К чему ты это спросил, Ноэль? Тебе кажется, что
Договорить ему не дали:
Колин, нет. Мне не кажется, что за мной следят. Кто я такой, чтобы за мной следить, друг? но говоря это, Байрон уже прекрасно понимал, что лжет. Он почти сразу вспомнил, где видел эту машинуу ворот заброшенного загородного клуба, где позавчера ночью (или вчера утром, как посмотреть) плохие английские парни вели светскую беседу с плохими афганскими парнями. И где потом он осознал всю прекрасную гамму ощущений, которую испытываешь, когда тебе ломают ногами ребра.
Дарси остановил его у самого выхода:
Знаешь, копай это дело сколько угодно. Но сначала отдохни недельку. Съезди куда-нибудь. И не переживай о деньгах. Считай это авансом за статью.
А вот это было кстати.
Не буду отказываться, не сочти за наглость. И спасибо за заботу. Я такое не забываю.
Док сидел за ноутбуком, выискивая что-то в своей почте. Рядом остывали остатки кофе и обеда. Прямо на которые и лег бумажный конверт.
Знаешь что, дорогой Док? Пакуй-ка чемоданы.
Митос, до этого не обращавший внимания даже на Зов, резко поднял голову:
Знаете что, милорд, вы притащили меня в эту ужасную страну, вселили в этот табачный ад, именуемый вашей квартирой, а теперь пытаетесь от меня отделаться? И не подумаю.
Хотя в голосе Дока и звучало что-то похожее на веселье, Байрон по обеспокоенному взгляду понял, что подобрал не лучшие слова.
Боги, Бен, выдохни. Это билеты не в Париж. У нас в шесть самолет. В Венецию. Знаешь ли, приятель, у меня этот город тоже уже сидит в печенках. Так что собирайся, неделя отдыха нам не помешает. Мы ведь когда-то отлично проводили там время.
Митос усмехнулся:
Во-первых, Джорджи, если так хочется звать меня не моим именем, то называй хотя бы Адамом. С твоими вечными «Док» и «Бен» я скоро сам запутаюсь. А во-вторых, с чего ты взял, что я соглашусь с тобой куда-то лететь?
Поэт бесцеремонно облокотился локтями на плечи Старейшего и деланно вздохнул:
Во-первых, Бен, если так хочется называть меня по имени в принципе, то зови хотя бы Ноэлем. Меня сейчас зовут именно так, и это имя, пожалуй, лучшее, что на данный момент осталось у меня со времен брака. И я ненавижу, когда меня называют «Джорджи». А во-вторых, с того, дорогой мой, что ты до сих пор не отказался.
Спорить было бессмысленно.
Лист девятый
Венеция, четверо суток спустя
Тот, кто называет Венецию вонючей, ничего не смыслит в жизни, Митос резко обернулся и встал, облокотившись спиной на кованую ограду балкона палаццо. Бутылка вина опасно балансировала на узкой ограде, лишь слегка придерживаемая его рукой.
А? Что? Байрон отстранил рыжеволосую бестию, устроившуюся у него на коленях, Док, присоединяйся или помолчи, молю.
Девушка что-то пролепетала на итальянском, но ее явно никто не слушал.
Это была единственная просьба Байрона, озвученная им еще в Лондонена неделю они должны забыть все, что было за пределами девятнадцатого века. То есть, это должна быть неделя, равная времени, проведенному на вилле Диодати. Или тем дням, что они потом проводили тут же, в Венеции. За исключением одного. И это исключение никто даже не озвучивалникакой дури, даже травки.
Зато алкоголь тек рекой. Первые сутки Митос помнил с трудом. Вторые не помнил вовсе. Третьи и четвертые уже сливались воедино в яркой какофонии цветов и звуков.
Старик опрокинул в себя остатки вина и, подойдя, устроился на полу, в ногах никого не смущавшейся парочки.
Дж Но Тьфу, Байрон, мне плевать, буду звать тебя так. Спой мне, приятель.
Резко отодвинутая девушка чуть не упала с кушетки.
Рискованная просьба, дружище, Байрон, изогнувшись, свесился с дивана. Тебе может не понравиться песня, рожденная израненной душой поэта.
Смех Митоса заглушил даже разгневанные вопли венецианкой фурии.
Я приму любой крик твоей души. Если только это не будет серенадой.
Байрон, ухмыльнувшись, щелкнул Старика по носу:
Ломаете все мои планы, доктор Адамс. Как, впрочем, и всегда, поэт чуть не упал, пытаясь одной рукой придвинуть к себе гитару, а другойдотянуться до лежавшего на столике блокнота. Любой крик души, говоришь? Хорошо. Тогда получай.
Пристроив блокнот рядом, Байрон взялся за гитару.
О, только б огонь этих глаз целовать
Я тысячи раз не устал бы желать.
Всегда погружать мои губы в их све
Митос резко перебил друга:
Ну я же просил Никаких любовных стенаний
В глазах Байрона мелькнул недобрый огонек.
Просил? Но не молил и на том спасибо, Док Не о любви? Тогда как тебе так, пальцы вновь вернулись к струнам, и в этот раз Митос уже не смел перебивать. Последние слова, последнюю песню прерывать нельзя.
Должно бы сердце стать глухим
И чувства прежние забыть,
Но, пусть никем я не любим,
Хочу любить!
Мой листопад шуршит листвой.
Все меньше листьев в вышине.
Недуг и камень гробовой
Остались мне.
Огонь мои сжигает дни,
Но одиноко он горит.
Лишь погребальные огни
Он породит.
Надежда в горестной судьбе,
Любовь моянавек прости.
Могу лишь помнить о тебе
И цепь нести.
Но здесь сейчас не до тоски.
Свершается великий труд.
Из лавра гордые венки
Героев ждут.
О Греция! Прекрасен вид
Твоих мечей, твоих знамен!
Спартанец, поднятый на щит,
Не покорен.
Восстань!
Восстань, мой дух! И снова дань
Борьбе отдай.
О мужестве! Тенета рви,
Топчи лукавые мечты,
Не слушай голосов любви
И красоты.
Нет утешения, так что ж
Грустить о юности своей?
Погибни! Ты конец найдешь
Среди мечей.
Могила жадно ждет солдат,
Пока сражаются они.
Так брось назад прощальный взгляд
И в ней усни.
Байрон отложил гитару и откинулся на диван, прикрыв глаза. С минуту они сидели в полной тишине. И даже не понявшая ни строчки венецианка застыла на балконе, так и не поднеся к губам тлеющую сигарету.
Ты провокатор Митос поднял взгляд на друга, Провокатор, спекулирующий на чувствах старика.
Он не видел лица поэта, но представлял его прекрасно, невзирая на хмель:
Они были последними? Ты понимаешь, о чем я.
Одни из. Может бытьда, может, было что-то еще. Я уже не помню порядка. Я даже тексты начинаю забывать, он швырнул Митосу на колени блокнот. Тут те, которые забывать не хочу.
Я помню все.
Я верил.
Двое суток спустя
Голова трещала, как будто ее разрывали изнутри. И Байрон, с шумом и проклятиями собиравший вещи, делал эту боль еще невыносимее.
А тише не пробовал? Ты тут не один, монстр!
Поэт в расстегнутой рубашке, с висящим на плече ремнем, появился в дверях:
Не ворчите, милый доктор. И еще вчера ты на шум не жаловался.
Нервы все-таки не выдержали:
Боже, Байрон, мать твою! Ты можешь говорить нормально?! Без «милый», «дорогой», «дружище»?! И называй меня по имени! Я уже черт знает сколько не «доктор»!
Поэт так и застыл в дверях:
Да Док, мне казалось, ты знаешь миллион способов борьбы с похмельем. Неужели ни один не помог?
Застегивая рубашку, поэт откинул голову назад.
Шея. Треклятая бледная тонкая шея. И меч. Былой кошмар вновь пронесся перед глазами. Обрастая новыми основаниями.
Чисто убранная ванная. Митос тогда относил в нее ножницы. И решил все же осмотреться лучше.
Пуля закатилась за, простите, унитаз. Потому поэт и не заметил ее, убираясь. Она, выйдя из тела, видимо, застряла в одежде. Обычная пуля, покрытая засохшей кровью, в принадлежности которой Митос не сомневался.
«Почему ты так не хочешь жить, парень? Почему, черти тебя дери?»
Байрон, а может, я ошибся?
Ремень, звякнув пряжкой, упал на пол.
Док, ты о чем?
Старейший поднялся и подошел ближе:
Наркоманы всегда лгут. Неужели даже когда становятся бывшими? он почти видел, как что-то разбивается в глазах поэта.
Я не лгал тебе Просто Ты не поймешь, Митос.
Это было ударом под дых. Значит, понять наркомана, скидывающего с крыши людей, и дать ему шанс он смог, а теперь не поймет?! Понять суицидника, загнавшего в угол самого себясмог, а теперь его понимания не хватит?!
Знаешь, бессмертие не для всех.
«Ну же, взорвись, не дай мне это сказать»
Поэт молча поднял ремень с пола.
Молча, черт его побери!
Я ошибся, подумав, что оно для тебя, раз ты продолжаешь всеми силами стремиться к смерти.
Голос Байрона был мертвенно спокойным:
С чего ты взял, что я хочу умереть?
Митос больше всего на свете хотел остановиться. Мешало понимание того, что иначе правду он не получит никогда. А помочь, не зная ее, было невозможно. Вот только не ошибся ли он, решив, что его помощь нужна?
Люди, которые хотят жить, не кидаются под пули, а если попадают в неприятности, не лгут и не прячут следы, а рассказывают об этом!
Байрон, взяв со столика сигареты, закурил. Парень упорно избегал смотреть в глаза Митосу, глядя куда-то за окно.
А что делают люди, которым некому рассказать? Что делать им? Хочешь, я расскажу тебе историю, мой милый Док? О мальчике, который не мог верить никому? О мальчике, которого в детстве насиловала его няня? Которую он должен был ненавидеть, но ему казалось, что она единственная из всех его любила? О мальчике, которого из-за «некоего изъяна» стыдилась родная мать? Которую он должен был любить, но она изводила его, заставляя бояться родного дома? О мальчике, у которого была сестра, любимая и любящая? Которую он обрек на позор? Часть о предавшей жене и о дочери, с которой он увиделся, лишь когда та уже сама стала матерью троих детей, ты и так знаешь, дружище. И был у этого мальчика единственный человек, которому он верил и который был для него ближе всего остального мира. Знаешь, что было дальше, Бен?
Вызов брошенвызов принят? Так, Байрон? удивительно, но в голове начинало проясняться. Так чем же твоя история закончилась, просвети невежду?
Байрон подошел почти вплотную, и Митос прекрасно видел нездоровый блеск в его глазах.
О, финал в самом разгаре, Док. Пока идет великолепная в своей бессмысленности стадия взаимных обвинений. Говоришь, ты ошибся, Бен? Да. Знаешь, когда потерявший все человек хочет свести счеты с жизнью, вытаскивать его с того света и делать Бессмертнымне лучший вариант. Делать Бессмертным безумного калекутем паче.
Митос попытался возразить. То ли насчет калеки, то ли насчет счетов с жизнью, и в этот момент поэта прорвало:
А кто?! Кто я, черт тебя побери, Митос? Я вынужден бежать от каждого вызова, а если я его принимаюпьяным, из гордости, по глупостито девяносто процентов, что он станет последним. Не потому что я хреновый, прости, Док, боец. А потому что, боже, как меня раздражает ваш страх перед этим словом, ка-ле-ка! Знаешь, единственное, за что я благодарен этой треклятой бессмертной жизниэто ты. И именно ты считаешь меня просто наглым лжецом. Да как тебе угодно, милый доктор. Я он и есть. Лжец, который вместо того, чтобы возненавидеть своего убийцу, умудрился полюбить его. И воспринимай, как знаешь. Вот она правда, Док. Не учитель, не друг и уж точно не любовник. Ты просто единственный, кто, черт побери, заставлял меня верить. И жить. Поэтому, когда мы приедем в Лондон, ты соберешь свои вещи и исчезнешь. А мне останется эта неделя, а не упреки и обвинения.
Все, на что хватило Старейшего, улыбка:
Ты думал, я этого не знаю? Тывечный ребенок, Байрон. Питер Пен. Который так и не понял, что во взрослой жизни все не дается просто так. Хочешь чего-тозаслужи. И еще. Ты меня так и не услышал. Если я кому-то доверяю, я хочу, чтобы доверяли и мне. Вы с Маклаудом похожи куда больше, чем ты думаешь. Собирайся. Я тебя услышал.
Лист десятый
Три дня спустя. Лондон
Возвращаться в пустую квартиру было непривычно. А возвращаться оглядываясь на каждом шагу в поисках зеленого аудиеще и страшно. Зато на фоне всего этого ощущение Зова, возникшее на пороге квартиры, уже не удивляло. Сабля легла в руку, а на душе стало как-то особенно легко.
Ровно до того мига, когда он увидел, что квартира разгромлена, а на диване в гостиной восседает некий пятитысячелетний нахал.
Она уже была в таком виде, когда я пришел. Я зол, но, поверь, не настолько.
Так. Сейчас я выпью воды, а когда выйду из кухни, тебя тут уже не будет, ясно, Док?
Не советую идти на кухню. У тебя в холодильнике голова.
Байрон взвился:
Не тебе указывать, куда мне идти, а ку Что у меня в холодильнике?!
Голова. Не переживай. Я его не знаю, ты, скорее всего, тоже, с каждым словом Старейшего лицо поэта бледнело. Байрон, давай ты объяснишь мне, что, мать твою, происходит?
И он не выдержал. Рассказ о лорде-наркоторговце и его бессмертном приятеле вышел на диво коротким. С эпилогом получилось сложнее.
Я не знаю, поймешь ли ты, Док. Я приехал сюда после Греции, зашел в эту квартиру и понял Я не могу, как ты, Бен. Не мог. Оно меня давило. Тогда я собрал последние деньги, и Я знаю тут каждого барыгу, Док. Вот только я до них не дошел. Знаешь, ходить ночью пешком по тем районам Лондона, куда мне было нужно, оказалось небезопасно для хромого, разбитого парня с деньгами в кармане. Один человек сказал, что страходна из главных движущих сил в жизни. И в тот момент я ему поверил. У меня появились силы. Я избивал их Док. Руками, тростью, ногами, насколько это возможно. И остановился только тогда, когда понял, что еще пара минути я их убью. А потом я позвонил в полицию и их сдал. Заодно с парой барыг, к которым направлялся. Утром я купил мотоцикл, накропал за пару часов статью о дилерах Лондона и пошел в издательство, поэт направился к книжному шкафу и среди разбросанных книг откопал и протянул Митосу кипу из несколько газет. Вот. Вот она моя новая жизнь. Все это время я танцевал на краю пропасти. Меня сбрасывали в Темзу, вешали, в меня стреляли. Но я их находил. В основном меня интересовали те, у кого была двойная жизнь. Эдакие джентльмены в шикарных костюмах на свету и волколаки в ночи. Мы с Колином рушили их жизнь. А потом полиция заканчивала то, что начали мы. Я сдался лишь раз Ну, как сдался У них была дочка моего шефа, а у меня револьвер и пара лишних жизней, мой дорогой доктор, поэт прикрыл лицо руками. Это не жизнь, я знаю. Но без этого Героиновая ломканичто. Я превращаюсь в больного безумца, Бен. Нет. Не так. Я становлюсь самой болью, самим безумием. Тогда у меня остаются только таблетки и ночи, когда я тихо догораю, забившись в угол. Ты меня не поймешь, Док.
В ответ Старейший зашелся в приступе истеричного смеха:
Выдохни. Я созвонюсь с Джо. А там что-нибудь придумаем, Митос поднялся с кресла. Тащи сюда швабру, больной ублюдок. Тебе тут еще жить.
И боль отступила, сдавшись.
Сутками позже
Первым тревожным звонком были слова Колина о том, что в редакцию приезжал его, Ноэля, знакомый и выяснял подробности об их последней работе. Вторымпустая квартира.
Доктор решил разобраться с его проблемой сам. Без участия виновника торжества. Вот только Байрон оказался против такого исхода.
Эй, друг! он с силой постучал в стекло ауди. Отвези меня к твоему шефу. Нам с ним пора потолковать о том, как вести себя в обществе.
Спустя полчаса
Разговор с Джо вышел долгим. С Дарси было еще хуже. Но он выяснил все, что было необходимо. Подручным лорда-ренегата был некий Ллойд Клауфельдер, двух тысяч лет отроду. Осталось решить, насколько важны для него, Митоса, правила в этот раз.
Решать не пришлось. Байрон сделал выбор сам. Точнее, решил, что Митос его сделал.
«Доктор, я не знаю, кто из нас вернется сегодня домой. Оба или кто-то один. Поэтому должен сказать то, что не сумел в Венеции. Я не виню тебя Док. Я тебе благодарен. Забудь весь мой бред. И спасибо за эту жизнь».
Записка, оставленная у консьержа, больше все путала, чем проясняла. Хотя
Чертов кретин! Как в твою больную голову такое влезло! Опять!
Ретроспектива, год 1815
Мятежный лорд появился на его пороге в такое время, когда визиты, по все правилам и нормам поведения, считались верхом нахальства, о чем Адамс не преминул ему сообщить в не самой мягкой форме.