Свет вдруг на мгновенье погас в его глазах, заставив Гримберта испуганно выдохнуть. Мир на миг погрузился во тьму, такую же глубокую, как та, что царила до сотворения света. А когда вынырнул, оказался пугающе незнакомым. Сальбертранский лес вокруг него больше не выглядел четко очерченным лабиринтом из фиолетовых и синих теней, на фоне которого расцветали огненными цветами выстрелы и метались янтарные тени. Он превратился в месиво из снега и огня, погруженное в густейший пороховой туман, бездонное, бескрайнее, лишенное ориентиров и направлений.
Мне выбили тепловизор, вдруг понял он, еще до того, как пошатывающийся «Убийца» смог уведомить его об этом очередной пиктограммой. Чертовы ублюдские распроклятые разбойники выбили мне тепловизор. Скорее всего, какая-то кулеврина все-таки нашла нужную щель между пластинами брони и Кажется, заодно зацепило и баллистические вычислители.
Вместо того, чтобы строить векторы стрельбы, рассчитывая упреждение и боковые поправки, они чертили какие-то вздорные кривые, лишь мешающие вести огонь.
Его ослепили. Как еретики-катары ослепили Петра Веронского, прежде чем размозжить члены его и голову камнями. Как сицилийские палачи ослепили Святую Агату. Как граф Монтескальозо собственноручно ослепил собственного отпрыска, убедившись, что тот не унаследовал голубых глаз его отца
К черту! Гримберт зарычал, пытаясь забыть обо всех увечьях, причиненных его доспеху за жалкие несколько минут боя. «Убийца» силен, «Убийца» не зря несет на своей бронированной груди герб Турина, царственного золотого тельца, вставшего на задние ноги. Даже лишенный благословенной зоркости, он все еще остается бойцом, способным в одиночку смять несколько сотен никчемных бойцов, пусть даже те прячутся в снегу, не пытаясь принимать сражение по рыцарским правилам, тщась удавить его, как крысиная свора.
За Турин! В бой!
***
Скованный огнем со всех сторон, Гримберт попытался маневрировать, но это почти не принесло толку. То ли обслуга у орудий была вышколена на зависть императорской гвардии, то ли ей помогал целый сонм святых всех мастей, всякий раз, когда «Убийца» пытался смять чертовых ублюдков с фланга, она переносила огонь своих дьявольских орудий с пугающей поспешностью, точно предугадывая его действия.
С одной из серпантин он все-таки успел разделаться. Поймав обжигающе яркий выхлоп из ее зева, он мгновенно навелся на едва угадывающийся в сумерках силуэт и стеганул вдоль него изо всех орудий сразу. Вскипевший полосой снег яснее трассирующих снарядов указал траекторию его стрельбы. Обвязанное маскирующим тряпьем и прикрытое снегом орудие мгновенно оказалось разделано, точно рыба вдоль хребта, та же участь постигла и замешкавшуюся обслугу.
Кто-то из незадачливых разбойников так и остался лежать, прилипнув к раскаленному орудийному стволу и, хоть фильтры «Убийцы» милосердно избавляли Гримберта от всех запахов, ему казалось, будто он явственно ощущает вонь горелого мяса. Остальные бросились прочь, размахивая обезображенными, выломанными из суставов и размозженными руками, падая в снег и катаясь в нем, чтоб сбить пожирающее их спины пламя. Славный выстрел, Магнебод был бы доволен
Ликующий крик, который он чуть было не издал, смерзся в горле куском острого льда. Не требовалось обладать талантом императорского сенешаля, чтобы понять, бой складывается не в его пользу с самой первой секунды. Заставив замолкнуть одно орудие и изувечив не один десяток человек, он не переломил сражение в свою пользу, лишь продлил и без того затянувшуюся агонию.
Ах, дьявол, как же ловко сработано!
Грубо, но вместе с тем чудовищно действенно. И эта просека, и поляна, и отвлекающий огонь
Если в самое ближайшее время «Беззветный Страж» не прикроет его броней и огнем, дело может скверно кончиться. И для израненного доспеха, еще не получившего критических повреждений, но похожего на истекающего кровью хищника, и для его рыцаря.
Вальдо! Вальдо, чтоб тебя черти съели, где же ты?
Он ждал ободряющего окрика, какого-то ответного сигнала, но не услышал ничего, кроме помех. Эфир был подобен океану, полному мятущихся колючих волн, трещащих на всех диапазонах.
Страшная мысль обожгла его, мгновенно вскипятив, будто лайтингом, жидкость в мочевом пузыре.
Если Аривальд до сих пор не объявился, вступив в бой, это может означать только одно. Замаскированные орудия, терзавшие мечущегося в гибельном огневом мешке «Убийцу», подарили его осмотрительному спутнику возможность, которой был лишен он сам. Возможность убраться, не ввязываясь в побоище. Развернуться и уйти обратно той же просекой, по которой пришел. Дорогой, ведущей обратно в Турин прочь от проклятого Сальбертранского леса и его странных обитателей
Гримберт стиснул зубы так сильно, что ощутил солено-кровянистый аромат даже сквозь резкий вкус адреналинового коктейля.
Аривальд. Умник Аривальд, неизменно одерживающий верх в шахматных баталиях. Старый добрый Вальдо, слабо разбирающийся в законах рыцарской чести, но как никто сознающий могущество деревянных фигур
Думать об этом было невыносимо, поэтому Гримберт, стиснув зубы до солено-кровянистого привкуса во рту, обратил все внимания на бой. Если это, конечно, еще можно было считать боем, а не хладнокровным пиршеством артиллерии.
Гримберт заставлял «Убийцу» метаться про прогалине, но в какую бы сторону он ни повернулся, со всех сторон на него обрушивался кипящий ливень, сбивающий всякую возможность атаки, оставляющий ему лишь возможность вслепую полосовать лес снарядами и рычать, точно обложенный хищник.
Хватит лгать самому себе, Грим, ты уже не хищник, сказал ему клокочущий ужас голосом Магнебода. Ты испуганное животное, мечущееся посреди исходящего паром снежного котлована, превращенного в бойню. И если до сих пор жив, то только лишь потому, что
Опасное падение давления в гидравлической магистрали.
Повреждение электродвигателя наводки.
Повреждение впускного клапана охлаждающей системы.
Повреждение
Гримберт отвечал огнем из всех уцелевших орудий, но пальба эта была судорожной, почти не корректируемой, приносившей больше грохоту, чем пользы. За такую пальбу Магнебод, пожалуй, перетянул бы его поперек спины виноградной лозой, позабыв про уважение к отцу и маркграфский титул. И, черт побери, подумал Гримберт, ощущая, как звенит засевшая в черепе мошкара, делающаяся гуще с каждым ударом снаряда о броню, он бы даже не обиделся на него за это
А потом он вдруг получил передышку, потому что что-то огромное, скрежещущее и тяжелое вывалилось на поляну перед ним, сбрасывая с себя обломки веток, похожее на свирепого лесного демона, вырвавшегося из заточения, состоящего из раскаленной стали, на которой с шипением таял сброшенный деревьями снег. Прежде чем Гримберт успел опомниться, стальное чудовище развернуло со скрежетом торс и вспороло чащу, в которой укрывались стрелки, гудящими цепями пулеметных трасс.
«Страж». Оказался умнее, чем его незадачливый господин. Вместо того, чтоб соваться в открытую пасть, прошел насквозь, через чащу, смяв вражеские заслоны с той стороны, откуда его не ожидали. Отличный тактический ход, но, к сожалению, запоздавший, едва ли способный принести им обоим что-либо кроме дополнительных мучений.
Грим! вдруг рявкнул громогласный голос, Не стой столбом! Убирайся отсюда!
Этот голос пришел не из радиоэфира, его исторгли из себя стальные глотки динамиков «Стража». Только тогда Гримберт заметил в углу визора значок, почти невидимый за тревожной пульсацией предупреждений. Чертова антенна. Он сам не заметил, как лишился антенны. Вот почему он не слышал Аривальда все это время.
Держимся вместе, Вальдо! выдохнул он, не зная, целы ли динамики самого «Убийцы», Отступаем плечом к плечу!
Должно быть, Аривальд в самом деле разбирался в шахматах куда лучше, чем в обычаях рыцарской чести. Он взвыл так, будто черти разделывали его заживо.
Прочь, чертов идиот! Прочь! Она уже навелась! Она уже
Она? О чем он, черт возьми? Что он несет? Может, повредился умом в бою? Говорят, иногда такое бывает в пылу сражения, когда нейро-штифт подобно кипятильнику превращает мозг рыцаря в хлюпающий внутри черепа бульон, но уж Вальдо
Он не успел ни переспросить, ни даже шевельнуться. Потому что секундой позже земля на том месте, где возвышался «Страж», вспучилась исполинским фонтаном, хлынув в стороны каскадами барабанящих по броне камней и осколков брони. А когда густые пороховые вуали, окутавшие его, схлынули, Гримберт подавился криком, так и не вырвавшимся из легких.
«Стража» не было. На его месте валялся изувеченный стальной остов, окруженный грудами смятых бронепластин, слепо устремивший в небо стволы молчащих орудий. Неподвижная стальная туша, безучастная и угрюмая, как всякая подбитая техника на поле боя.
Отходи.
Это был не сердитый голос Магнебода, которым изредка взывала совесть, не голос епископа, укоризненный и липкий. Холодный незнакомый голос, которого ему прежде не приходилось слышать. Но интонации в нем были стальные, как в голосе отца.
Отходи, безмозглый молокосос. Чем бы ни угодили эти ублюдки в твоего ведомого, следующий выстрел придется в тебя.
Поверженный «Страж» молча взирал на него с земли. У него не было лица, лишь невыразительные контуры боевой рубки, похожей на большую бронированную опухоль, но в этот миг Гримберту показалось, будто мертвый рыцарь глядит на него с укором.
Вальдо может быть жив. Оглушен, контужен, ранен, но все-таки жив. Законы рыцарской чести требуют, чтобы
Отходи. Иначе будешь лежать рядом с ним, приказал голос. Не голос отца, как ему померещилось сперва. Его собственный. Голос, который он привык заглушать рыцарскими обетами и клятвами. Голос разума.
Гримберт вдруг ощутил, что лицо у него мокро, причем какой-то липкой и прохладной мокротой. Это была не кровь из рассеченной от тряски головы, как он сперва подумал. Кажется, он плакал, сам того не замечая. Беззвучно рыдал, стиснутый со всех сторон теплой броней.
Прости меня, Вальдо.
***
Магнебод, много лет занимавшийся его подготовкой во всех сферах рыцарской науки, именовал этот тактический прием отходом. Но Гримберт достаточно сносно разбирался в церковной схоластике, чтобы подметить обман. Провести его подобным иносказанием было не проще, чем самого Папу жареным молочным поросенком в постный день, уверяя, будто это сушеная селедка. Он знал, что скрывается за этим невзрачным словом, от которого даже во рту становится противно.
Бегство.
Если ты покидаешь поле боя до того, как последний из противников испустил предсмертный вздох, это значит, ты сбежал. И неважно, какой герб красуется на лобовой броне твоего доспеха, сколько снарядов осталось в боеукладке и сколько смертельных грехов на совести. Едва только помыслив о побеге, ты совершил преступление против рыцарской чести и всех мыслимых добродетелей, обесчестил все свои подвиги и своего сюзерена.
Рыцари не бегут с поля боя! По крайней мере, Туринские рыцари.
Они могут отступать, если натиск вражеской орды чересчур силен, пятиться, но только лишь до определенного пределачтобы перегруппировать порядки, восстановить линию фронта или выгадать слабину во вражеских порядках. Совершать вынужденный тактический маневр, который при первой же возможности сменится решительной и страшной, как удар клевца в забрало, контратакой. Но бегство Этот прием он никогда по-настоящему не изучал. И строил презрительную гримасу всякий раз, когда Магнебод пытался что-то ему втолковать.
Рыцарь, покинувший поле боя, обесчещен даже если ему удастся сохранить жизнь, титул и доспех. Его трусость сделается тем ядом, который отравит его жизнь страшнее самого мучительного из всех изобретенных арабскими алхимиками нейротоксинов, ядом, от которого нет ли лекарства, ни избавления. Должно быть, этот яд будет разъедать его корчащуюся в агонии душу даже после Страшного Суда.
Аривальд тоже не видел ничего дурного в ретираде, разумеется, в тех случаях, когда к ней вынуждают обстоятельства, а не трусость. Гримберт спорил с ним до хрипа, и это были чертовски отчаянные баталии, в искусстве риторики и логики его оруженосец разбирался не хуже, чем в шахматах. Когда взаимная словесная канонада заканчивалась, Гримберт обнаруживал на месте защищаемой им позиции сплошные руины. Незыблемые доводы оказывались разгромлены, точно крепости после многодневной бомбардировки из осадных мортир, а казавшиеся неотразимыми аргументы перебегали, точно трусливые наемники, на сторону оппонента. Но стоило Аривальду припереть его к стенке, как Гримберт доставал свой последний козырь.
Отступать? ухмылялся он небрежно, Значит, следовать тактическим наставлениям графа Аббона?
И Аривальд мгновенно умолкал, мрачнея. Этот козырь бил безошибочно и неотразимо, как тандемный кумулятивный боеприпас, прожигающий многослойную броню. Всегда.
Граф Аббона был вассалом герцога Урбинского и, говорят, вписал свое имя в чемпионские книги многих графств и марок, прежде чем судьба отправила его вместе с прочими славными мужами подавлять крестьянское восстание в Сан-Марино. Тамошняя чернь, взбудораженная неурожайным годом и борборитской ересью, в один прекрасный миг учинила в городе шумный пир, на котором уважаемые отцы города, вассалы герцога и святые отцы впервые в жизни ощутили себя не столько почетными гостями, сколько почетными блюдами.
Бунт был страшен, как гроза посреди июля. Он не думал стихать, напротив, разошелся необычайно сильно. Рыцарских доспехов у восставших не было, да и не могло быть, но крепостные пушки и великое множество захваченных в арсенале мушкетов, ожидающих отправки в Константинополь, мгновенно превратили вчерашних озлобленных хлеборобов в силуне очень хорошо управляемую и расчетливую, но, без сомнения, крайне свирепую и грозную. В силу, которая в считанные дни разметала жалкое баронское ополчение и уже грозило перейти в наступление на столицу герцогства.
Терпеть такое положение вещей было опасно, да и не достойно сеньора. Герцог Урбинский немедля кликнул своих славных рыцарей и, сколотив из них в пару дней сносно управляемое воинство, отправился подавлять бунт во всеоружии. Увы, в тот раз благословение Господне, неизменно пребывавшее с ним во время игры в кости на протяжении многих лет, оставило его.
Про этот поход много говорили позднее. Говорили, что герцогские лекари, сами охваченные борборитской ересью, учинили саботаж против своего господина, снабдив его верных рыцарей вместо боевых стимуляторов каким-то жутким варевом, от которого те, не дойдя сорока лиг до Сан-Марино, повредились в уме, превратившись в скопище испускающих пену и охваченных слепой яростью животных. Говорили, в небе над герцогской ратью среди дня видели знамениетрехкрылого орла с мертвой змеей в зубах. Поскольку на гербе Урбино тоже был орел, знамение это было растолковано защитниками самым зловещим образом и ожесточило их против друг друга. Говорили Гримберт не знал многого, о чем говорили на улицах и в кабаках, Магнебод оберегал его от лишних слухов, зато знал, что говорили об этом маркграф Туринский и герцог Алафрид в отцовском кабинете, думая, что находятся наедине и не подозревая, что уши юного маркграфа по своей чуткости дадут фору рыцарским антеннам. Так, Алафрид утверждал, что ни борборитская ересь, ни трехкрылый орел не имели к неудачной кампании герцога Урбинского никакого отношения, а если что и имело, так это двести ливров имперской чеканки, которые якобы были переданы местным духовенством герцогскому казначею на поддержание боевого духа защитников веры, но неведомым образом разошлись между рыцарями, причем в пропорциях, которые некоторым из них показались оскорбительными.
Как бы то ни было, когда бунтовщики из Сан-Марино, установив на свои телеги бомбарды, устремились навстречу герцогскому воинству, вместо боевых порядков они встретили собачью свару, в которой уцелевшие рыцари выясняли между собой реальные и мнимые обиды при помощи подкалиберных снарядов. Позднее это сражение стало известным под именем Волчьей Ямы, но, по большому счету, сражением оно не являлосьпотрепанное воинство герцога оказалось не в силах оказать еретикам-бунтовщикам серьезного сопротивления и откатилось, бросив обозы, арсенал и даже походную казну. Сам герцог Урбинский пропал без вестине то утонул в своем доспехе посреди спешно наведенной переправы, не то оказался втоптан в землю своими же вассалами.