Догадываюсь, отчего он здесь на самом деле: знает о том, как я гуляю по улицам, как смотрю в лица демонов и что им говорю. Что война неостановима и окончить ее может только Апокалипсисгенеральное сражение, которое так воспевают все, так пугают детей с колыбели, но никто пока не отваживается начать. Если Антихристу поручат меня заткнуть, судьба моя решена, но пока что он только осыпает меня укоризненными речами и взглядами, явно тщательно отрепетированными у зеркала, и убеждает отправиться на передовую. Люцифер посылает Самаэля за мной.
Я не буду участвовать в вашей глупой войне, устало повторяю я в сотый раз. Она ни к чему не приведет, только к гибели солдат. Ты знаешь, я свою жизнь ценю и не отдам ее в битве, которая ровно ничего не изменит.
Заполучить в адскую армию Падшего ангела, способного держать оружие в руках, Сатана хочет, даже сына за мной послал. Или же он надеется, что я сгину в череде сражений на границе, буду похоронена под алым песком, как тысячи иных бойцов? И никто вечерами не будет рассказывать демонам в тавернах о том, как они могли бы жить.
Мне казалось, ты любишь сражения. Пытается взять меня на слабо, но гонора не хватает, а голос по-юношески дрожит и запинается. Смешно до слез за ним наблюдать: что ж мы за Ад такой, без Антихриста, без решимости, без надежды.
Я не люблю бессмысленных сражений! злюсь я, продолжая старый спор. Ишим испуганно хлещет хвостом по бокам, жмурится, хватает меня за локоть, но тут же и отпускает, поникшая под моим страшным взглядом. Да эти ваши войны каждый год заново начинаются! рычу я. Видимо, до тех пор будут, пока мы друг друга не перебьем. До бесконечности! До бесконечности станут погибать те, кому нет смысла и сражаться!
Антихрист мрачнеет; видимо, подобные мысли и его посещали. Что бы там ни кричал Люцифер перед солдатами, идущими на бойню, никакая это не Святая война, а просто битвы против ангелов, без которых мироздание отлично обошлось бы. Демоны хотят остановиться, но не могутэто я слышу каждый день, прогуливаясь по Столице. Генералы боятся за свои владения, боятся, что ангелы прорвутся через границу и ударят, разорят Да они готовы положить всех простых солдат, лишь бы сберечь свои замки.
Самаэль все молчит, и я с обреченной гордостью думаю, что умудрилась парой предложений надломить что-то в сыне Сатаны.
И что ты предлагаешь? интересуется он наконец.
Какой, по-твоему, сейчас год?
Вместо Антихриста отвечает Ишим дрожащим голоском:
Две тысячи от рождения Христа. Последнее словозло, сквозь зубы, обжигаясь.
Две тысячи тринадцать, поправляю я. И?
Два совершенно не омраченных мысленной деятельностью лица смотрят на меня. Забывший о яростных сражениях изначалья молодняк, забывший про те громогласные битвы, отзывавшиеся и в мире людей, и обещания однажды уничтожить друг друга, вырезать подчистую. Сейчас это превратилось в рутинную войнушку
А конец Света обещали в том году! И за год до этого! И в начале двадцать первого века!
Самаэль эту тему не любит. Никогда ему не нравилась идея того, что именно он должен уничтожить человеческий мир, впустив в него орды демонов, поэтому наш Антихрист усиленно занимался всякой ерундой: искушением монашек, сбиванием праведников с пути истинного, подталкиванием ангелов к убийствам и прочим мелким вредительством. Чушь, какая же чушь Он любит людей и не желает им гибели; да что уж там, все мы в чем-то такие: сроднились со смертными, привыкли к ним.
Не пора ли уже? требовательно спрашиваю, не останавливаясь на достигнутом.
В смысле? Антихрист быстро делает вид, будто понятия не имеет, что я там несу. И какого черта ты мне приказываешь?
Я не приказываю. Занимаюсь тем, что положено демонам, толкаю на преступления.
Ишим пытается хоть слово вставить, но никак не отваживается.
И зачем сейчас? недоумевает Самаэль.
А ты оглянись, советую я. Видишь же, что они все обречены. Они уже не верят ни в кого: ни в нас, ни в пернатых, забывают сами себя. Люди стали самостоятельны, да и пусть. Я говорю про ангелов, про их блистательную обитель, и пусть она горит, а не этот симпатичный мирок, вросший нам всем в сердце.
Антихрист снова долго молчит, я победно улыбаюсь, а с неба снег-пепел валит все крупнее и чаще, застилая улицы, заметая крыши. Горел бы Рай, я была бы счастлива. Скинутая давным-давно, но не забывшая предательства и несправедливости, я мечтала о том, как сама по камушку разнесу город Архангелов, взращивала в себе кипучую и крапивно-колючую ненависть, накаляла злобу до предела. Они заслужили.
Эта война наскучила всем, но ни у кого рука не поднимается дать отмашку Апокалипсису.
У меня поднимается. Очень даже легко.
Самаэль шипит совершенно по-демонски и хватает нас с Ишим за руки, вспомнив про приказ доставить в Ад, тянет на себя, словно бы ждет сопротивления и шанса выместить злость и досаду, но я поддаюсь, как покорнейшая, пусть и едко ухмыляющаяся марионетка. Закрываю глаза, зная, что иначе придется долго смаргивать пыль и песок, и открываю их только в Преисподней, в которую мы окунаемся, как в кипящую лаву. Ишим, пошатываясь, цепляется за мое плечо, ища опоры, а Самаэль куда-то исчез, растворился.
Но я отчего-то знаю, что мои слова надолго ему запомнятся.
***
Иногда мне кажется, что у Нат где-то припрятан будильник, возвещающий ей о том, что пора меня навестить. Я очень живо его представляю: старый, потертый и поцарапанный корпус и обязательно противный дребезжащий звонок, разъедающий уши, и мне неизбежно хочется как следует шандарахнуть часы о тумбочку и сбросить в Тартар обломки. Потому что бедолага Нат, какой бы доброй она ни была, зачастую является просто надоедливой и приходит не к месту; хочет успокоить и поддержать, но лишь разжигает еще большую ненависть ко всем светлокрылым.
Она никак не могла осознать, что теперь Падшая, и упорно следовала привычке «помогать ближнему своему», то бишь лезла, куда не просили, и с упоением выносила всем мозг своей добротой. При этом, она совершенно не понимала, почему большая часть демонов ее сторонится и в спину плюется ядом; не понимала моих кривых вымученных ухмылок и просьбы оставить ненадолго.
Как жизнь? преувеличенно весело улыбается Нат. Или не преувеличенно: у нее всегда такой вид.
Я неумело кривлю губы в ответ. Улыбаться здесь все разучились, разве что оскал Ишим походит на выражение радости, и на этом все заканчивается. Просто не место и не время.
Мы одни в моей небольшой квартирке, что на последнем этаже невысокой пятиэтажки. Не знаю, когда спальные районы Столицы Ада стали так похожи на человеческий мир, припорошенный красным песком со стороны немыслимых величин пустыни.
В квартире мало мебели, мало вещей, и иногда я ловлю себя на мысли, что она так и не стала мне домом, сюда не хочется возвращаться. Дело в пустоте ее, в угнетающих темных обоях, в задувающем в щели ветре, в том, что дом давно требует ремонта, или просто в том, что я не умею жить, мирно существовать.
Да, живая пока, отмахиваюсь я от Нат, усиленно изображая деятельность. Мы сидим на кухоньке, и я старательно переставляю вымытые старые тарелки с обколотыми краями со стола в кухонный шкафчик. По дому вот занимаюсь всяким, цветочки поливаю вру я вдохновенно.
«Цветочки»это такое громкое название одинокого кактуса на подоконнике, невесть зачем притащенного Ройсомдухом, мертвым человеком, с которым мы одно время работали вместе на границе, у ныне снесенных адских врат. Растение же умудрилось приспособиться к адским пустыням и неплохо себя чувствовало под порывами ветра, смешанного с песком, жила я на самой окраине Столицы.
А чая не найдется? Все пытается не дать себя выгнать Падшая.
Со вздохом я лезу в едва закрытый шкафчик и с трудом вылавливаю из вороха всякой всячины банку белого китайского чая. Нат и Ишим его одинаково любят, и потому у меня всегда есть маленький запас на тот случай, если кто-то из них решит зайти в гости. Себе я выбираю дешевый растворимый кофе, а щепотку чайных листьев бросаю в чайничек.
Пока занимаюсь этим, краем глаза смотрю на смирно сидящую за столом Натсветловолосая, кудрявая девица с трогательным щенячьим взглядом. Стыдно: я все ожидаю удара в спину, хотя она желает мне только добра, иначе не сидела бы тут, не беседовала со мной. Да только в голосе ее то выражение, которые свойственно людям и нелюдям, говорящим со смертельно больным.
Прошу, церемонно киваю я на чашку чая, поставленную на стол перед Нат. А сама с удовольствием прихлебываю кофе, от которого любого человека наизнанку вывернуло бы, да и демона, признаться, тоже.
Нат блаженно щурится, отпивая немного из чашки, а я с усмешкой за ней наблюдаю. Такими темпами она забудет, зачем явилась, и мне это на руку; мне не хочется сейчас ворочать языком и что-то кому-то доказывать: красноречие лучше приберечь на потом, для моих ночных прогулок, ставших традицией.
Но Нат приходит в себя, когда чашка пустеет наполовину.
Я слышала, ты опять удрала из Ада вчера?
Прогулялась немного, киваю я. Что, это запрещено законом?
Но война пытается возразить Нат. Тебя могли заметить.
Сама она знает, что аргумент не лучший: убить меня не то чтобы проблематично, но у светоносных дел много, и никто не будет гоняться за давно забытой Падшей. Ладно, найдутся идиоты, но и они трижды подумают, прежде чем вступать в драку.
А еще все обсуждают твои идеи Армагеддона, продолжает Нат. Куда ни пойди, говорят, шепчутся, тихо-тихо, как мыши: боятся, что Люцифер услышит. Но это все глупости: он наверняка давно узнал, раз посылает за тобой приглядывать самого Самаэля
Она боится его больше, чем мальчик заслуживает по правде. Но я заметно хмурюсь, глядя на Нат, старым, еще наемничьим чутьем подмечая: слишком много она знает.
Ишим все рассказала, подсказывает Нат, угадывая ход моих мыслей. Ты действительно хочешь уничтожить Рай?
Отпираться бесполезно.
Почему нет? Я отставляю в сторону кружку. Этот мир отверг нас всех, так почему бы просто не уничтожить его?
Но так нельзя робко встревает правильная девочка Нат, не забывшая милости Небес, не растерявшая в них истовую веру: сброшена недавно совсем, за какую-то мелочь, совсем незначительный проступок. Я слышала, ей и перья не выдирали, а опалили, сделав черными.
Вот только во мне веры давно нет, а злость плещет через край, заставляя лающе выговаривать сейчас, перегнувшись через стол к зажавшейся в угол Нат, бешено скалясь и срываясь на рык:
Уверена? Думаешь, все смерти, все несправедливостиэто замысел вашего блядского Бога, заранее предопределенный? Очнись, Натаниэль, мы просто месим друг друга в кровавую кашу по традиции. Потому что нам когда-то приказали на заре времен: идите и уебите Тьму! Да разве ж мы были Светом? Разве Свет посылает своих верных слуг, громыхающих железом, чтобы рубить на границе беспомощных демонят? Губит, уничтожает, втаптывает в песок, видит смысл своего существования в непрекращающейся битве? И разве Свет не выкидывал нас на свалку, когда мы сделали неверный шагпытал, выдергивал по перышку из широких белоснежных крыльев, а потом швырял нас, рыдающих от боли и ненависти, в пучины Ада?! Вдруг я задыхаюсь: говорила на одном дыхании, и теперь в глотке глухо клокочет кашель, когда я урывками глотаю воздух. Мутным взглядом нашариваю испуганное лицо Нат, говорю тише, почти шепотом:Какой смысл во всем этом: в сражениях, в борьбе за души смертных? Какое предопределение?..
Нат со стуком ставит пустую чашку на стол, трет виски. Я не демон, не умею искушать и сыпать зерна сомнения в благодатную почву, чтобы они потом проросли пышными шапками ядовитых цветов; я воин, я умею лишь кричать, ломать и разрушать. Не стоило и пытаться ее согнуть
Мало кому из владык Ада понравятся твои идеи, тихо говорит Нат. Все привыкли к такой жизни.
Смеюсь, обреченно и хрипато, отпиваю горький кофе, от которого сводит горло.
В этом и есть наша беда: мы привыкли! Так не пора ли что-то менять? предлагаю я. Мирмирыдавно прогнили насквозь. Создадим свой собственный, в котором ангелов не скидывают с небес за малейшие проступки.
Ты хочешь переиначить всю Вселенную. Добром это не кончится.
А мне и не нужно добро. Я с самого начала не была на его стороне.
В конце концов Нат устает спорить и вежливо прощается, прежде чем уйти. Я хмуро ставлю чашку обратно в шкаф, не заботясь о том, чтобы ее помыть. К чертям это все. Да я и так здесь, у чертейу демонов, точнее, а чертей суеверные людишки выдумали. Вон они, рогатые, под окном носятся и кричат, играют детишки, которых тоже заберут однажды на бесконечную войну, на скотобойню.
Есть желание выпить чего-нибудь покрепче кофе, но что-то меня останавливает. Глядя через тонкое стекло окна на заходящее ненастоящее солнце, я решаю, что с меня хватит. Довольно всего этого. С каких пор в Аду мне надоедает участие друзей и улыбки?
С каких пор у меня вообще есть друзья? Нельзя, нельзя привязываться, их всех растопчет, размажет по земле война.
Вслед за Нат я выхожу из дома, тщательно запираю дверь и прячу ключи в карман штанов из темной ткани, похожей на джинсу. Мне вежливо улыбается соседский ребенок, с которым я сталкиваюсь, пока спускаюсь по старой лестнице, где-то рядом воет и скребется в дверь адская гончая. Путь у меня знакомый, как и всегда, проложенный за многие месяцы, и я медленно иду, поглядывая на темнеющее небо, раскланиваясь со знакомыми.
Бар все такой же: темный, страдающий от недостачи осветительных кристаллов, переполненный всякой пьянью из самых бедных районов. Я, расплачиваясь старой монетой, найденной в кармане, беру себе бутылку крепкой мути, которую кто-то по ошибке обозвал виски, забиваюсь в особо темный угол и там могу позволить себе сорваться на смех: да я такая же, как они, я тоже топлю бездействие алкоголем, прячусь тут, вместо того, чтобы попытаться отбить Ад от ангелов. Вокруг успокаивающим морским прибоем шумят голоса, и я пью, не замечая этого, все больше и больше. Пьянею и смелею, и тоже вклиниваюсь в спор, лаюсь с кем-то, лезу давать по наглой харе, и все мешается в алкогольном помутнении.
В какой-то момент я обнаруживаю себя в центре зала, забравшуюся на стол, горланящую что-то злое и бессильное, размахивающую пустой почти бутылкой. Скалюсь во внимательные лица.
Смотрите, сукины дети, кричу я, не отделяя себя от демонья, смотрите, до чего мы опустились, как мы не можем защитить свой дом от бесконечных нападений. Наши родные, наши дети гибнут на границе, а мы только и можем, что отправлять еще и еще. Навстречу недостижимой победе. Бросьте, мы и тысячу лет назад знали, что этой битве нет конца, знаем и сейчас, а по-прежнему с ебаной христианской покорностью подставляем щеки под их хлесткие пощечины! Ну, кто скажет, что это не так?! У кого тут не гибла семья, неясно, ради чего?! Я останавливаюсь, я слушаю блаженную тишину, слышу общий вздох, вижу дикий свет в их глазах. Мы все боимся этих светлокрылых, дрожим в норах! продолжаю страшно. Боимся наконец посмотреть правде в глаза: их Бог ушел, оставил нас грызться одних. Мы можем их победить. Можем положить конец войнам и смертям. Вместе. В последней, Святой войне. Повергнуть их в прах раз и навсегда. Хватит бояться страшного слова «Апокалипсис», может, мы и были созданы ради того, чтобы его начать.
Мои слушатели разражаются сотней голосов, стоит мне умолкнуть, и я тону в их шуме. Тону, но в последний момент замечаю нескольких демонов, стоящих у стен. У них слишком лощеные и умные лица, слишком проницательные. Слуги Сатаны неотрывно следуют за мной, и я дала им достойный концерт.
Завтра я могу не проснуться или же проснуться в тюрьме; все не важно. Не важно, как я, пьяно шатаясь, добредаю до дома, как мучаюсь с заклинивающим замком и бессильно пинаю ногой стену. Как дико вою, точно обезумевшая тартарская гарпия, а мне вторит тоскливым голосом соседская собака.
Я, не раздеваясь, падаю на кровать и закрываю глаза. В голове все мысли о последних днях, об Апокалипсисе, о его притягательной неизбежности, о том, как можно уничтожить Небеса, и я усиленно пытаюсь их отогнать, чтобы поспать спокойно. А потом все же проваливаюсь в забытье.
Снылипкие, как клочья старой паутины, и темные, пачкающие меня, словно чернила. Просыпаюсь я несколько раз, но все равно упрямо пытаюсь заснуть. Сны не отступают, все набирая обороты. В какой-то миг мне чудится, что я, потеряв крылья, падаю во тьму, скованная страхом, оттого что больше не могу летать.
Я открываю глаза и понимаю, что меня колотит дрожь. С трудом встав с кровати, я ползу на кухню, где залпом опрокидываю в себя две кружки воды. Почувствовав себя немного получше, оборачиваюсь к окну.