Кто ж их знает, тех сестёр, что они там друг дружке за ужином плетут.
В братстве всё было проще. Кто вообще видел те битвы, тех матерей. А люди вот они, живут, как могут, чем требуют всяческого духовного окормления, покуда суть неразумны они и закостенелы в пороках своих.
Брат Марион на ощупь сверился с дозорами, что висели у него на цепочке под сутаной. Механизм мудрёный, учёными механиками деланный. Но нему всякий в любую погоду однёшку с двушкой счесть может. Как же тебя там а, вот.
Ну, добро, продвигается брат Марион медленно, да верно. Поди ближайшего хуторка должны достичь ещё засветло, там-то и начнётся его скорбный труд.
Теперь бы вон только туда подняться, и дальше легче пойдёт.
Сухой треск прервал размышления брата Мариона, заставив резко обернуться.
Звук был такой силы, что сперва показалось, будто это залп из огнестрельной мортиры, какие стоят нынче в восстановленной части фортов Илидалла, даром что до тех будет десять дён пути. Только тут брат Марион рассудил, что это скорее похоже на треск переломленной мачты, как бывает при шторме, когда два сцепившихся вантами нортсудна начинают ломать друг о друга борта. Брат Марион подвизался некогда мореманом, покуда не одумался, Додт побери, не его это, с морем воевать.
Треск снова повторился. На этот раз куда ближе. Брат Марион, пригнувшись, поманил оставшуюся где-то позади сестру Ханну-Матрисию, гляди, мол, это там, вниз по склону.
Наспех принайтовав поводья косящей глазом от страха лошадки к ближайшему стволу, чтобы с дуру не оборвала да не унеслась, брат Марион всё так же жестами показал сестре-охотнице оставаться тут и следить, а сам, подобрав рясу, ринулся в подлесок.
Небольшой уступ сыскался в паре десятков локтей, надо только свеситься ничком да поглядеть.
Снова тот же треск, на этот раз совсем рядом, так что затем было несложно расслышать характерный утробный шорох обрушивающийся вниз кроны. Так ломаются стволы деревьев, единым ударом перешибаемые пополам.
Брат Марион заранее догадался, что увидит.
Одно сплошное колышущееся море серых древесных лап, едва укрытых оставшейся с осени порыжелой хвоёй. А промеж них сотни и сотни ходней, насколько хватало глаз. Они перемещались почти бесшумно, но так спешили, что то и дело сшибали своими размашистыми движениями местные статные лиственницы, или как они там на самом деле называются. Брат Марион всё не удосуживался поинтересоваться чужинской ботаникой.
Отсюда до самой реки Эд в сторону Океана двигались Семьи.
Без поклажи, без заметных глазу погонщиков, шли они молча, будто скрываясь от того-то. Только как такие громадины вообще могут скрываться, их за царскую лигу видать и слыхать.
Да что вообще творится?
Вернувшись обратно к сестре Ханне-Матрисии, брат Марион в задумчивости почесал под скуфьей. Небывалое дело. И сколько их там внизу? А на южном берегу? И куда это они все собрались?
За всю свою жизнь брат Марион не встречал столько ходней.
Что там?
Да беда какая-то. Семьи мигрируют.
В каком таком смысле?
А в таком таком. Все как есть подались на восток, к побережью. С ума сойти.
Инквизитор принялся деловито отнайтовывать лошадку.
И чего это они?
Пожав плечами, брат Марион без дальнейших слов двинулся вверх по тропинке, высматривая живые валуны.
На деле ему было ой как тревожно. Если он чего и понял за все зимы своего служения братству, так это то, что любые перемены как правило не к добру. Хорошо бы, конечно, оказалось, что это самойи, что заправляли нынче Новым Царством, решили нанять за мзду немалую сразу несколько Семей да разом восстановить порт Илидалла, а может и саму крепость, раз и навсегда очистив её руины от сокрытых там артефактов да поди до сих пор скрывающихся там теней молчащих. Всем от того было бы хорошо, и торговым путям, которые бы наконец соединили дальний юг Средины с Закатным берегом, и местным бедолагам, вконец одичавшим вдали от цивилизации. А уж как гильдии далёкого Нового Загорья будут рады восстановить нормальное сообщение с большой землёй, поди, большинство тамошних трапперов уж и помнить забыли, как звучит речь тех мест, откуда их предки давным-давно перебрались на Закатный берег.
В этих раздумьях и прошёл почитай что весь день.
Вилась тропинка, сухой треск со стороны берега Горькой постепенно удалялся, брат Марион всё меньше думал о странном поведении Семей, всё больше о своём, бытовом.
Хорошо бы помыться с дороги, да где, на хуторах люди простые, тратить лишние дрова на помывку не привычны, у них и срубы-то зачастую топимы по-чёрному, на каменную кладку да на трубы слишком много потраты будет, иные же вообще зимуют чуть не в обнимку со скотиной, какая баня, о чём ты.
Конечно, ближе к реке хуторские и живали в целом побогаче, и бывали немногим гостеприимнее, но всё одно не настолько, чтобы привечать инквизитора сверх всякой меры. Вот доберёмся чуть на запад до нормального села, чтобы с церквой, дворов на сто, там всё будет чинно-пристойно, даже порой старое барское подворье сохранилось, даром что в основном необитаемое, где та былая царская знать, спилась да извелась. А баня себе стоит, большая, тёплая, и стойло для лошадки чистое, и староста хлебосольный, и не придётся больше с сестрой Ханной-Матрисией на сырой соломе под одним одеялом ночевать, свят-свят.
Про сестёр-охотниц в братстве ходили срамные слухи, мол, норовят они нашему брату инквизитору под рясу залезть. Целибата-то у них нет как нет. А прижитого ребёночка, если что, потом и к сиротам подсунуть недолго. Брат Марион, тьфу на тебя, что за мысли такие.
Вот потому не любил он в дороге никаких попутчиков. А особливо попутчиц.
Оно и понятно, в служении брату-инквизитору нужно оставаться сосредоточенным на своей цели, а не о постороннем злоумышлять. Тому и целибат, тому и прочее умерщвление плоти, когда строгость бытия укрепляет дух и волю, и даёт истовому послушнику в том числе и моральные права судить и миловать, взыскуя истину.
Брат Марион вновь тяжко вздохнул, перемотав поудобнее верёвицу под выпирающим пузом.
Если бы всё так просто. В наше спокойное время умерщвлять плоть было не с руки.
В братстве находились и вовсе свободолюбцы, рассуждавшие так коли Завет не состоялся, а Итора-мать по-прежнему глуха к мольбам своих чад, так может и нет в их служении никакой особой правды, а есть они лишь самозваные радетели за чистоту помыслов людских, в том числе своих собственных, и всяка их цель ежели таковая лишь блюсти порядок вещей и во человецех благоволение.
Мол, до́лжно бы инквизиции самочинно заделаться одним из Столпов, коллективным Столпом Служения. Как сёстры были Столпом Воздаяния, университеты Средины Столпом Благодарности и так далее, вот и будет в этом самая что ни на есть правда Завета, дарованного нам от Иторы Всеблагой. Не надобны вдругорядь тогда человечеству будут ни гнилые боги, ни их идолы, ни их подаяния, ни им подношения.
Совсем уж прогрессисты из числа молодых инквизиторов доходили в этих рассуждениях до того, что и сама Итора не нужна. Ни теперешняя, немая, ни вновь заговорившая.
Что, мол, обетованное возвращение Иторы ничего особенного к истинному порядку не добавит, где власть распределена и благонравна, где нет ни нищих, ни богатых, ни сирых, ни всеблагих, а есть лишь одно сплошное да как же
Тьфу.
Брат Марион сызнова забыл мудрёное слово.
В общем, мысль была в том, что лишь при должной самоорганизации человек становится творцом созидающим, вот это объединение в благости и есть суть обретение Иторы, возвращение к былому величию предначальных эпох.
Ты сам-то в это веришь?
Брат Марион чуть не подпрыгнул. Кажется, он снова вернулся к дурной привычке бормотать себе под нос. И ведь подкралась, ведьма.
Я нет. Но иные братья верят.
И в прекрасную идиллию прежних времён верят?
Почему нет? До грехопадения Проклятия человек был высок и прекрасен, владел он многими тайнами бытия и мог путешествовать меж мирами.
Ты имеешь в виду до Пришествия? глаза сестры-охотницы подозрительно сощурились из-под крылышек.
Брат Марион заранее понял, что пожалеет о своём ответе, но сдержаться всё равно не мог.
Завет гласит, что люди не были рождены на Иторе, пусть мы все и дети Ея, что мы прибыли сюда из глубин Вечности
Прибыли сюда какими? Высокими и прекрасными? Мудрыми, всезнающими, всеблагими?
Вот, пожалуйте.
Нет. Доступные нам чистописания Древних описывают нас, Пришельцев, как дикий и разобщённый народ, не знающий единого языка, ни даже письменности. Лишь со временем мы вновь обрели какие-то первые зачатки культуры.
Так где же доказательства былого могущества? Стоит ли нам вообще поспевать в некий «золотой круг», был ли он когда-то помимо наших грёз о несбыточном?
Вот времена пошли. Всем «доказательства» подавай. И только брат Марион собирался это в сердцах выпалить, как выяснилось, что сестра-охотница уж про него забыла, сделав отрешённое лицо и погрузившись в себя. Кажется, даже её и без того бледная кожа стала при этом совсем прозрачной, а на шее у неё проступила сеточка вен.
Где тут ближайший хутор?
Даже голос сестры Ханны-Матрисии разом стал каким-то отсутствующим, сухим, как прошлозмняя листва на ветру.
Прямо да, прямо по тропинке, вон за тем пригорком, а что?
Там что-то не то творится, будто бы нет, так не бывает.
И рванула вверх, задрав сутану, чтобы было ловчее поспешать. Брат Марион со смущением разглядел выше края голенищ крепкие лодыжки в шерстяных чулках. Ну за что ему такое наказание!
Пришлось броситься догонять. Сколько раз он говорил себе сдерживайся в телесных утехах, меньше, проще говоря, жри. Тогда и в горку ходить сподручнее станет. Но нет, мы любим медовую выпечку, а также шкварку с жареной репой на ночь. Стыдоба.
Стараясь дышать через раз, чтобы не казалось, что он собрался тотчас преставиться, брат Марион мучительно трусил за прыткой сестрой-охотницей, лишь бы теперь не подвернуть ногу, вот это будет совсем беда.
Уф, заветный пригорок. Брат Марион обернулся, мучительно переводя дух. Снизу тропинка не казалась такой уж крутой.
Вот он, хутор.
Здесь кто живёт?
Дай Итора памяти.
Семья переселенцев, братья Соннен, их престарелый отец, жена старшего брата, коли зиму пережила, батраки, дети, пасеку держат, скот разный, зверя втихаря берут на силок, всё на налёт ватаги трапперов нарываются, какие-то овощи по весне для себя на огороде растят. А что?
То есть всего человек двадцать живых душ?
Наверное. Во всяком случае не больше.
Ладно, тогда можно не торопиться.
И действительно, потрусила вниз в более спокойном темпе.
Да что вообще за спешка такая?
Отдуваясь и продолжая пыхтеть, как вол на пашне, брат Марион совсем уже нехотя потащился следом.
На хуторе и правда творилось что-то неладное. Только они с сестрой Ханной-Матрисией добрались до внешней изгороди, как уже оттуда перед ними предстала картина натурального бедлама. По двору носились бесштанные дети, ражий детина у конюшни пытался успокоить истерично ржущую и исходящую пеной по всей морде лошадёнку, в хозяйском доме верещал женский голос. Остальные же перемазанные отчего-то в грязи хуторяне сгрудились у колодца, ощетинившись кто чем. Последнее обстоятельство, пожалуй, брата Мариона немного бы напугало, гляди они при этом в его сторону, но деревенщина вся как один стояла к ним спиной, так что об одном можно было не беспокоиться это не инквизитор с сестрой-охотницей стали причиной столь агрессивного поведения хуторских.
Принайтовывая узду своей лошадки к жердине, брат Марион успел осмотреть остальные детали видимого глазу деревенского несчастья хутор с последнего визита преобразился не в лучшую сторону, позакопчённее стали стены, некогда единственное на весь хутор стеклянное окно теперь было наполовину заделано гнилым шпоном, крыши из промазанной глиною хвои тоже знавали лучшие времена, а уж грязищи по весне было вокруг колодца намешано Да куда?!
Сестра-охотница уж вовсю спешила к хуторским, на ходу доставая из-под подола нечто ярко и зло блеснувшее, только комья сырой щепы из-под каблуков летели. Ну что ж за такое, брат Марион, тяжко охая, не справился с пустой задачей мешком перевалиться через жердину, пришлось, теряя всякое инквизиторское достоинство, вставать на карачки и лезть так.
А ну-ка ходу!
Насилу поравнявшись с проворной монашкой уже в воротах внутреннего частокола ну, как, «воротах», тоже две жердины крест-накрест брат Марион решительно схватил сестру-охотницу за локоть и, в изнеможении останавливаясь, засипел ей на ухо:
Какого Додта ты творишь?
Но та резво вырвалась да припустила дальше.
Ну, прекрасно. Сотрудничество, взаимопомощь, всё как учили старшие братья и сёстры обоих орденов, толкуя о совместной работе в поле да в лесу.
Что же так всполошило деревенщину, и самое главное аж целую сестру Ханну-Матрисию заинтересовало? Обыкновенно, местный быт был крайне нуден и в целом невесел.
И только он так подумал, жахнуло.
Хорошо так, с оттяжкой, на бегу развернув брата Мариона ногами вперёд и с размаху приземлив его в самую жижу.
Охая и отплёвываясь, осоловелый брат тяжко заворочал шеей, пытаясь понять, что тут приключилось и где сестра Ханна-Матрисия. А вот и она, с задранным на голову подрясником, самым срамным образом выставив на всеобщее обозрение перепачканные в глине шерстяные чулки и всё положенное исподнее. Итора-мать, только и успел пробормотать, отворачиваясь, инквизитор. Теперь понятно. Не в смысле, что там они носят окромя подрясника, точнее не носят, понятно, чего это она так спешила не упустить.
Напялив слетевшую в падении скуфью и выхватывая заветное кадило, брат Марион привычным движением чиркнул кремнём в основании, лишь бы фитиль не подвёл, но нет, тут же потянуло знакомым сладковатым амбре. Боевым болом кадило завыло-зарокотало, раскручиваясь над головой охранным кругом.
Врух-врух-врух. Изыди, гнилой бог, да трепещи, его пропащий прислужник, се грядёт святая инквизиция, во имя Иторы Всеблагой!
Оскальзываясь в трёпаной сырости, брат-инквизитор ринулся в бой. Впрочем, никакого боя особливо в наличии и не имелось. Хуторские с воплями разбежались, их домочадцы тоже попрятались. А то, что так оногды дивно рвануло, теперь поди предпочитало ожидать своей поры лёжа по-за колодцем.
Лишь только обежав его полуобвалившуюся от воздушного удара кладку, брат Марион наконец увидел, остановился и даже сестру-охотницу успел свободной рукой придержать, разом останавливая кружение кадила.
Это всё бесполезно.
Сестра Ханна-Матрисия подёргалась для виду у него под мышкой да тоже замерла.
Кто их знает этих дурных хуторян, что они отчудили. Может, кто камнем кинул, вряд ли что поувесистей, иначе бы тут не колодец покосился да людей разметало весь окрестный лес бы в щепу посекло.
Посреди перетоптанного хуторского двора лежали ничком три бледных тела в напрочь истлевших лохмотьях, сквозь прорехи в которых просвечивали рёбра.
Одно женское, в перебитой ногой, спутанными косматыми волосами.
И два мужских, длинных, тощих, с вывороченными по-пластунски коленями.
Молчащие, будь они неладны.
Позади всех троих тянулось по полосе вырванного дёрна, расколотых грунтовых валунов и сочащихся молозивом разорванных древесных корней толщиной в руку. Каждая канава выглядела так, будто её проделал как минимум ходень из числа тех, что повстречались им сегодня внизу, при этом все трое не выглядели теми, кто был вообще способен на такое. Они вообще не выглядели способными хоть на что-то.
Но они могли. Молча, едва заметно, но совершенно неудержимо ползти туда же, на восток, к руинам Старого Илидалла, к порту Илидалла Нового.
И их было трое.
Святый Норей
Брат Марион выпустил наконец сестру-охотницу, благо та больше не рвалась в бой. На её месте любой бы в этот миг желал только одного оказаться сейчас где угодно, под ступнями ходней, посредине реки Эд, а лучше вообще по другую сторону Океана.
Брат Марион, иди утихомирь свою паству, чтобы духу их здесь покуда не было.
«Покуда». Жизнеутверждающе сказано.
Им уж поди самим хватит ума не соваться.
Что хуторские вообще такое вытворили, палкой в них сунули, из ночного горшка окатили? Но взгляд пришедшей в себя сестры-охотницы не подразумевал возражений. Иди значит иди.