Я не знаю.
Она тебе не говорила?
Нет. Никогда. Просто в небо. Когда ясно, она выходит на балкон, разводит руки, отталкивается и поднимается вверх. Сначала медленно, затем быстрее и быстрее. И исчезает.
А когда возвращается?
Перед рассветом. Сейчас ночи короткие, иногда в конце дня он не договорил, женщина поняла и так.
В прошлый раз так и было.
Да. он не стал скрывать. Перед тем, как она улетела. Мы вышли на балкон она всегда летает обнаженная, только в холодные ночи, весной, надевала ночную сорочку. Вышли, и она он замолчал.
И улетела.
Он не ответил.
Она может не улетать?
Она пробовала. извиняющимся голосом произнес мужчина. Нет, это выше ее. Я пытался но не смог.
Понимаю, просто сказала женщина. Как же она летает зимой?
Не знаю. Она никогда ничего не говорила о себе больше, чем необходимо. Просто ввела меня в свой распорядок дня, вернее, суток. Я тогда спрашивал, пытался выяснить причины всего этого я их и теперь не знаю.
Новый порыв ветра зашелестел тополиной листвой, едва заметные тени зашевелились на стене, по занавесям потекли волны. Женщина подтянула пододеяльник к подбородку. Она лежала на спине, глядя в пустой темный потолок.
Не знаешь хотя бы, она летает к горам или к морю?
Наверное, к морю. неуверенно сказал он. Мне казалось, в ту сторону. Я думаю, чтобы никто не видел.
Ее и так никто не видит, кроме тебя. Я даже не знаю, где она живет. И давно ли умеет летать.
Она об этом не говорила и, когда первый раз пригласила меня он замолчал.
Интересно, как у вас было в первый раз, срывающимся голосом прошептала она. Мужчина тронул ее за плечо.
Не надо, прошу тебя. Зачем еще это
Мне хочется знать, проговорила она. Не то, что ты думаешь. Просто рано или поздно тебе придется сделать выбор и видишь ли, я боюсь, что ты ошибешься, а поправить ничего нельзя будет.
Он повернулся к супруге, кровать тихонько заскрипела.
Видишь, как все получается. Мы с тобой сейчас вместе, а она там, в небесах.
Ты хочешь сказать, медленно произнес он, понижая голос, что она может найти себе.
Это ты подумал, не я.
Да, признался он, я действительно этого боюсь. Не знаю, но иногда мне кажется, что она уже нашла кого-то там, в небесах, и не говорит, потому что боится открыться мне.
Ты тоже боялся открыться.
Это другое.
Она покачала головой.
Вряд ли.
Кровать вновь заскрипела, мужчина устраивался поудобнее; повернувшись на спину, он долго молча смотрел в потолок. Мимо окна пролетела птица. Он вздрогнул и поднял голову.
Ты говорил, она, скорее всего, летает над морем. А она знает, где ты живешь?
Я говорил ей. Но она поклялась, что никогда не пролетит.
Я верю. женщина коснулась его руки, осторожно, словно боясь причинить боль, и повторила. Нам надо доверять друг другу.
Да. согласился он. Необходимо. Наверное, это пролетела какая-нибудь птица.
Наверное. она зевнула. Извини, я устала.
Да, конечно. Я тоже порядком вымотался за сегодня. Спокойной ночи.
За окном снова мелькнула тень. Шорох тополиных листьев разом стих, занавеси успокоились, застыли.
Женщина закрыла глаза и сказала:
Спокойной ночи.
И возвращается ветер
Из окна моей комнаты стена хорошо видна, бурым кирпичом темнея меж сосновых стволов цвета сепии. Она высока, эта стена, над густо окружившим ее бурьяном, высотой в человеческий рост она высится еще на добрый метр. Высока и очень стара.
Время не пощадило ее: снега и дожди год за годом, десятилетие за десятилетием размывали крепкий цемент кладки, зима морозила и вмерзшим льдом раскалывала кирпичи, а лето раскаляло и крошило их. Частые бури довершали общее дело, сбрасывая острые обломки вниз, в заросли чертополоха, борщевика и крапивы. Каждую осень покрывались раскисшим ковром умирающих растений, уходили в землю, и каждую весну им на смену с верха стены сыпались новые камни. Процесс этот был неостановим, и результат его очевиден. Дело лишь в сроках: сколько десятков лет понадобится, чтобы двух с половиной метровая стена навсегда исчезла с лица земли, впитанная в недра свои жирным вязким черноземом, поверхности которого никогда не касался ни заступ, ни лемех.
На закате стена чернела первой, явственно выделяясь среди деревьев как чужеродное тело, кем-то, когда-то вживленное в организм леса; на восходе появлялась, выплывая из предрассветной сини последней, когда солнце, разгоняя утренние туманы, уже поднималось над горизонтом, и лучи его пронзали насквозь угрюмый полог бора. И в эти минуты холодная темень ее камня казалась еще таинственней и неприятней.
Каждое утро, просыпаясь, и каждый вечер, разбирая постель, я выглядывал из окна и наблюдал эти метаморфозы. Стена находилась всего в сотне метров от окна, и за долгие часы наблюдений стала хорошо мне знакома каждым своим кирпичом и каждой трещиной. А иногда еще и слышна августовскими вечерами, когда лес замирал, попрощавшись с солнцем, в полумраке подступающей ночи, мне слышался легкий стук и шуршание, то крошилась остывающая за день кладка, и падали и падали в мягкий перегной мелкие осколки кирпичей.
Дом, в котором я жил, принадлежал моему старому другу Семену. Несколько дней назад он пригласил меня пожить у него пару недель, до окончания отпуска, и я с удовольствием, и, признаюсь, с некоторым удивлением, принял его приглашение. Мы с ним давно не виделись; должно быть, поэтому еще в поезде я отчего-то стал бояться, что не смогу узнать его в шумной толпе лиц, мельтешащих на станции. Что же, в этом была своя правда: на платформе действительно толпилось много народу, и пока я стоял, оглядываясь в поисках знакомого лица, черты которого никак не шли на ум, он первый увидел меня. И поздоровавшись, крепко обнял, выбив из глаз невольную слезу.
Семен и вправду изменился за те, да, уже шесть лет, что мы провели, не видя друг друга. С самого его развода, неожиданно для всех последовавшего за смертью деда. После кончины которого он и получил в наследство добротный бревенчатый дом, построенный лет эдак шестьдесят назад. Мы все еще гадали тогда, как может одно быть связано с другим. Сколько ни спорили, кажется, так и не пришли к общему мнению.
После скоропалительного развода Семен переехал в этот старый дом на краю деревни; жена забрала по суду их двенадцатилетнего сына и отчего-то очень не хотела, чтобы бывший супруг виделся с мальчиком; впрочем, Семен и не настаивал. За прошедшие с тех времен годы, насколько мне стало известно, он сделался совершеннейшим бирюком, жил сам по себе; забросив прежние свои обязанности, он подрабатывал теперь на станции, в город выбирался крайне редко, на день, на два, навестить мать. Как-то случайно я встретился с ней, она с первых же слов пожаловалась, что совсем потеряла сына, и теперь, говорила она, комкая в руке носовой платок, и не решаясь поднести его к глазам, с каждым новым визитом, он кажется все более чужим, почти посторонним человеком. Сказав, она замолчала, надеясь услышать от меня что-то ободряющее, успокаивающее, но я так и не нашелся, что ей ответить; так, сухо попрощавшись, мы разошлись.
И вот теперь это приглашение. Получив его, я терялся в догадках, относительно внезапного решения Семена, и вместе с тем, конечно, был польщен им, не скрою. Семен мне первому отворил дверь.
И, встретившись с ним, все пытался разузнать, отчего так. Семен пожимал плечами, то улыбаясь, то хмурясь, отговариваясь общими фразами, будто и сам не знал причин, побудивших его принять это решение. Но я не отставал. Пока мы добирались со станции, пока он показывал мне добротный деревенский дом, размещал меня, я задавал ему множество вопросов о прежней и нынешней его жизни. Он отвечал односложно и с явной неохотой, или не отвечал вовсе, как-то непривычно останавливаясь на полуслове, словно изображая еще большего бирюка, чем был на самом деле. Мне сызнова приходилось привыкать к своему старому другу, к его изменившейся манере общения, к новым привычкам и привязанностям.
Семен отвел мне под жилье мансарду, для себя же он выбрал в комнату первого этажа, в противоположной стороне дома, окнами выходящий в яблоневый сад.
Отсюда прекрасный вид на утро, сказал он, открывая передо мной дверь мансарды и ставя мой чемодан в угол. Да и меня тебе не слышно будет, добавил он чуть погодя и немного нерешительно. Говорят, храплю я сильно.
Этого я так и не узнал за все время пребывания в доме. Меж нашими комнатами пролегала маленькая гостиная и кухня: толстые стены и тяжелые потолочные перекрытия заглушали все звуки. Мне был слышен лишь лес.
Да стена, с ее осыпающимися обломками кирпичей.
Несколько дней я только смотрел и слушал, привыкая к новой обстановке, и к новым чертам в характере старого друга, и лишь затем решился побеспокоить Семена вопросом: что там, за стеной?
К моему великому удивлению, он лишь руками развел. Несколько странно взглянул на меня, точно проверяя, действительно ли интересен мне ответ на вопрос и только затем нехотя, по-бирючьи, произнес:
Понятия не имею. В голову не приходило в бурьян лезть.
А прохода никакого к ней нет? продолжал выспрашивать я.
Ни единого. Метров на десять вширь все крапива затянула. Да тут только звериные тропы и могут быть. Дом-то мой на отшибе стоит, и, заметив мой встревоженный взгляд, поспешил добавить: Да какие звери: все больше зайцы, лисы, барсуки. Вообще гадючьи места тут, задумчиво произнес он. Из деревни никто не ходит, а дачники и подавно. Видать, в этом бурьяне они зимуют, в апреле месяце их тьма тьмущая оттуда выползает.
Захочешь, не полезешь, пробормотал я.
Вот именно, Семен произнес эти слова с каким-то непонятным выражением, и я снова подумал, сколь мало знаю человека, с которым до недавней поры прожил вместе долгие годы, и с которым судьба разлучила всего на шесть лет: Весной они с первого тепла дурные кусаться здоровы, заразы.
Меня так и передернуло.
Часто кусали? голос мне изменил. Семен усмехнулся.
Да уж бывало. А, притерпелся уже. Тут жить, так поневоле иммунитет ко всякой нечисти приобретешь, и, посмотрев внимательно на меня, поспешил прибавить: Только сейчас их уже не встретишь. Август: утренники, холодно, одним словом.
Все равно, несмотря на уверения Семена, на ночь я зачем-то запер дверь мансарды, чего прежде не делал никогда. А в сон мой то и дело врывались самые разные ползучие твари, всегда неожиданно и абсолютно бесшумно, возникая из ниоткуда и в никуда возвращаясь.
Утром я проснулся весь издерганный и, выглянув в окно, снова увидел черную стену на фоне солнечных стволов сосен. Я отчего-то долго стоял у окна, глядя, как постепенно светлеет бурый кирпич, и черный монолит стены распадается на светлую цементную прослойку и темные провалы трещин. Семен позвал меня завтракать, занятый созерцанием, я едва услышал его. И неохотно поковырял половину глазуньи, мыслями я был все там же, у окна, разглядывая метаморфозы стены. А потом с моего языка сорвались довольно неожиданные слова:
Я хочу сегодня сходить к этой стене.
Семен прервал трапезу. Искоса посмотрел в мою сторону. А затем неожиданно и как-то неприятно расхохотался.
Решил себя и меня проверить после вчерашних россказней? На лично опыте убедиться?
Да нет, я но он оборвал меня и произнес с какой-то неожиданной готовностью, какой я от него никак не ожидал:
Возьмешь на всякий случай сапоги и штормовку. Зубы у гадюк слабые, если какая, с изумления от твоей храбрости, ума решится и на тебя бросится, резину не прокусит. он хмыкнул и медленно произнес: Ты прав, конечно, в этом. К сорока годам мужчина должен хоть в где-то проверить себя на прочность. Особенно такой как ты: городской человек, к тому же холостой, да еще впервые за долгий срок выбравшийся за черту мегаполиса. Приятно преодолеть и бурьян, и гадючьи патрули, шныряющие под ногами. И выйти к искомой цели, так манящей всякого путешественника в этих краях к полуразрушенной стене.
И неожиданно резко перестал смеяться, опять непривычно замолчав на полуслове, а потом как-то сухо спросил:
Так ты хочешь попасть за стену? И, объясни, пожалуйста, зачем тебе это понадобилось?
Я пожал плечами, удивленный столь резкой сменой тона. И ответил вопросом на вопрос:
А разве самому тебе не интересно просто сходить и узнать, что там, за стеной?
Он покачал головой. Медленно, словно по какой-то не слишком приятной для моего уха причине, не решаясь сказать. Затем все же произнес:
А что, по-твоему, мне потребовалось там изучать? заросшее пепелище?
Почему ты так решил?
Почему. А что еще может быть за забором? Дома ты не видел, сколько ни всматривался. Уж прости, но я частенько наблюдал, как ты смотришь на эту стену и за нее. Сам посуди, за такой мощной оградой должен скрываться, как минимум, за́мок. Ты его не приметил, ведь так? я согласно кивнул. Значит, от замка осталась груда обугленных гнилушек и фундамент. Простая житейская логика.
Деревянный дом за каменным забором, так у тебя логически выходит?
Семен не смутился. Его решимость убедить меня невозможно было преодолеть.
Не дом хоромы, если на то пошло. Да будет тебе известно, бревенчатый дом куда лучше кирпичного, тем более, каменного. И дышится легче, и воздух полезней. А потом его и облицевать можно чем угодно.
После этих слов повисла пауза. Семен пытливо разглядывал меня, и с явным нетерпением ожидал новых возражений.
Не очень ты меня убедил, медленно произнес я. Семен, будто ожидавший этих слов, нарочито пожал плечами. И отвел взгляд.
Остаток завтрака прошел в молчании. Каждый делал вид, что занят своей тарелкой.
После я снова напомнил Семену о желании сходить сегодня же к стене. Тот недовольно хмыкнул, взглянул на небо.
Я думал. Ну ладно, приспичило, так приспичило. Не задерживайся, кажется, гроза на подходе. Возьми косу, иначе через бурьян не пробьешься, мне показалось, он хотел еще добавить что-то, но лишь пробормотал несколько невразумительных слов себе под нос и снова хмыкнул. А на прощание хлопнул меня по плечу и снова напомнил, чтобы я не задерживался.
Отправляясь к стене, я чувствовал себя сродни человеку, высадившемуся на неизведанной планете, полной множества подстерегающих пионера опасностей, чей коварный нрав был слишком хорошо известен и оттого заставляет обходить ее десятой дорогой.
Сапоги Семена были мне велики, к тому же сильно разношены, я шлындал в них весь путь к стене, боясь ненароком выскочить и спотыкался на каждой кочке. Но, подойдя к бурьяну, я забыл о них.
Стена была рядом, в десяти метрах от меня. И все мое внимание, все мои чувства и побуждения она приковала к себе. Теперь только высоченный бурьян разделял нас. При мысли об этом, я так разволновался, что, ударив косой по толстенному стволу ближайшего борщевика едва не задел при этом собственную ногу. Тут же отпрянул, вытирая сухой лоб и стараясь взять себя в руки. Прав Семен, на что мне, словно мальчишке, далась эта развалина. Что случится, доберись я до нее, обойди и обнаружь вход? Что, прогремят громы небесные?
Или скорее наступит горечь от еще одной разгаданной загадки, ставшей бессмысленной и никчемной, а потому безжалостно отброшенной прочь.
Подле самой стены бурьян не рос, встречалась лишь пожухшая крапива высотой по колено, да тонкие стебельки пырея. Метр занесенного, будто снегом, цементной крошкой пространства, отделял живую преграду от возведенной стараниями рук человеческих. Этот коридор, уходил в обе стороны на десятки метров. Какую выбрать? Я растерялся, поочередно поглядывая то вправо, то влево, вертел головой, и одновременно ковырял ненужной уже косой обломки кирпичей у себя под ногами.
Преодолев колебания, я решительно пошел влево, поминутно поглядывая то себе под ноги, то на глухую стену, уходящую вдаль. Я изредка касался ее, и на пальцах оставался легкий налет времени: кирпичи крошились от одного лишь прикосновения, стена оказалась более ветхой, чем виделась издали. Безнадежно поддавшаяся окружившему ее бурьяну, авангард которого уже отвоевал себе места в змеившихся по всей стене трещинах: мхи и лишайники медленно поднимались вверх по стене, в то время как сама она столь же медленно опускалась вниз, сползала навстречу.