Внезапно Ивар осознал, что молящийся перешел с латыни на гасконский. И читал уже не Miserere, а нечто странное. Потом вдруг ни с того ни с сего гасконец затрясся, яростно порываясь подняться. Двое спутников крепко удерживали его за плечи, прижимая к земле. Бедолага кричал все громче, не оставляя попыток вырваться:
Истинно говорю: грядет она! грядет из недр земли, из самых глубин Преисподней! и ничто не преградит пути ея: ни горы, ни бездонные океаны! И спасения несть от нее, ибо сила ее не от мира сего! И аще не прольет себя огненным дождем, скопившись в облацех, то просочится туннелями темными, туннелями Сатаны! И принесет смерть не ведающая смерти! Поелику наслал ее Враг рода человеческого, наслал, дабы досадить ангелам Господним, порушив их планы грядувшего, гасконец запнулся, умолк, затем снова принялся вскрикивать: Грядящего погрядшего во грехе погрязшего Враг! высобур! вельзебур! не в силах высказать то, что терзало его сердце, несчастный рухнул на каменный пол и заплакал.
Спутники торопливо подняли его и вывели из церкви. Подойдя к приору, Ивар спросил:
Брат Бернар, кто это был? Похож на одержимого.
Скорее, безумного. Когда-то он был не последним человеком в городе пока душевная болезнь не поработила его разум. Аббат предписал ему десятидневную молитву на алтаре Святого Моммолена, приор указал рукой на закопченную статую святого. Потом еще десять дней моления на алтаре Святого Мавра в церкви Кармелитов. Да призрит Господь его заплутавшую во мраке душу!
С этими словами приор покинул церковь, догоняя ушедших. Ивар направился к выходу вслед за ними.
***
Брат Бернар, Ивар догнал приора уже на паперти, ты не уделишь мне немного времени?
Да, конечно, что тревожит тебя?
Я хотел бы поговорить о ваших правилах. О тех из них, которые мне, как мирянину, следовало бы соблюдать.
Похвальное устремление! Начнем с правила первого: проявлять смирение и послушание, сиречь слушаться во всем аббата или же, в его отсутствие, приора. Если, конечно, слова их не противоречит уставу нашего ордена.
Понятно. А конкретнее?
Пожалуй, начать стоило бы с правил поведения в трапезной, улыбнулся приор. Учитывая тот балаган, что вы устроили сегодня с братом Гилленом.
С тем стариком-францисканцем? Прошу простить меня, я непреднамеренно. А что делает этот кордельер в вашем аббатстве?
Брат Гиллен гость нашего настоятеля. Но речь не о нем. Перво-наперво, нельзя опаздывать к трапезе. Ибо таковые нерадивцы пренебрегают предобеденной молитвой. Приступать к трапезе следует не ранее, чем закончат читать De verbo Dei. Во время вкушания пищи не должно заглядывать в чужие миски и зыркать по сторонам, но надлежит сидеть смиренно, опустив взор в свою миску. Разумеется, запрещено нарушать обеденную тишину какими-либо возгласами или суетой слов.
А как быть, если разносчики обнесут тебя каким-то блюдом?
Жаловаться нельзя. Но я расскажу тебе, как поступил однажды в подобном случае сам Святой Бенедикт. Так случилось, что в поданном ему супе Учитель обнаружил мертвого мыша. Как поступить? Ведь жаловаться запрещено. Но и употреблять в пищу тошнотворного зверька ему тоже не хотелось. Тогда Святой Бенедикт жестом подозвал к себе прислужника в трапезной, указал ему перстом сначала на мыша, затем на соседа по столу и шепотом спросил: «Брат, отчего ты выделил одного меня из всей братии? Разве остальные братья не заслужили права на мыша в похлебке?»
Приор негромко рассмеялся, затем продолжил:
Пить монах должен исключительно сидя, удерживая кружку обеими руками, и не сёрбая при этом. После трапезы кружку надлежит перевернуть вверх дном и прикрыть ее, вместе с остатками хлеба, краем скатерти. Хлеб этот потом раздадут нуждающимся. Затем следует встать из-за стола, вознести благодарственную молитву, поклониться и в молчании покинуть трапезную. Ах да, и главное: запрещается вкушать пищу до полудня или вне стен трапезной, если на то нет специального разрешения настоятеля. Но таковое дается обычно лишь больным, старикам и тому подобным случаям.
А вторая трапеза? спросил Ивар.
Если нет поста, то вторая трапеза, сиречь вечеря, накрывается после вечерни. Обычно в вечерю у нас подается микстум, то бишь фунт хлеба и пинта «бастардного» вина. Монахам полагается вино получше, конверзам, новициям и мирянам похуже.
Фунт это английский фунт? уточнил Ивар.
Нет, наш, бенедиктинский. Тот, который «славно весит», хитро улыбнулся приор.
И насчет служб, продолжил Ивар. Каковы здесь правила?
Миряне не обязаны посещать наши службы, ответил приор, кроме полуденной, присутствие на которой желательно. Но если пожелаешь приходи хоть на утреню, только не забудь предупредить братьев, чтобы разбудили тебя. Когда гость участвует в богослужении, он тем самым не только благодарит монахов за гостеприимство, но и показывает им, что аббатство для него не просто постоялый двор.
Брат Бернар, я спрашивал у разных духовных лиц, хочу спросить и у тебя. Насчет утрени, той, что служится в полночь. Зачем разрывать ночной сон, какой в этом смысл?
Смысл большой. Я отвечу так. Однажды, когда король французский Филипп Август плыл ночью на корабле, разыгралась внезапно ужасная буря. Тогда король приказал своим людям молиться до наступления полуночного часа: «Нам нужно лишь продержаться до того времени, когда в монастырях воспоют утреню. Тогда монахи сменят нас в молитве, и мы будем спасены». Час ночной се есть то время, когда некому, кроме монахов, защитить христианский мир молитвой, аки духовным щитом. Потому и любит Нечистый плесть свои козни в подлунном мире, когда сила его велика.
Кстати, о ночи. Когда я работал в Великой Шартрезе, заметил Ивар, гостям, и тем более монахам, запрещалось не спать по ночам. У вас тоже строго с ночными бдениями?
Разумеется. После повечерия наши монахи, а также конверзы, облаты и послушники должны разойтись по своим кельям. После чего им запрещается бродить по аббатству без нужды, перешептываться друг с другом или бодрствовать без особого разрешения настоятеля. Наш аббат также не приветствует чрезмерное усердие в умерщвлении плоти, особенно в неурочный час. Я прошу тебя, любезный брат, придерживаться наших правил, пока ты живешь в нашей обители. Наш монашеский долг велит безвозмездно предоставлять тебе кров и пищу в течение трех дней. Если пожелаешь остаться и далее жить в нашем странноприимном доме мы будем только рады, но это уже пойдет в счет оплаты твоей работы. Кстати, скрипторием у нас, а также библиотекой и книгохранилищем, заведует наш старший певчий, брат Ремигий. Ты наверняка сможешь найти его сейчас в клауструме, средоточии нашего общежительного бытия
Брат Бернар! из главных ворот аббатства, расположенных справа от входа в церковь Сент-Круа, появился незнакомый монах и чуть прихрамывающим шагом поспешил в сторону паперти. Брат Бернар, пергаментщик опять отказывается работать! Утверждает дерзновенно, что мы задолжали ему аж с самого Рождества.
Ох уж эти лихоимные горожане! тяжело вздохнул приор. Как будто не понимают, во что нам обошлись войны прошедших двух лет. Прости, дорогой брат, что вынужден оставить тебя: vanitas vanitatum et omnia vanitas приор наспех перекрестил Ивара и направился в монастырь вместе с хромым монахом.
***
Небо то хмурилось, то прояснялось вновь, наполняя городской воздух сонным послеобеденным маревом. На небольшой паперти перед церковью Сент-Круа расселось на земле с десяток нищих, без особой надежды поглядывавших на Ивара и его поношенную котту. Чуть поодаль шелестел листвой небольшой плодовый сад, в тенях которого укрылись редкие торговцы рыбой и мелкой скобянкой.
От нечего делать Ивар принялся разглядывать фигурную лепнину на арке ворот: змею, кусающую женщину за грудь, псов, бегущих вереницей неведомо куда. Внезапно из-за угла церкви, со стороны ворот Сент-Круа, послышались оживленные голоса. Повернув за угол, Ивар увидел, как на небольшой площади перед городскими воротами понемногу собирается толпа зевак. Что привлекло их внимание и о чем они говорили, было не разобрать, до Ивара доносилось лишь то и дело звучавшее слово «каготы».
Он подошел ближе. В центре толпы зевак стояли трое парней и девушка. Судя по всему, они поджидали кого-то, то и дело бросая взгляды в сторону ворот Сент-Круа. Вокруг столпилось десятка три горожан: торговок, носильщиков и обычных бездельников, бурно обсуждавших что-то между собой. Ивар прислушался. Один из горожан, плешивый косоглазый носильщик, произнес нараспев издевательским гундосым голосом:
Куда ты дел свое ухо, Жан-Пьер? Продал его по кусочкам? Или скормил бродячим собакам?
Собравшиеся зеваки гоготнули, но без особого задора. Видно было, что шутку эту они слышали не в первый раз. Косоглазый, явно рассчитывавший на больший успех у публики, не унимался. Все с той же гундосой издевкой он принялся изображать диалог, сам же себе и отвечая:
Куда идете вы, любезные каготы? На свадьбу. А кого пригласили вы к себе на свадьбу? О, мы пригласили многих почтенных гостей! У нас будет мессир Плюгав де Мюра, наш великий жюра, Матаграб де Гангрен, знатный наш сюзерен, Упивон де Блево, справедливый прево и Пессо де Плюи, достославный бальи.
На этот раз горожане смеялись как умалишенные. «Упивон де Блево, ха-ха-ха, ты слышал?!» спрашивали они друг друга сквозь смех. «Надо же выдумать такое!»
Ничего не понимая, Ивар посмотрел на стоявших в центре круга. Особенно привлекла его внимание девушка. Лет двадцати на вид, темноволосая, в дорогом синем платье, к которому, слева от выреза, зачем-то был пришит нелепый кусок красной ткани в форме гусиной лапки. Бледное лицо девушки, как будто никогда не видевшее солнца, от испуга и волнения приобрело едва ли не синюшный оттенок. Слегка сутулясь, словно в ожидании удара под дых, она то и дело оглядывалась в сторону городских ворот. Рядом с девушкой, широко расставив ноги, стоял молодой парень, лобастый, с высокими залысинами, чуть ниже ее ростом, с глазами как у затравленного зверя. Только сейчас Ивар заметил, что и у парня, и у двоих его друзей, застывших неподалеку с каменными лицами, также были пришиты к груди красные гусиные лапки. «Может, какой-то новый орден?» подумал Ивар. «Но они совсем не похожи на монахов».
Сзади к нему притиснулась немолодая уже торговка, пахнущая рыбой, луком и прокисшим потом. Окинув Ивара оценивающим взглядом, она без обиняков спросила:
Наваррец?
Ивар неопределенно кивнул.
Я Пейрона, представилась женщина.
Ивар. Что тут происходит?
Где? А, это Вонючки пришли венчаться как будто у них своей церкви нет.
В смысле «вонючки»? не понял Ивар.
Вонючки и есть вонючки. Ну ладры, каготы, прокаженные. Ни разу не слышал, что ли?
Слышал, конечно. Но они вроде не похожи на прокаженных.
Господу виднее. Сегодня не похожи, завтра похожи.
А при чем тут «ухо скормил собакам»?
А ты сам присмотрись к ним повнимательнее и увидишь, что у них уши-то без мочек.
Ивар посмотрел на девушку в синем платье, потом на ее спутников: вроде уши как уши.
А что за красные тряпки у них на одежде? спросил Ивар торговку.
Так положено. Каготам разрешено заходить в город только по понедельникам и с нашитой гусиной лапкой, чтобы все их видели и не заразились.
Почему гусиной?
Почем я знаю? пожала плечами женщина. Может, оттого, что они как сарацины: моются то и дело. Как гуси.
А почему «каготы»?
Да потому что воняют дерьмом. Изо рта смердит и от тела вонь страшная, особенно когда дует ветер с юга.
Стоявший рядом молодой монах-доминиканец, с интересом прислушивавшийся к их разговору, не выдержал:
Вот что ты глупости городишь, безумная женщина? Не потому «каготы», что воняют хоть они и вправду воняют а потому, что canes Gothi, сиречь готские псы. То бишь отродье нечестивых готов, разносчиков арианской ереси.
Мы, конечно, книжек ваших мудреных не читали, обиженно ответила торговка, но кое-что знаем и без книжек.
И что ты знаешь, о несчастная? закатил глаза монах.
А то, что они происходят не от готов твоих, а от сарацин и жидов. За это их Господь и проклял. Поэтому и трава вянет там, куда ступает их нога, и любой плод, что возьмут в свои руки, червивеет и гнилью поражается. А еще люди говорят, что они, на самом деле, родятся от басахонов и басандер, поэтому у них и перепонки между пальцев как у жаб.
Тьфу ты, глупая женщина! Рассказать бы настоятелю про твои языческие бредни, да жаль на тебя время тратить.
А то, что они все ворожеи и колдуны, тоже бредни? не унималась торговка. Говорю тебе: горит во нутре их дьявольский огонь похоти, оттого и пышет от них жаром как от печки.
Осторожнее с такими речами, женщина! предостерегающе поднял руку доминиканец. Не то как бы тебе самой не оказаться на крюке. Или не знаешь, что Святой Престол постановил в булле Super illius specula? Поступать как с еретиками сказано там с теми, кто вступает в сговор с силами Ада, приносит жертвы демонам и поклоняется им, а такоже посредством магии изготовляет склянки и амулеты с заключенными в них злыми духами.
А ведь когда-то, при Карле Великом и даже Грациане, услышал Ивар за спиной высокий насмешливый голос, сама вера в ворожей и колдунов считалась ослеплением диавольским и каралась смертью.
Ивар обернулся. Высокий чуть подрагивающий голос принадлежал странному молодому человеку в темном балахоне, сильно повыцветшем на солнце и многократно перестиранном. На вид не старше Ивара, худой, болезненного вида, с тонзурой, наполовину заросшей редкими волосами серовато-каштанового цвета, с длинным заостренным носом и тонкими бескровными губами во внешности незнакомца и его манере говорить было что-то неустойчивое, болезненно-нервическое.
Как ты, возможно, помнишь, брат Адальгиз, поспешно продолжил человек в балахоне, словно опасаясь, что его вот-вот перебьют, Падерборнский закон предписывал карать смертью за сожжение ворожей. А Бурхард, епископ Вормский, в книге своей Corrector, sive Medicus предписывал поститься в течение года тем, кто от некрепости души своей опускался до языческих верований в ведьм. Такоже можно вспомнить ad hoc и прославленного Иоанна Солсберийского, отвергавшего веру в ведьмовство как нелепую игру воображения несчастных женщин и безграмотных мужчин, не обретших подлинной веры в Господа.
Ты бы еще вспомнил времена императора Веспасиана, пробурчал в ответ доминиканец, махнул рукой и растворился в толпе.
А по салическим законам времен того же Карла Великого, повернулся знаток древних текстов к торговке, тот, кто бездоказательно назовет свободную женщину колдуньей, присуждается к уплате двух с половиной тысяч денариев.
Это каких денариев, наших, что ли, с леопардом? испуганно захлопала глазами торговка.
Молодой человек что-то ответил ей, но Ивар не расслышал. Впереди, в центре толпы, явно что-то назревало. Рядом с окруженными каготами Ивар увидел шестерых парней, происходивших, судя по одежде, из семей зажиточных. Верховодил ими щуплый юноша, почти подросток, в черно-желтой котте и длинноносых пуленах.
А правду ли говорят, что каготы никогда не сморкаются? глумливо спрашивал он у лобастого кагота с приколотым к рубахе цветком флердоранжа. Расскажи нам тогда, сколько фунтов соплей ты съедаешь за день.
Приятели его дружно загоготали, а за ними и зеваки вокруг. Лобастый же кагот едва сдерживался, чтобы не вцепиться в петушиную шею распоясавшегося недоросля. Точнее, сдерживала его девушка в синем платье. Одной рукой она крепко ухватила его за локоть, сжимая в другой какой-то сверток. Приглядевшись, Ивар увидел, что это была игрушка: тряпичный медвежонок или что-то навроде того.
Послушай, Арро, обратился к белобрысому задире тот худой длинноволосый незнакомец, что недавно щеголял знанием салических законов, и не надоело тебе еще? Если она так тебе нравится, отчего ж не посватаешься? Или боишься, что папенька лишит наследства, если женишься на каготке? Ха, обязательно лишит! Ну так ты сам выбирай, что тебе дороже а не бесись тут от бессилия.