стало глубоко плевать на все, что происходило снаружи. Осталась важна самой себе только якаждый вдох, каждый удар сердца, каждая минута, проведенная наедине с собой.
* * *
Мне вспоминался парень по имени Матео
Он был хорошим, действительно хорошим. Застенчивым, очень добрым. Он дарил цветыпростые, полевые. Позже выяснилось, что Матеогей, решивший впервые попробовать с девушкой. И стать той «первой» я не захотела.
Еще был красавчик из кафе на берегуофициант с пронзительно голубыми глазами. Выдались свободные выходные, и я прилетела отдохнуть на Сарринский полуостров, наслаждалась соленым воздухом, морем, сувенирными лавочками, местным жарким колоритом. Жаль, что с официантом мы так и не познакомились поближе. Хотя он улыбался, делал намеки. Быть может, у нас что-то вышло бы, но я по обыкновению себя застеснялась. Теперь бы повела себя иначе, теперь бы я хватала судьбу за хвост, теперь бы радовалась всему, что валится в руки, как спелые плоды, не думала бы о завтрашнем дне. К черту комплексы, за их ширмой может пролететь вся жизньне заметишь.
Хорошие выводы явились поздно.
Все слабее тело, все ближе исходдаже плохое не длится вечно.
Как часто я жалела себя раньше, хотя на самом деле не было тому причин. Неудачи? Все прошлые неудачи по сравнению с текущей выглядели, как птичьи какашки, попавшие на свадебное платье. Все-то и нужно было: постирать, улыбнуться и продолжать церемонию
А теперь, несмотря на оставшийся внутри стержень, я ощутила себя сосудом, полным битого стекла.
Кареглазый не соврал. Ониэти люди в формеумели ломать.
Глава 7
(Les FrictionLove Comes Home)
Мужчина с двуцветными глазами опустился напротив меня на корточки. Смотрел долго. И не было в его глазах злости, было что-то иное. Тень печали, может быть, след от укоризны, но не на меняна ситуацию. Ему нужно было сделать работуя была ее частью. Частью, которая держалась слишком долго, противостояла, усугубляла собственное положение. Вечно неудобная никому Кейнане знаю, видел ли он, как мало на самом деле от меня осталось. Но поставить галку в моем личном деле мешала и эта малость.
И все же я радовалась его приходуабстрактное облегчение, лишенное логики. Он смотрел на меня так, будто хотел по-настоящему понять, будто не улавливал чего-то важного.
Что тебя держит? спросил наконец.
«Держит на поверхности. Не дает утонуть»
Я молчала долго. На долю секунды даже позволила себе нырнуть в иллюзию, что пришел «мой человек», тот, которого у меня никогда не было. Он смотрит на меня неравнодушно, он сейчас погладит по лицу, прижмет к себе
Не прижмет, конечно.
Хорошее, шепнула тихо.
Пауза. Осмысление ответа.
Но хорошего на СЕ нет.
У него спокойный голос, красивый тембр, проникновенный. От него не веет агрессией, с ним почти тепло.
Хорошее, пояснила, постучав пальцем себя по лбу, вот тут
Кивокпонимание.
Наверное, камеру нужно было освобождать для следующих заключенныхя занимала ее слишком долго.
Я могу закрыть доступ к твоим воспоминаниям.
Он может. И, если сделает это, разрушит мою личность. Мы ошибаемся, когда полагаем, что не любим себя. Мы любим. И отчаянно цепляемся за ту малость, которая нам в себе нравилась, когда понимаем, что ее может не стать. Даже за недостатки цепляемся, за все, лишь бы продолжить быть собойлюбым собой, которого не принимали раньше. И «я» вдруг приобретает иную ценность.
Лучше сразу убей.
Я произнесла это без эмоций, осознанно. Заранее соглашаясь, скрепляя соглашение невидимой подписью.
«Убей милосердно. Не больно».
Сделаешь?
Вокруг темно, но я отчетливо видела его глаза. И нечитаемое выражение лица.
Комиссионер поднялся, так и не проронив ни слова.
Ясно.
Не сделает.
* * *
Чего ты хочешь?
Мы снова играли в эту игру с кареглазым. И не ответитьзначит сдаться.
Переодеться бы в чистое.
Без проблем.
Он был наиредчайшим подонком, способным испортить и без того плохую жизнь.
Раздеть ее! бросил, выходя из камеры.
Меня раздевали, как куклу, как безвольный мешоксопротивляться не было смысла. Сдернули робу, оставили старенькие трусы и бюстгальтер. Стало холодноне снаружи даже, внутри.
Голый человекуниженный человек. Беззащитный, открытый, ранимый. Роба, оказывается, очень много мне давала, а теперь я, как тоненькая ветка на ветру, на открытом пространстве, где вечный шторм.
Держаться дальше не имело смыслая хотела уйти. Не сдаться, просто перестать дышать, услышать, как мое сердце, успокаиваясь, отбивает последние удары. Если человека долго бить наотмашь, он начинает мечтать о каком-то другом месте, месте, в котором тепло. Я больше не хотела быть на СЕ, в этой камере, рядом с этими людьми. И чувствовала, что мне пора.
Наверное, так решили спустя еще несколько часов и Комиссионеры.
В камеру они вошли обалампы позади на полную. У меня ни щита, ни забрала, грязное избитое тело, потухший взгляд. Обидно, когда ты совсем ничего не можешьотключить бы себя, да все не рвется никак тоненькая нить внутри
Долгое молчаниемощный неприятный скан. В их глаза я больше не смотрела.
Полагаю, терять время дальше не имеет смысла, подвел итог кареглазый. Взмахнул рукой, вызвал в воздухе таблицу. Произнес ровно. Запрашиваю разрешение на деактивацию объекта ноль-ноль-два-четыре-один.
«Ноль-ноль» ощущение пустоты.
«Разрешение на деактивацию»
Внутри даже не колыхнулось ничеготихо, безветренно, и ветка давно сломана.
Разрешение получено, ответила таблица металлическим голосом.
«Пусть поставят укол», думала я тихо. Даже плакать нечем.
Последний взгляд на мужчину с двуцветными глазамихорошо, что он здесь был. Не такой ледяной и равнодушный, как другие. Хорошо, что у меня были эти часы даже здесь, что вообще была моя жизнь.
Пора, да. Я сама так хотела.
«Я не хотела!»
Веки все-таки начало жечь. Жизньона такая От нее так просто не отказываются. Но я не буду при них рыдать, не буду просить пощады.
Вдруг поджались губы у Комиссионера слева«моего». И голос его стал непривычно жестким:
Запрос на отмену деактивации.
Причина? вопросила таблица после промедления.
Тишина.
Хочу провести последний тест. Запрос на согласие системы.
Код теста?
На человека с двуцветными глазами теперь смотрели мы обая и кареглазый. Я почти так же безжизненно, коллега в форме удивленно-раздраженно.
FUS12AN.
Слияние?! Впервые кареглазый Комиссионер проявил нечто человеческое, даже выказал беспокойство. Лиам, подумай
«Лиам, значит».
ты обеспечишь ей очень болезненную смерть.
«Очень. Агонию».
Комиссионер, предложивший тест, молчал. Молчала и система. После ответ:
Разрешение вами получено.
Теперь я слышала их диалог без слов.
«Подумай дважды»
«Подумал. Это шанс ее очистить».
«Без шансов!»
«Решение принято».
Они словно поменялись ролямизастывшая в упорстве челюсть двуцветного, тревожный флер от кареглазого. Видимо, какой-то дряни с названием FUS даже этот гад мне не желал. Извращенной смерти.
Накормить ее, приказал непреклонный Лиам. И уже мне. Поешь, тебе понадобятся силы.
Он вышел первым, а нелюбимый мной мужчина с карими глазами еще долго не закрывал висящую в воздухе таблицу. Меня предупредил, находясь мыслями не здесь:
Если не поешь сама, введем тебе питательную капельницу.
Уходя, сообщил системе:
Нам понадобятся два наблюдателя в камеру на нулевом этаже. Через час. И подготовить алгоритм реаниматологии
На последних словах он покачал головой, и невысказанное зависло в воздухе: «Алгоритм, конечно, не понадобитсяпросто предписание»
* * *
Что это за последний тест?
Меня накормили рисовой кашейлипкой, безвкусной, я была рада и ей. И еще больше сладкому чаю. Простому, горячему, ароматному. Так и начинаешь ценить простые вещи, на которые раньше не обратил бы внимания.
Хорошо, что Комиссионер с двуцветными глазами зашел в «столовую» для предварительного разговора. Мне был очень важен этот разговор, потому что человек, который говорит, что больше ничего не боится, врет. Мы боимся всего: неопределенности, боли, собственного будущего, особенно если оно наполнено неизвестностью.
Чужой вздох. Тяжелый, как мне показалось, и стрельнувшая мысль: «Спасибо, что вернули робу». Голым легко общаться только с собственным возлюбленным, но никак не с незнакомым мужчиной, который собирается вскоре творить с тобой нечто сложное и болезненное.
Я говорил тебе, что Грера не терпит энергию Комиссионеров?
Отвечать «да» не имело смысла, он знал. Продолжил без моего ответа.
Я наполню тебя собой, каждую твою клетку. И у Хвоста не останется шанса
Чая было мало, нещадно сохло горло. И молчала я долго.
У меня тоже?
«Не останется шанса».
Я часто бывала наивной, непредусмотрительной, даже глупой иногда, но теперь для иллюзий не осталось места. Слова кареглазого про «смерть в агонии» помнились отлично.
У тебя останется, Лиам старался говорить мягко. Иначе бы я не стал запрашивать разрешение на проведение этой процедуры.
«Останется крайне маленький».
На моем лице было написано всестрах, сомнение, нервозность. Обреченность, наверное.
Кейна Мое имя, произнесенное тепло, почти нежно, вновь напомнило о чем-то далеком, хорошем и несбыточном. Тебе нужно будет довериться мне. Понимаешь? Настолько, насколько это возможно.
«Совсем. Сумей это сделать».
Заполнять тебя я буду по возможности быстро, потому что человеческая нервная система остро реагирует на такое вторжение, и времени у нас будет в обрез.
«У нас».
Как будто были какие-то мы, даже ненастоящие.
Сколько все это будет длиться?
Тем меньше, чем быстрее ты сможешь расслабиться. Ты сократишь этим и процент внутренних повреждений, если впустишь меня осознанно, если мне не придется делать все с усилием.
«Рвать. Прорываться».
Но я не умею Не понимаю, как осознанно впускать кого-то.
Даже в этих чертовых условиях, в этой камере, когда меня били, я старалась не плакать, но сейчас очень хотелось. Что-то висело на волоске.