Я приподнялся на локтях и огляделся. Большая полутёмная клеть, лицасерые, тусклые, побитые, и только возле дальней стены огонёк мерцает. Воздух спёртый, горький на вкус; от такого воздуха начинает першить в горле и пить хочется. Я почти сразу понял, что это за место и кто эти люди, но всё равно спросил:
Где я?
Ответил сухощавый.
В порубе, и усмехнулся. Не в княжьих же палатах.
И память сразу отозвалась прошедшим днём. Я вспомнил ромея Фурия, старика с тележкой, мальчишку Поганко, привратника со связкой ключей, стражников. Значит, в поруб меня всё-таки посадили. Я посмотрел на ногии сапоги сняли, псы. Ладно, босиком ходить мне не привыкать. Долго ли только продержат здесь? Старик что-то говорил про княжий суд. Был он уже или ещё будет?
Давно я тут?
Второй день, снова ответил сухощавый. Вчера утром тебя к нам бросили, будто куклу соломенную. Думали, не оправишься, а поди ж ты. Кто тебя так отделал?
Я покривил губы. Посмотреть бы на того, кто сможет меня отделать! Как уж там сложится далебогам решать, но гридя, что сильнее меня, я покудова не встречал. Встретил былежать мне в сырой земле, червей кормить. Но не кормлю, а стало быть, благо Перуна на моей стороне.
Опоили ромей один Фурий Слыхал, небось, о таком?
Говорил я тихо, потому как слабость во мне ещё оставалась. Но уже чувствовал, что силы малость прибавилось.
Слыхал, кивнул сухощавый. Как же угораздило тебя с ним связаться? Мы от него как от моровой язвы бегаем, то ещё лихо. И ты снова встретишьбеги.
Была б охота, вздохнул я, и прибавил со злобой. Пусть зайцы бегают, им сподручней. А у меня за этим ромеем должок.
Сухощавый покачал головой, тебе, мол, виднее, но спорить и доказывать что-либо не стал. И то верно: что толку спорить, если я и так всё решил? Мне бы выбраться отсюда, своих разыскать И тут я вспомнил, что старик говорил о какой-то сече за причалами. Уж не мои ли? Марк Фурий всяко должен за девкой пойти, больно нужна она ему. А Малюта без моего слова её никому не отдаст. Да и встревожится он всенепременно, когда ромея без меня увидит. Нет, девку он не отдаст. Значится, ромей обязательно в драку полезет.
Эй, окликнул я сухощавого, а ты, часом, не ведаешь, что за сеча у причалов была? Два дня назад?
Нет, не слыхал, покачал тот головой. Давно я здесь, с весны Ты об том у Мухомора спроси. Он всё знает, к нему сам рыночный целовальник на поклон ходит. Да и с ромеем у него дела какие-то. Он в порубе уже три раза сидел. Уважаемый муж! закончил сухощавый, прищёлкнув языком.
Уважаемый муж, усмехнулся я. Знаем мы этих мужей. Поди, воевода городовых воров да ночных лиходеев. Такие с княжьими слугами душа в душу живут, подмасливают их, вот они на поклон и ходят. И с Фурием ведомо какие дела могут бытьразбойные, не иначе. Ладно, Мухомор, так Мухомор. По нужде и с мухомором поговорить можно.
Я кивнул.
Что ж, где гриб этот? Показывай.
Воробышек и сухощавый помогли мне подняться и, поддерживая под локти, повели в тот угол, где горела лучина. Там, в углу, на подстилке из свежего сена сидел крепкий дедушка, по виду смерд, и то ли со скуки, то ли ещё с чего пережёвывал зубами щепочку. Мне он сразу не понравился: глазки острые, будто два копья, лоб узкий, нос крючком, борода клочьями. Из всех достоинств одни лишь уши: круглые, оттопыренные, лопухастые. Такие уши только у добрых людей бывают.
Вот, Мухомор, тот муж, коего вчера к нам кинули, почтительно заговорил сухощавый. Думали, не оклемается, а он возьми да оклемайся. Дело у него к тебе. Совета просит.
Мухомор воткнул в меня свои копья и долго тыкался, продолжая жевать щепочку. Потом кивнул на место рядом с собой.
Садись, воевода, поговорим. А ты, Сухач, это он сухощавому, поди покудова. Нужен будешьпозову.
Да уж, истинный воровской предводитель. Голос сладенький, мурлыкающий, проникновенныйсущий кот Баюн. Аж мурашки по коже. Уболтает, словами обовьёт, будто сетью, забудешь и имя своё, и матушку родную, и сделаешь так, как скажет. Ну да я тоже не лыком шит. Мне одними словами голову не замаешь.
Ну, здравствуй, воевода Гореслав, поприветствовал меня Мухомор, и усмехнулся, когда я удивлённо вскинул брови. Не признал? Знамо дело Четыре лета назад отбил ты полон на Волыне у обров. Уж кой бес меня в те края занёсне ведаю, но тебя всяко сам Сварог послал. Не было б тебя с дружиной твоеюгнить мне в землях неведомых в рабском ошейнике Что, не вспомнишь никак?
Честно говоря, я не помнил. Сколько я этих полонов отбил, особливо у обров, врагов моих лютых, один Дажьбог ведает. А на Волынь мы, почитай, по два раза на год ходим. Оттуда до обров рукой подать. У меня в дружине у каждого гридня к обрам свой счёт имеется, так что расплачиваться с нами они ещё ой как долго будут.
Не помнишь, утвердительно кивнул Мухомор. Ну да то не грех тебе, нас в том полоне с сотню было, где уж каждого запомнить. Но за то, что спас меня, я тебе по гроб жизни обязан, он замолчал, хитро щурясь на меня исподлобья. Ждал, видимо, что я начну вежливо отговариваться: мол, что тут такого, всегда рад помочь, мне это ничего не стоит. Я отговариваться не стал. Уж если считаешь себя обязанным, так будь обязан до конца. А коль не считаешь, так за язык тебя никто не тянул.
Не дождавшись ответа, Мухомор тихохонько вздохнул и продолжил.
И раз богам угодно было вновь свести нас воедино, так давай расплатимся. Какого совета ищешь, воевода?
Я не стал тенёта плести, а взял да и выдал ему всю свою историю как на духу. Ничего не скрыл. Рассказал, как девку похитил, как ромей вместо благодарности ядом меня опоил. Вот ведь бестия: и рыбку решил съесть, и косточкой не подавиться. Рассказал и о сече за причалами, о коей старик обмолвился. Собственно, эта сеча меня больше всего интересовала, всё остальное я для полноты картины добавил.
Девка-то красивая? полюбопытствовал Мухомор. Ладно, не отвечай. По глазам вижу, что красивая. Ты когда о ней говорил, мрачнел, будто туча грозовая.
Он опять замолчал, пережёвывая свою щепку. Что за привычка дурная? Ежели есть что сказатьтак говори, чего хитрить-то? И щепка эта Чего она далась ему, зубы что ли режутся? Дитё малое.
Я начал нервничать, хотя виду не показал. Не хватало ещё, чтобы всякие разбойные атаманы о чувствах моих прознали. Чувстваэто у любого гридя самое ранимое место. Узнает какая-нибудь вражина твою слабину, и обязательно по ней ударит. Да побольнее, чтоб ты не сразу на ноги поднялся. А Мухомора этого я за друга не держал, даром что уши оттопыренные. У таких людей сегодня на уме одно, завтра другое. Ему, главное, выгоду свою соблюсти, а спас ты его когда-то или не спасдело десятое.
Была сеча за причалами, наконец кивнул Мухомор. В самый раз два дни назад. Поговаривают, будто люди ромея Фурия напали на каких-то наёмников и побили всех. Из-за чего побили, не ведаю, но вроде как и там девка замешана. Только девка та сбегла, оставила ромея с носом, и уж где её ныне бесы носятне спрашивай. Ещё говорят, что из наёмников кто-то уцелел, вот князь наш и велел их сыскать. Он с Фурием в большой дружбе, что хошь для него сделает. А лодью, на коей наёмники пришли, ромеевы люди сожгли.
Я почувствовал, как по жилам потекли огненные реки и ударили в головуаж в жар бросило! Выходит, нет у меня боле ни дружины, ни лодьи. В одночасье потерял всё из-за девки непутёвой, ненужной никому. А я я
Я скрипнул зубами, сдерживая рвущиеся наружу грубые слова. Нельзя давать волю чувствам, даже если внутри так и горит. Гнев и боль мешают судить здраво, а меня потому воеводой поставили, что умею себя сдерживать и вершить дела по справедливости.
Откуда всё знаешь?
Сорока на хвосте принесла, усмехнулся Мухомор. У тебя, воевода, своя правда, у меня своя, и соваться нам в дела друг друга не след.
И на том спасибо, поблагодарил я. И уж если всерьёз поквитаться решил, так помоги из поруба выйти. Уж больно воздух тут затхлый, а мне здоровье поправить надобно. После ромейского угощения чувствую себя плохо.
А по мне так самый что ни на есть хороший воздух, пожал плечами Мухомор и прибавил. Выйти я тебе помогу, и даже человека в помощь дам. Ты, чаю, не на печи сидеть собираешься? Дружины у тебя теперича нет, а без помощников трудно придётся.
Сидеть на печи я и вправду не собирался. Мне бы только выйти отсюда, а с ромея моего я всяко должок стребую.
И за это тебе спасибо.
Мухомор выплюнул щепку и крикнул в темноту:
Эй, Сухач!.. Пойдёшь с воеводой. Слушатьсяаки меня самого! Всё, что ни скажетделай, и повернулся ко мне. Ну что, воевода, в расчёте мы с тобой?
В расчёте.
Знакомства у этого Мухомора и впрямь оказались значимые. Не успел я до трёх сосчитать, как оказался на вольном воздухе. Да, силён гриб. Вот только если он всесильный такой, чего сам из поруба не идёт? Ему только пальцами щёлкнуть. Ну да ладно, то не моё делонравится при лучине сутками сидеть, пусть сидит.
Оказавшись на свободе, я поковылял к Днепру, туда, где товарищей своих оставил. Сухач вздумал было меня под руки подхватить, помочь, но я так на него глянул, что у него разом вся охота отскочила. Он бы ещё на закукорки взять меня догадался, людям на позор. Не маленький, сам дойду.
Пока шли до стана, я понять пробовал: на кой ляд ромей вздумал меня травить? Ведь сорок солидов не вот какие большие деньги. Не малые, конечно, но и особым богатством не назовёшь. Или душа у него такая прижимистая, что из-за сорока солидов он столько народу положить удумал? Чего он этим добился? Кровника нажил? А оно ему надо?.. И тут я подумал, что меня он всяко мёртвым считает, значит о том, что у него кровник объявился, он пока ни ухом, ни рылом. Добро, сие мне только на руку. Гряну к немуто-то потеха будет.
Представив расстроенную физиономию Марка Фурия, я почувствовал, как на душе потеплело. Я не я буду, если ромей этот за каждый солид со мной втройне не расплатится. И за каждую каплю крови, что дружина моя пролила!
Ещё издали я заметил, что сталось с моей лодьей. Правду молвили мухоморовы слухачисожгли её ромеевы люди, дотла сожгли, и даже уголья разбросали. По следам, оставшимся на земле, видно было, что дружина моя билась отчаянно. В траве я нашёл обломок меча и разрубленный шлем. Чужой шлем. Войлочная подкладка пропиталась кровью и прикипела к железу. Возле кострища валялся наш походный котёл с остатками каши, а рядом кленовая весёлка, коей эту кашу мешали
В глубокой печали стоял я над останками лодьи, и если бы не гордость, непременно заплакал. Но я крепился. Лишь закусил губу, чтобы не застонать ненароком.
Что, сынок, больно?
Бородой Перуна клянусь, что дыханье назад вкруг меня пусто было. Подходя к берегу, я окинул окрест взором и не увидел никого. Сколько времени прошлону, может, совсем чуть Так откуда она взялась?
Больно, бабушка, кивнул я.
Она сидела на брёвнышке, выброшенном на берег весенним половодьем, и перебирала в пальцах шитый серебряными нитями девичий поясок. На меня она не смотрела. По узорам на понёве я попробовал узнать, из какого она роду-племени, но то ли глаза мои слезились, то ли узоры казались незнакомыминичего не разобрал.
Так всегда бывает, Гореславушка, когда близких своих теряешь. Сердцу такую боль перенести трудно.
Я, видимо, стал местной знаменитостью. Всяк теперь ведал, как меня звать. Удивляться уже не приходилось, но на всякий случай спросил:
Откуда имя моё знаешь, бабушка?
Она вздохнула.
Я много чего знаю, сынок. Не всё, конечно, но судьбы людские предо мной как на ладони лежат Одного не ведаю: зачем ты, окаянный, внучку мою похитил?
5
Всё-таки нам, женщинам, в этом смысле лучше: выплакаласьи все беды долой. Я так подумала, что пса этого теперь с собою возьму, ни за что одного не оставлю. Если в другой раз захочется поплакать, так опять обниму его и поплачу, тем более что сам он вроде как не против со мною пойти. Пока я сидела на колоде, он всё глядел на меня, вилял хвостом и слизывал слёзы со щёк тёплым языком. Я и имя ему придумала подходящееДобрыня. Это потому что он такой добрый и ласковый, и меня понимает. Его бы вот только помыть малость, расчесать, да ленточку на шею покрасивше Нет, ленточку не надо, он же кобель, зачем ему ленточка. Лучше ошейник, кожаный, с железными клёпками. И клыкитоже железные, в палец длиной. Чтобы порвал этого ромея проклятущего на мелкие кусочки! Чтоб за всехза дядьку Малюту, за Метелицу!..
Я опять разревелась, а Добрыня ткнулся лбом мне в плечо и чуть толкнул: не плачь, мол, всё будет хорошо.
Я улыбнулась сквозь слёзы. Ох Хотелось бы верить. Ведь если так порассуждать, то ничего страшного не случилось, даже наоборот. Я снова свободна, могу идти, куда пожелаю, а то, что из дому украли, привезли бес знает куда, сами меж собой передрались и в реку выбросилиэто нормально, это так и должно быть. Все похитители так поступают: сначала украдут, потом в реку бросаюти живи ты как хочешь! Осталось только песню про это сложить.
Я встала. Ладно, если все меня бросили, значит, и без них обойдусь. Добрыня встал рядом и сразу превратился в громадного волкодава. Головой он достигал мне до пояса, а я девка не маленькая, батюшка с матушкой настарались аж на девять пядей и два вершка. И хоть морда у Добрыни наивная, зато пасть широкаязевнёт, так мало не покажется. Как я сама сразу не испугаласьне понимаю. Наверное, мыслями горькими занята была.
Ну что, Добрынюшка, пошли? спросила я.
Пёс вильнул хвостом, и я посчитала это за согласие. Ещё бы знать, куда идти.
Мы пошли: сначала вдоль высоких частоколов огнищанских дворов, вдоль длинных купеческих амбаров, потом мимо приземистых посадских избушек Для меня всё было в диковинку. Никогда раньше не была я в такой большой деревне. Мне даже показалось, что местные жители не все друг с другом знакомы, ибо встречные прохожие редко здоровались. Ещё понятно мне руку не тянут, я здесь чужая, но меж собой-то! И опять же: вот если к нам в деревню чужак забредёт, так его перво-наперво расспросят, кто таков и чего он у нас позабыл. Вежливо расспросят, но настойчиво. Мало ли, вдруг оборотень какой? Наведёт порчу, натворит беди в кусты. А мы расхлёбывай. Здесь же: заходи, кто хочет, твори, что душа пожелаети спросу никакого. Не понимаю.
Так что людей вокруг шастало много. Особенно их прибавилось, когда мы добрались до днепровского берега. От такого людства мне стало не по себе, засосало-таки от страха под ложечкой. Но Добрыня держался мирно, будто у себя в конуре, и я поуспокоилась. А с чего волноваться, когда такой пёс рядом? Лишь однажды какой-то дядечка в латаной рубахе бросил в мою сторону пошлое слово и засмеялся. Добрыня на него посмотрел, просто посмотрелбез злобы, без вызоваи дядечка словами своими срамными поперхнулся. Вот какого я себе защитника нашла!
Эй, девка, купи пирожок с требухой! окликнула меня тётка-лотошница. Горячие пирожки, только из печки! Побалуй себя. За ломаную денежку сразу пару дам! А хочешь, с яблоками есть, с капустой. И псу твоему что-нибудь найдётся.
Кушать я очень хотела, да и Добрыня, думаю, тоже хотел, но денег у меня с собой не было. Честно говоря, денег у меня вообще никогда не было. У нас в деревне они никуда не годятся, разве что стены в избах украшать. Когда приезжают купцы, то мы просто меняем нужные товары на беличьи и лисьи шкурки. Иногда на зерно и репу. Но про деньги я слышала. Бабушка сказывала, что деньгиэто такие маленькие блинчики с рисунками, но не из теста, а из меди или серебра. Блинчиков у меня не было, зато был нож, даденный дядькой Малютой. Я его под понёвой спрятала, а как тётка про пирожки заговорила, сразу на свет вытащила.
Только сейчас я разглядела его по-хорошему: тяжёлый, остро оточенный, узкийнастоящий боевой нож, как у батюшки моего. С таким и на медведя идти можно. Я протянула его лотошнице, может за нож пирожков даст? Стоит же он каких-то денег?
Однако тётка почему-то вытаращила глаза, задышала часто и завыла в голос:
Батюшки мои Караул! Убивают!
Я растерялась. Кого убивают? Зачем? Народ отхлынул от меня, будто от хворой, а Добрыня ни с того ни с сего вышел вперёд, ощетинился и зарычалхрипло, с клокотом. Люди отхлынули ещё дальше, зашептались меж собой. У некоторых в руках замелькали палки. Ничего себе порядочки. Здесь всегда так пирожками торгуют?
Откуда-то явились двое гридей, молодой да старый, раздвинули толпу плечами, посунулись к лотошнице. Лица у обоих грозные, будто их от дела важного оторвали, и за это они всем тут сейчас головы поотшибают. Я своей головой очень дорожила, поэтому немного отступила.
Чего орёшь? рявкнул на лотошницу молодой. Чего народ баламутишь?