Бунтовщики не долго радовались, упиваясь трофейным аквавитом и коптя на кострах корчащихся рыцарей, извлеченных из своих бронированных панцирей. Неделю спустя императорский сенешаль, прибывший из Аахена с личной гвардией, обрушился на них с такой яростью, что мох, говорят, в тех краях еще три года рос красного цвета.
Что до графа Аббона, он отличился в Волчьей Яме, но не рыцарской доблестью. Спасаясь от орд еретиков-борборитов и собственных озверевших собратьев, он всего за одну ночь покрыл без малого двадцать лиг, очутившись аж в Стригаро и, говорят, поставив рекорд по дальности марша для доспеха своего класса.
Позднее, на суде рыцарской чести, он доказывал, что отступил вынужденно, повинуясь воле обстоятельств, его основное орудие заклинило, вспомогательный калибр истратил все снаряды, доспех получил по меньшей мере две дюжины прямых попаданий, а моторесурс был выбран до предельных значений. Лгал он или нет, установить истину уже не представлялось возможным. Его признали невиновным, но большого облегчения мессиру Аббона это не принесло. Если рыцарский доспех можно было отмыть от пороховой копоти и грязи, проделать такое же с его собственным именем не представлялось возможным. В самом скором времени, возможно, стараниями его недругов и завистников, он оказался ославлен на всю Франкскую империю как трус, изменивший рыцарской присяге и бросивший сюзерена в бою.
Дальнейшее существование мессира Аббона было безрадостным и омраченным этой дурной славой, которая разносилась вокруг него сильнее, чем мощный сигнал в метровом диапазоне. Его перестали приглашать к двору, как прежде, а вчерашние товарищи, с которым ему случалось преломить хлеб во время отражения сарацинских нашествий, брезгливо сторонились. Соседские графья глядели на него так, будто он был прокаженным, а мелкие бароны, сами вчера вышедшие из свинопасов, только плевали вослед его доспеху.
Граф Аббона, пусть не лишенный рыцарского титула, оказался отравлен собственной славой, шествующей за ним по пятам. Он больше не мог участвовать в состязаниях, ни один противник не соглашался выйти с ним на бой. Его не пускали на порог в церкви, лишив даже исповедального таинства, словно он сам был каким-то еретиком, совершившим преступление против Святого Престола. Дошло до того, что его стали избегать даже собственные бастарды, а оруженосцы разбегались, отчего его доспех, пусть и восстановленный после Волчьей Ямы, был обильно украшен ржавчиной и грязью.
Он выдержал два или три года такой жизни, после чего засунул голову под излучатель нейро-корректора и привел его в действие. Некоторые утверждали, это был выбранный им способ самоубийства. Другие полагали, что граф Аббона попросту хотел выжечь из собственной памяти постыдные воспоминания. Как бы то ни было, даже в этом судьба ему не благоволила. Он не погиб и не лишился памяти, но выжженные нейроны причинили необратимый вред его личности, уничтожив те важные участки нервной ткани, сочетание которых составляло его рассудок. Граф Аббона превратился в хихикающего идиота, хлопающего воображаемыми крыльями, клюющего с дороги зерно и мочащегося в панталоны от излишне громких звуков. Однако даже после этого судьба не смилостивилась над ним. Ни одна богадельня не одарила его своим призрением, ни один монастырь не принял несчастного калеку под свою сень, даже госпитальеры. Говорят, свой век он доживал в курятнике какого-то барона, развлекая своими выходками заезжих гостей и местных крестьян.
Как бы то ни было, всякий раз, когда спор заходил в неприятное положение, Гримберт вспоминал про графа Аббона, отчего лицо Аривальда мгновенно скисало. Более никакие его доводы в защиту своевременной ретирады не работали, а блестящие аргументы теряли силу, точно снаряды с отсыревшим порохом.
***
Прости меня, Вальдо.
«Убийцу» можно было корить за недостаток вооружения и небольшую боевую массу, за несовершенную навигационную систему и низкий моторесурс, однако удар он держал превосходно, слава фламандским мастерам, создавшим этот доспех!
Несмотря на множество попаданий он сохранял боеспособность, пусть и кренился во все стороны сразу, точно пьяный монах на воскресной проповеди. И даже оставался в силах огрызаться огнем, поднимая в воздух клочья маскировочных сетей.
Прочь. Прочь отсюда. Гримберт стиснул зубы до костяного хруста за ушами. Мочевой пузырь горел огнем, точно его тонкая оболочка наполнилась жгучей кислотой, почки превратились в зазубренные, вонзившиеся в мясо, камни. Прочь, прочь, прочь От бьющих в упор орудий, вышибающих искры из шлема, от остервенелого грохота аркебуз, от
От собственного страха, юный маркграф, сказал ему голос. От собственной трусости.
Выждав момент вражеского залпа, он заставил «Убийцу» совершить резкий маневр уклонения, приняв огонь на массивный бронированный наплечник доспеха. Вышло удачно, тяжелая броня задребезжала от множественных попаданий, ни одно из которых не смогло серьезно его уязвить. Он выиграл четверть минуты, пока орудия перезаряжаются, но в силах ли это время спасти ему жизнь? Единственный спасительный проход завален деревьями, а сунувшись в чащу, что превратилась в смертельно опасную засеку, он попросту завязнет там, сделавшись беспомощной мишенью
Сенсоры «Убийцы» пусть и лишились тепловизора и многих других датчиков, все еще работали, вытягивая изображение поля боя с предельно возможным контрастом, доступным для его зрительных нервов. В этом изображении Гримберт стал судорожно искать пусть для отступления. Может, участок чащи пожиже или какую-нибудь тропу, по которой он смог бы протиснуться, или
Ему казалось, что бронекапсула вокруг него раскалена до белого свечения и жжет кожу, что его тело корчится, запекаемое в ней, точно в медном быке, источая смрад горелой плоти, и только нейро-коммутация не дает ему в полной мере ощущать боль. Возможно, это будет не самое страшное, что ему суждено испытать перед смертью. Если чертовы антихристы возьмут его живым, вытащив из обломков доспеха, о его собственной участи будет с ужасом говорить вся Туринская марка.
Если еретики что-нибудь и обожают до беспамятства, больше, чем поклоняться своим вымышленным божкам и творить богомерзкие ритуалы, так это чинить расправу над теми несчастными, что попались живыми им в руки.
Ему могут прибить пальцы калеными гвоздями к дереву и поджечь его, как поступили назореи со Святым Себастьяном Тулузским, вынуждая плясать и вырывать собственные члены с мясом. Его могут засунуть целиком в гнездо разъярённых ос, как засунули трисцилиды преподобного Григория. Ему могут вспороть живот и привязать собственными внутренностями к удирающему оленюименно так, говорят, поступили коллиридиане с пойманным ими безоружным миссионером
Спаси и сохрани, Господи, взмолился Гримберт, скорчившись в сотрясаемой выстрелами стальной утробе. Выведи из этой беды, даруй свою милость, укрой от напасти. А я сделаю все, чтобы привести вздорный дух к смирению.
Верну «Убийце» его изначальное христианское имя. Сам начертаю на его броне святые кресты и обойду паломничеством все храмы и монастыри Туринской марки, сколько бы их ни было.
Я до конца дней буду вести строгий пост, забыв про вино и стимуляторы.
Я встану на колени перед Магнебодом и поклонюсь ему, благодаря за науку.
Я никогда впредь не стану использовать разрывные пули для своих пулеметов.
Я обрею голову налысо, как сарацин, чтобы насмешки окружающих закаляли мой дух.
Я вступлю в ряды Ордена Святого Гроба Господнего и отправлюсь в Иерусалим, неся слово Божье еретикам и
Тропа. Гримберт мгновенно изошел испариной в своей душной бронекапсуле. Не такая широкая, как просека, которая привела его в ловушку, но все же достаточно заметная, чье устье хорошо угадывалось в подлеске. Силясь прикрыться наплечником от звенящего стального града, хлещущего на него со всех сторон, Гримберт устремился к ней, отчаянно, как грешник к закрывающимся райским вратам.
В самом деле тропа. Широкая, почти прямая, годная и для трицикла и для легкого рыцарского доспеха. Уходящая вглубь леса, она могла вести в любом направлении, но сейчас ему подходило любое. Главноеубраться из-под огня, дальше уж он разберется.
Вперед, «Убийца»! взмолился он вслух, отчаянно бросая доспех вперед, Вперед, миленький!
В спину ему вразнобой ударили аркебузы и кулеврины, доспех покачнулся, но это уже не имело значения. Он успел. Выворотив с корнями несколько деревьев, вырвался с проклятой поляны, каждый дюйм которой простреливался проклятыми еретиками, скрылся из их секторов огня.
Аркебузы палили еще с полминуты, отчаянно и зло, точно перекликающиеся хищники, сварливо клянущие ускользнувшую в последний миг добычу. Однако эти выстрелы уже не представляли для него опасности. Едва за его спиной сомкнулись деревья, как Сальбертранский лес, который он за сегодняшний день успел покрыть сотнями проклятий, сделался из врага его надежным защитником и поручителем.
Пальба смолкла, пусть и неохотно, не сразу. Какое-то время еще била ему вослед, уже не выверенными залпами, а вразнобой, срубая ветви позади него, почти хаотично. От этих выстрелов у Гримберта отчаянно зудело между лопатками, хоть он и знал, что опасности для него они не представляют. Выскользнув с чертовой поляны, «Убийца» сделался недосягаем для их огня и теперь быстро наращивал дистанцию, взрыхляя снег стальными лапами.
Конечно, можно было предположить, что опьяненные кровью еретики бросятся в погоню, но Гримберт фыркнул, стараясь унять суматошно колотящееся сердце, застрявшее где-то в глотке. Легкая пехота или кавалерия еще могла бы преследовать его по зимнему лесу, но только не артиллерия с ее неповоротливыми и тяжелыми орудиями. Им не догнать его, даже если они запрягут в орудийные передки вместо лошадей всех демонов ада.
Ушел. Спасён.
Бой был скоротечен, но вымотал его настолько, что Гримберт ощущал себе отсыревшим кулем муки, водруженным в бронекапсулу рыцарского доспеха. Раскаленный пот насквозь пропитал гамбезон, во рту наоборот было сухо, как в заброшенном крепостном рву. Кажется, он даже не смог ощутить облегчения, свойственного всякому христианину, спасшемуся от неминуемой смерти, только приятное размягчение сухожилий во всем теле. Только сейчас он понял, что во время боя они были туго натянуты, точно струны в церковном органе.
Ушел. Ушел. Ушел.
Глубоко под теменем разнеслось с теплым током крови сладкоголосое пение, не идущее ни в какое сравнение даже с церковным хором, исполнявшим «Турнейскую мессу» в соборе Святого Ионна Крестителя, хором, содержание которого обходилось Туринской марке в тысячу денье серебром ежегодно.
Во имя всех святых и адских демонов, ушел!
Славься, Господь, за милость твою.
Выскочил, словно заяц из волчьей пасти.
Гримберт хрипло расхохотался, чувствуя, как смех раздирает пересохшее горло. Может, эти еретики и коварны, как сам Люцифер, да и палят чертовски метко, но вот тактического умения им не хватает. Подготовили грамотную засаду, но сами же и опростоволосились, выпустив из капкана верную добычу. Проглядели путь отхода.
Чертово дурачье! Ну ничего, маркграф Туринский поучит вас тактической грамоте в самом скором времени. Обложит весь проклятый леси реактивными огнеметами!.. На всю глубину! Чтоб все живое, что тут есть, обратилось в жидкий невесомый пепел, пусть даже и с чертовыми оленями в придачу!..
Вальдо, упокой Господь его душу, вздумай он устроить засаду, никогда бы так не сглупил. Он бы обязательно продумал и огневой заслон и многие другие хитрые штукифланговые кинжальные удары, отвлекающие маневры, смертоносные на близкой дистанции финты. И уж точно он не оставил бы смятенному и истекающему кровью противнику такую удобную дорогу к бегству!
Гримберт вдруг ощутил, как желчь со всего тела кристаллизуется в теле маленькими шрапнельными пулями с бритвенно острыми гранями. Воздух в бронекапсуле «Убийцы», заботливо отфильтрованный и лишенный ядовитых примесей, показался ему удушливым ядовитым газом.
Ворота из смертоносной ловушки.
Широко распахнутые и стоящие на самом видном месте, не прикрытые ни завалами, ни артиллерией. Точно нарочно ждущие того, что очертя голову бросится прочь из огневого мешка, забыв про осторожность.
Да нет, нелепо. Еретики ни черта не смыслят в тактике, всем известно.
Или
Гримберт вдруг ощутил, как ровно шагающий «Убийца» споткнулся о невидимую преграду, мгновенно теряя ход. Снежный покров перед ним, кажущийся в сумерках свинцовой крупой, стремительно таял, обнажая огромный угольно-темный провал прямо по курсу.
Волчья яма. Древнее охотничье изобретение, бесхитростное, но, как и все бесхитростные вещи, чертовски эффективное. Провал, распахнувшийся перед его лицом с тонким треском рвущихся камуфляжных сетей, был столь черным, что казался бездонным и, заглянув в него, душа Гримберта вдруг смерзлась в грязную, царапающую изнутри плоть, льдышку.
Экстренный тормоз не поможет. Он понял это мгновенно и безотчетно. Не требовалось вспоминать ходовые показатели «Убийцы» и рассчитывать тормозной путь для бронированной туши весом в сотню квинталов, движущейся со скоростью восемь полных туазов в секунду. Времени на торможение не оставалось. Даже на проклятьеи то не оставалось. Поэтому Гримберт потратил ту половину секунды, что была в его распоряжении, на молитву. Короткую и судорожную, как пучок закодированных цифр в импульсе радиопередачи.
Господи, прости самого никчемного и безмозглого из своих рабов!..
Как известно, Господь Бог денно и нощно взирает на грешную землю из своих небесных чертогов, карая грешников и даруя милость свою праведникам. Но, должно быть, правы те, кто утверждает, будто глаз Господний, как и всякий оптический прибор, не всегда в силах разобрать происходящее далеко внизу, иногда крохотное облачко или пороховой дым могут застить ему поле зрения, отчего в мире и происходит несправедливость.
Скорее всего, взгляду Господа было чертовски тяжело разобрать, что творится под пологом трижды проклятого Сальбертранского леса. Именно поэтому отчаянной молитве Гримберта не суждено было достигнуть адресата.
Тьма поглотила его беззвучно.
[1] Сольдо равен 12 денье.
[2] Электрумсплав золота и серебра.
[3] Серпантина(от англ. serpentine«змеевидный») артиллерийское орудие калибром до 150мм, водруженное на колеса или лафет.
[4] Кулевриналегкое артиллерийское орудие, как ручное, так и полевое, калибром до 22 мм.