Дяденька дайте хлебушка, дяденька
Купец и ухом не повёл. Только скривился, будто щей скисших хлебнул.
Это ты, что ли, ночью приходила?
Я
Он как-то странно причмокнул, а холопы оставили работу и принялись пожирать меня глазами. Я не люблю когда на меня так пялятся, меня это расстраивает. А в расстроенном состоянии я бываю очень грубой.
Что же такая краса здесь одна делает? снова спросил купец.
И тон его мне совсем не понравился. Вот точно так мяучит наш кот Хитрейка, когда сметаны выпрашивает. Он медленно подбирается, трётся о ноги, мурлычет сладко. Обычно я его игнорирую, так он, стервец, стоит мне отвернутся, прыг на стол и сам берёт, что ему надобно. Дурная привычка. Я бы его оттрепала, но он бабкин любимец, и та его постоянно защищает. Сейчас мне показалось, что купец тоже хочет взять чего-то без спросу.
Меня лихие люди украли, а я убежала, не вдаваясь в подробности, поведала я. Рассказывать ему обо всех своих невзгодах я не хотела, да и смысла не было. Он же мне не родной человек, чтобы с ним горестями делиться. Мне бы в деревню нашу, на Сож.
Так ты холопка беглая? тон из слащавого превратился в радостный.
Я вздёрнула брови. Какая же я холопка? У нас, кто убежал, тот холопом не считается. Сумел получить свободустало быть, не раб! Но купец, кажется, забыл это правило.
Негоже холопке от хозяина бегать, покачал головой купец. Он, поди, беспокоится, места себе не находит, а ты побираешься. Негоже!
Я начала злиться. Он что тут, жизни меня учить вздумал? Седая борода ещё не показатель ума, здесь другое требуется. Пусть сначала законы наши вспомнит, а потом я подумаю, стоит ли его слушать.
Кровь в жилах закипела, бросилась к щекам, и я ему безо всяких выкрутасов сказала:
Я, дядечка, хлеба у тебя попросила, а не совета. А нужен будет совет, так я к кому поумней обращусь.
Он, верно, ждал, что я его сейчас умолять буду, чтоб покормил да всё такое, и этих моих слов никак услышать не надеялся, и потому растерялся. Аж рот открыл от удивления. Во как я ему ответила! Хотя зря, конечно. Гороховой похлёбкой нас с Добрыней теперь вряд ли покормят. Даром что ли у купца лицо багровым сделалось?
Да как ты!.. Да я тебя!.. Девка безмозглая! задыхаясь от гнева, захрипел он. И крикнул холопам. Что рты раззявили, дармоеды? Хватайте её!
Холопы будто того и ждали. Они разом кинулись ко мне, один даже через телегу прыгнул, торопился схватить меня, но ведь я тоже не вчера родилась. Я показала им язык, и рванула к воротам. Добрыня рванул за мной следом, оглашая двор радостным лаем. Чему вот обрадовался, дурачок? Из-за меня мы с ним без обеда остались. Тут не радоваться, тут самое время плакать, а он зубы скалит.
Мы пролетели ворота, как две стрелы, и кинулись по дороге к городу. Холопы бежали за нами с полверсты, потом отстали. Будь у них прыти поболене сносить нам голов, да разве ж за нами угонишься? Я долго слышала за спиной обещания поймать меня и высечь, однако эти обещания растаяли в воздухе утренним туманом. Пусть прежде бегать выучатся! Обещать все мастера, а как дела коснётся, так никто ничего не умеет.
От этого бега я немного подустала и потеряла осторожность, да и Добрыня, думаю, тоже потерял, ибо ни он, ни я не заметили высокого старца. Тот стоял на обочине в тени вековой ели, опершись на посох, а на плечах его лежала серебристая волчья шкура.
Волхв!
Здрава будь, Лебёдушка.
Голос тихий, мягкий, завораживающий, будто лёгкий шёпот лесного родничка, но в ушах моих он отозвался громом небесным. Я вдруг почувствовала, как забилось сердечко, как поплыли перед глазами радужные круги. Ноги подкосились, дыхание перехватило, а душа метнулась в лесную чащу испуганным оленёнком. Но от такого не убежишь, даже если очень захочется. И Добрыня не защитит, потому как уже полз к старику на брюхе, униженно виляя хвостом.
Я села прямо в дорожную пыль, понимая, что этот волхв может сделать со мной что угодно, ибо знает моё истинное имя.
6
Боль прошла, силы вернулись, и Сухач едва за мной поспевал. Всю дорогу он ныл и просили меня остановиться или хотя бы идти помедленнее. Не привык, трутень, к дальним переходам, разжирел на городских хлебах, ослаб от беспечной жизни. Ну да ничего, до Голуни две седмицы топать, привыкнет.
Слышь, воевода, может-таки передохнём? опять заныл Сухач. Сил моих боле нет эту пыль глотать.
Я даже не обернулся, была б нужда. В конце концов, не он мнея ему нужен, вот и пускай поспешает. А не хочет, так я никого силой не держу. Со своими печалями я и без него справлюсь.
Да уж, печали И кой бес дёрнул меня связаться с этим Фурием? Соблазнился лёгкими деньгами, позарился на девку непутёвую и потерял всё: дружину, лодью, самого себя. А ведь могли на службу пойти к василевсу царьградскому или обров бить по Днестру и Дунаю. А теперь ещё и бабка
Я нащупал за пазухой кожаный кошель с заветным оберегом и крепко сжал его. Сущая ведунья эта бабка. Посмотришьну в чём душа держится? а как головой поведёт, взглядом ожжёт, так и не знаешь в какую сторону деваться. А голос? Будто сама Мать Сва-Слава через неё вещает. Скажи она тогда, чтоб в речной омут бросилсяи бросился бы. И не раздумывал нисколечко. Вот какая в ней сила. Зелья мне дала, заразу ромееву из нутра вывела, велела в Голунь идти, внучку её выручать. А чего эта внучка в Голуне позабыла? Какого рожна её туда понесло? Ей что, Киев уже не по нраву?
То, что идти следует в Голунь, я не сомневался ни дыханья. Если бабка в самом деле ведунья, стало быть, знает, что говорит. Я потому и не удивился, что она нашла меня. Для ведуньи человека найти, всё одно, что мне лук натянутьникакого усилия. Она, коли захочет, может одним только взглядом в порошок меня сиереть, так что найду девку, верну на прежнее местоотколь взяли в Царьград, на заработки. И впредь девок никогда боле воровать не стану.
Я облегчённо вздохнул, поправил заплечную суму и прибавил шаг. До Голуни путь не близкий, а бабка велела поторапливаться. Водным путём на лодье, было бы быстрее, да где ж теперь лодью взять? Мою ромей сжёг, а за чужую платить надобно. А у меня ныне не то что денегобувки приличной нет. Сняла с меня чья-то добрая душа сапоги, пока я в беспамятстве лежал. И ремень из турьей кожи, и нож боевой, и мечдруга верноговсего лишили. Но если босиком ходить привычно, то без оружья голо. Сжился я с мечом своим. С тех пор, как добыл его в бою тяжком, так с ним и не расставался. Потеря его для меня сродни потере руки. Я же его как самого себя чувствовал, имя ему дал. Ну да пожелают Богиотыщется моя потеря.
Идти лесной тропой легко и вольготно. Стоят по обе стороны могучие дубы, будто часовые у дворца василевса, смотрят на путника с высоты своей мудрости и качают ветвями, переговариваются меж собой. Жидкий подлесок молчит, вслушивается почтенно в их колдовской шёпот, и только птицы щебечут безбоязненно, радуясь новому светлому дню. Далеко позади остался батюшка Днепр, где-то в полуночной стороне несёт свои воды красавица Десна, а впереди великий славянский град Голунь, глава всей северской земли.
Самая безопасная дорога до Голунисначала берегом Днепра, а потом вверх по Ворскле прямиком к торговой пристани. Путь сей стерегут от вражьих набегов города-крепости Кремень, Ратилов, Белка и ещё добрый десяток застав. Всё это славянская земля, дедами нам заповеданная, а к полудню от порубежной черты в прибрежных степях Скифского моря кочуют свирепые угры, да шныряют в поисках добычи лихие ватаги крымских готов. Одинокому путнику заходить в те края заказано. Да что одинокомув малой дружине идти, только смерти искать. Часто те ватаги обходят краем сторожевые вежи, глубоко вторгаются в северские земли, собирают многолюдный полон по деревням, а потом ведут полоняников в хазары или на рынки Царьградаи тем живут.
При князе Вышезаре готы совсем распоясались, как у себя дома по земле нашей расхаживали. Но ныне им дали достойный отпор. Князь Благояр не сидит сиднем на своём подворье, а водит рать на угорские кочевья и в Скуфь Готскую до самого Неаполя, и тем сдерживает вражьи набеги. Однако готысоюзники Царьграда, и василевсу князь Благояр словно кость в горле. Шлёт василевс готским вождям серебро и велит по-прежнему зорить селенья северские. И уграм шлёт серебро василевс. И уличам. И тиверцам. И полянам. И нет от того на славянской земле крепкого мира.
Придерживаться берега Днепра я не стал, поспешать требовалось. Говорить Сухачу о том, что шалят готы по земле северской, тоже не удосужился, ибо тогда он не только на дорогу жаловаться начнёт, а мне лишнее нытьё ни к чему. Выбрал я путь самый что ни есть прямой, через Боровицкое поле. Лес здесь со степью встречается, и места эти не каждому человеку понятны. Но я тут, можно сказать, вырос, и потому ведаю, как идти.
Неправы те, кто считает, будто степьголое ровное поле, насквозь видное до самого окоёма. Не так это. На всю свою волю покрыта степь рощамималыми лесными островкамиизрезана глубокими оврагами и узкими лощинами. И холмыто низкие, то крутые и обрывистыеразбросаны по ней в беспорядке, скрадывая видимое глазу расстояние. Предки наши веками здесь скот пасли и землю пахали, прежде чем ушли в глубь лесов под напором пришедших с восхода племён. Ныне всё меняется. Возвращаются люди к местам, где прадеды их похоронены, с кровью отвоёвывают родные земли у кочующих угров. Вновь поднялся над Ворсклой град Голунь, разрушенный некогда готами Германариха. И даже Скифское море в далёком Царьграде чаще именуют Славянскимэто уже я сам слышал.
Покинув гостеприимность лесной крепи, я стал осторожничать. Мало ли кого на пути встретить можно? Если в лесу не так-то сразу кого узришь, то в степи человека задолго почуять можно. Я часто взбирался на холмы и глядел окрест, примечая всё, что не вязалось с обыденной степной жизнью. Сухач в такую пору радовался, по-хозяйски устраивался на привал, доставал запасы и норовил разжечь огонь. Поесть он любил, хотя, глядя на него, этого не скажешьсущий кощей, во что только добро переводит? У него и после обеда живот всегда к спине ближе. Но разводить огонь я не позволял. Сухач обижался, но что мне до его обид? Вот доберёмся до какой-нибудь деревеньки, там и пообедаем по-праски, а пока пусть сухомяткой обходится.
Дважды мне казалось, что за нами идёт кто-то. Я вновь взбирался на холм, всматривался в травяное разноцветье, прислушивался к птичьему гомону, но лишь время зря тратил. Никого не увидел. Раз, правда, пахнуло дымком, но ветер быстро повернул вспять, не позволив мне увериться в этом.
Жильё на нашем пути встречалось редко. Наш человек привык селиться ближе к воде, там и дышится легче и оборонятся проще. К концу первой седмицы вышли мы к одному такому речному селению. Городок не городок, деревня не деревня, а всё же и вал проведён, и частокол, и вежи сторожевые. Глядишь, и двор княжьего посадника внутри сыщется. А если нет, так скоро будет. У нас так говорят: свято место пусто не бывает. До Киева отсюда рукой подать, да и Голунь, опять же, недалече. Не оставит северский князь такое место без опеки, да и дань с кого-то собирать надобно.
Заметили нас задолго до того, как вышли мы к воротам. Мальчонка-пастух, гнавший на водопой коровье стадо, некоторое время разглядывал нас, а потом стрелой рванул к городку, сея по пути смятение средь работающих на реповых полях женщин. Те, не разобравшись, подняли вой, будто по покойнику, так что у ворот нас встречала толпа смердов во главе со старейшиной. Уж не знаю, с чего они так всполошились: лезть на стены и брать городок на копьё мы не собирались, у нас и без того забот хватало. Старейшина, кряжистый сивобородый муж, с недоверием поглядывал на нас из-под густых бровей, и нетерпеливо притоптывал, будто застоявшийся конь. Смерды за его спиной не менее беспокойно водили рогатинами, то угрожающе наклоняя их, то вновь подымая.
При виде этой толпы Сухач перетрусил, даже ныть перестал, во как испугался. Но, на мой взгляд, пугаться было рано. Смердон не воин, и опасен лишь когда его в угол загоняют. Тогда он волком бросается на всякого, кто на пути встанет. Но мы не к врагам пришли, драки не ищем.
По здорову вам, добрые люди, поклонился я встречающим в пояс.
Старейшина сухо кивнул, будто одолжение сделал, и принялся обшаривать меня глазами. Оружье искал видимо, но всё мое оружье у ромея осталось, так что взгляд его малость потеплел. А обличье у меня хоть и не особо привлекательное, однако, человек в своём уме с голыми руками на рогатину не попрёт. Он это понимал, потому и вздохнул успокоено. Другое дело, что оружье мне и не требовалось. Десяток пахарей, пусть с рогатинами и топорами, не такая уж большая забота. Только вот стрельцы на пряслахэто уже труднее будет.
Куда путь держите, путники? заметно смягчившись, вопросил старейшина.
Идём из Киев-града в град Голунь, не скрываясь, поведал я. Ныне Голунь, говорят, опять подымается.
Может и подымается, неопределённо ответил старейшина, и прищурился. Службы ищешь, гридь?
Знаки на моей одёже ничего ему не говорили, не было их там, но гридя он признал во мне сразу.
Это как получится, пожал я плечами и кивнул на смердов. А вы всегда так гостей встречаете? Или только по праздникам?
Сказал я с неодобрением, ибо не в чести для хозяев встречать прохожих людей с рогатинами в руках. Эдак недолго и беду на себя накликать. Ты сначала убедись, что тебе худое мыслят, и лишь потом за оружье хватайся. Ведь бывает так: выходит человек к селению, а он и не человек вовсе, а бог, человеком обернувшийся. Встретишь его таким вот образомон тебя и накажет. Либо мор нашлёт, либо удачу от дома отринет. И то верноне заносись пред людьми, не зазнавайся! Чти предками установленные законыпривечай гостя, не чини обиды недоверием. Бывает, правда, что и бес в человека оборачивается, но тут уж не угадаешь, приходится отваживаться.
Это смотря каких гостей, ничуть не смутился старейшина. Не всяких бродяг гостями величать можно. Ныне кто только по земле не шастает, не каждого на порог пустишь. Ты, вон, на себя погляди: говоришь по-славянски чисто, а по одёжевылитый гот. И что я думать должен?
Да, тут он точно подметил. Давно мне следовало и волосы отрастить, и одёжу сменить, чтоб люди лишний раз с подозрением не косились. Но уж больно свыкся я со своим видом. Удобно мне, двадцать лет, почитай, хожу в таком обличье. Поздно меняться.
Думай, что хочешь, старейшина, а только зла мы вам не желаем и хлопот доставлять не собираемся. Нам бы поесть горячего да ночь под крышей провести. А по утренней зорьке мы уйдём.
Старейшина немного помялся, рассуждая про себя, верить мне али нет, и решил, что лучше поверить. Всё же перевесили в нём дедовы заповеди сомнения тёмные.
Быть посему, кивнул он. Как нам величать тебя, путник?
Люди зовут меня Гореславом.
Здесь моего имени не знали. Во всяком случае, старейшина и глазом не повёл, когда я назвался. Он махнул смердам, чтоб расступились, и сказал:
В моей избе переночуете.
Я поблагодарил его, а Сухачу шепнул тихонько:
Скрадёшь чегоголову оторву.
Сухач начал оправдываться, что, мол, сам он никогда не воровал, а только стоял на карауле. Но мне дела нет до того, где он стоя. Я предупредил, а слова мои с делом не расходятся.
Двора княжеского посадника внутри и впрямь не оказалось. Да и изб жилых было не более трёх десятков. Собрались, видать, люди из соседских деревенек, покумекали всем обществом и решили в одно место поселиться. Оно и понятносообща-то легче. Вот и поднялось селеньице на речном берегу. Была деревенька, а вал провели, стеной от мира огородилисьстал город.
Старейшина назвался Ершом. Изба его стояла посередь селения и сильно выделялась средь прочих изб большим размером и красными причелинами. Причелины сработал дюже добрый мастер. Он не только узоры по дереву вырезал, но ещё покрыл их краской, чтоб, значит, сразу становилось понятным, что в избе не простого звания муж живёт. Горделивый, однако, этот Ёрш.
В избу старейшина нас не повёл. Указал на дубовый стол во дворе под яблонькой, за которым так хорошо собираться вечерами семьёй, пить горячий отвар с мёдом и ягодами и вести разговоры ни о чём. Мы сели в рядок, чинно, как положено гостям. Из избы выпорхнула детвора в рубашонкахдвое вихрастых мальчишек и девочка лет четырёх, и уставились на нас. Мальчишки сразу юркнули обратно и опасливо выглядывали из-за двери, прикрывшись полотном как крепостной стеной, а девчушка смело вышла на середину двора и уткнулась в меня большими доверчивыми глазёнками.
Мне стало неуютно под этим взглядом. Чего она так смотрит? Узоров на мне нет, и пряников в котомке, чтоб одарить, тоже. Пускай лучше на Сухача смотрит, он всё одно её не замечает.