Вшола молчал, изредка слизывая языком кровь с разбитой губы.
Может быть, ты сумасшедший? Фанатик какой-нибудь? Псих?.. Отвечай, твою мать! Щерба сорвался на крик.
Если вы не понимаете по-русски, тихо произнес Вшола, назовите другой язык, возможно, так до вас отчетливее дойдет, что я НЕ ЗНАЮ, где они. Понимаете, пан майор, не знаю!
Послушай, парень, Щерба не глядя ткнул сигарету в керамическую пепельницу. Мы обапрофессионалы. Нет такой разведки в мире, в которой начальники приказывают своим людям умирать. Мне это известно. Понимаешь, если в течение ближайших десяти минут ты не ответишь на этот вопросединственный, гарантирую, то ты уже не нужен. Никому не нужен. Я спущу тебя тут же, на месте, не консультируясь с начальством. Или сдам полякамте разорвут тебя на части. Ты убил моего коллегу, подонок.
Я никого не убивал.
Заткнись! рявкнул Щерба, обрушивая кулак на стол. Что бы ты сделал со мной, пристрели я твоего друга? А? Говори, сука!
Как можно признаться в том, чего не знаешь?
Я не верю тебе. Ты врешь!
Что мне сделать, чтобы вы поверили?
Кто был старшим в вашей группе?
Не было никакой группы.
Кто те люди, с которыми ты работал?
Я их не знаю. Мы встретились три дня назад.
Где?
В Варшаве.
Точнее!
На Маршалковской, возле цветочного магазина.
Как вы узнали друг друга?
Пароль Вшола недоуменно пожал плечами.
Имя старшего?
Я не знаю. Один из нихон назвался Пржесмицкимприказывал мне. А тот вовсе молчал.
Его настоящее имя?
Не знаю.
Какую разведку он представляет?
Если я не знаю его настоящего имени, как, объясните, я могу быть в курсе подобных дел?
На какую разведку работаешь ты?
Я не имею никакого отношения к разведке, пан майор. Я голландец. Мое имя Нехемия Риспайс. И я никого не убивал, пан майор. Мой приятель по пабу сказал, что можно неплохо заработать. Дал мне билет до Варшавы и пароль к человеку, в распоряжение которого я должен был поступить. Вот и все, пан майор.
По мокрому, выходит, не работаешь?
Я этого не говорил, пан майор.
Тынаемный убийца?
Нет.
Хочешь сказать, обычный уголовник?
У нас в Голландии это называется иначе
Ты был на советском корабле в Гдыне?
Был.
Вместе с Пржесмицким?
Да, пан майор.
Ты видел, как он убил там двоих?
Нет. Мне было приказано стоять на палубе.
Что потом?
Он вышел вместе с таможенником и женщиной. Велел мне прикрывать их отход к машине.
Что произошло у ворот порта?
Пржесмицкий пырнул охранника ножом и засунул его в багажник.
В чем заключалась твоя работа?
Прикрывать действия Пржесмицкого.
А таможенник? Что было с ним?
Его оглушили. Во всяком случае, в машине он был без сознания.
Что вы сделали с обоими?
Зарыли в лесу.
Где именно?
Точно сказать не могу. Километрах в двадцати от Гдыни.
Как вы расстались с Пржесмицким?
Мы закопали машину
Где?
В лесу, метрах в ста от дороги Я могу показать это место.
Что потом?
Потом Пржесмицкий дал мне деньги и велел поскорее сматываться.
Ты приехал в страну с оружием?
Нет, пистолет мне дал тот Пржесмицкий. Так было обговорено еще в Амстердаме. Когда мы разошлись, я вернул пистолет.
Какая марка?
«Беретта».
Значит, их было трое, так?
Да. Пржесмицкий, другой и женщина.
Куда они пошли?
Честно говоря, пан майор, в тот момент меня больше заботила собственная шкура.
То есть ты не видел?
Мне показалось, что они направились в сторону шоссе.
Тогда почему ты решил пробираться лесом?
Мне нет до них никакого дела, пан майор. Я хотел лишь заработать свои три тысячи баксов. И все. В нашем деле за лишние расспросы запросто можно перо в бок схлопотать. Так что у каждогосвоя дорога. Мне показалось, что возвращаться к шоссе опасно. И я пошел лесом.
У тебя была карта?
Карта была у Пржесмицкого. Я еще раньше приметил на ней мельницу. Думал, доберусь как-нибудь до нее, а там видно будет
Вшола умолк. Щерба нащупал сигарету и вновь закурил.
В кабинете воцарилась гнетущая тишина.
Откуда ты знаешь русский? очень быстро спросил Щерба.
Мать у меня русская.
Как она попала в Голландию?
После войны. Была в концлагере. Оттуда ее вытащили англичане. В сорок шестом она вышла замуж. В пятидесятом родился я.
Как фамилия матери?
Родина. Екатерина Васильевна Родина.
Откуда она родом?
Из Молодечно. По-моему, это в Белоруссии.
Адрес в Амстердаме?
Чей?
Твой.
Я живу у подруги.
А мать?
У матери свой дом.
В Амстердаме?
Нет, в Гронингене.
Адрес?
Бульвар Вильгельма Оранского, 140-«бис».
Щерба выключил магнитофон и потянулся. Потом пристально посмотрел на Вшолу и очень тихо сказал:
Смотри, парень: чтобы проверить эти факты, мне понадобятся два часа. Но прежде чем ты получишь эту передышку, я хочу, чтобы ты знал: даже если твоя информация подтвердится и все действительно так, как ты тут живописуешь, минимум пять лет польской тюрьмы тебе обеспечены. А вот если я узнаю, что все этотолько трюк для оттяжки времени, ты пожалеешь о том, что родился на свет
Когда Вшолу увели, Щерба перемотал пленку и внимательно прослушал записьбеседы. Потом поднял трубку, продиктовал данные, попросил повторить их и, сцепив пальцы на затылке, стал ждать.
Спустя пятнадцать минут требовательно зазвонил белый телефон.
Щерба слушает!
Ну, какие новости? голос Воронцова звучал устало. Что в районе поиска?
Пока ничего.
Все прочесали?
Так точно, товарищ генерал. Пошли по второму разу. Люди из сил выбиваются
Жалеешь?
Да не то чтобы Щерба замялся.
Себя пожалей, майор, внятно посоветовал Воронцов. Ты понимаешь, Анатолий, что они не могли раствориться в воздухе? Что все службы включены на полную катушку? Что ни одной воздушной цели в районе поиска зафиксировано не было? Что ни одна машина из зоны оцепления не выехала?
Так точно, товарищ генерал-лейтенант, понимаю.
Так куда они подевались, майор? Куда?!
Голос всегда сдержанного Воронцова сорвался на крик.
Щерба молчал, понимая, что в данной ситуации лучше не оправдываться.
Что говорит тот парень из леса? уже более спокойно спросил Воронцов.
Отнекивается. Сейчас проверяем факты.
Похоже на правду?
В общем да, товарищ генерал. Он утверждает, что его просто наняли. Вслепую. По легендеуголовник из Голландии. Хотел подзаработать, толком даже не зная, на что идет
Как его допрашивали?
Как следует, товарищ генерал. Тут есть парочка поляков, так они поработали Но задержанный твердит одно и то же.
На несоответствиях ловил?
Да. Все гладко.
Это очень похоже на крепкую легенду на линии повисло молчание, прерываемое подвываниями и шорохами ветра. Это их человек, Щерба. И он знает, где они. Выбей из него правду, майор!
Да выбивали уже, товарищ генерал. Гнет свое, и все тут!
Придумай что-нибудь.
Я хочу дождаться ответа на запрос.
Ну и что? Ну и ответят тебе, что все так, как он сказал. Легенды, Щерба, создаются умными людьми как раз на случай тщательной проверки. Он просто выигрывает время, этот гад голландский.
Так что же делать, товарищ генерал? Может быть, в Москву его?
Некогда, Щерба, некогда! Если ты не накроешь их в лесу, больше шансов у нас не будет, понимаешь? Делай что хочешь, но выбей из него правду! Клещами вытяни!..
28ПНР. Лес
6 января 1978 года
У меня было достаточно времени, чтобы понять воистину кладбищенскую безысходность своего положения. Сказать, что мы оказались погребенными заживо, все равно что ничего не сказать. Ибо невозможно обычными человеческими словами объяснить ужасное ощущение могильной тьмы, пронизывающего до костей холода, животного страха и какого-то убийственного бессилия.
Первые несколько минут, пока я еще по инерции жила и воспринимала происходящее в категориях нормального человека с естественными рефлексами, все было относительно терпимо. Однако чем плотнее сгущалась тишина в нашей добровольной братской могиле (в отличие от воздухатеперь-то я это знаю точно! земля звуков почти не пропускает), тем явственнее и грознее стал надвигаться на меня ужас. Конечно, остатками хаотично метавшегося в черепной коробке разума я понимала, что коль скоро мы не задохнулись от нехватки воздуха в первые пятнадцать минут, шансы (хотя бы теоретические) на то, чтобы в итоге выжить, у нас, безусловно, были. Однако через какое-то время эта мысль перестала согревать меня даже духовно
К моменту, когда меня живьем закопали в польском лесу, я была уже достаточно взрослой женщиной, чтобы знать основные недостатки собственной психики и, в частности, особенности своей реакции на любое, самое незначительное ограничение жизненного пространства. Примерно до тринадцати лет у меня было целых две бабушки. Одну звали Фаня (это была мамина мама), вторуюНастя. Настю я обожала, ибо по техническим причинам семейного характера (именно так мама именовала свой развод) бывала у нее в гостях крайне редко и пользовалась в покосившемся домике под Волоколамском с синими в белый горошек занавесками на окнах всеми правами и льготами единственной и любимой внучкиулучшенной и тогда еще совершенно невинной копии своего непутевого отца. Бабушку же Фаню я боялась как огня, потому что она с упорством и садизмом участкового милиционера заставляла меня делать две самые ненавистные вещи на светеесть четыре раза в день и играть на пианино марки «Moonbach». Однажды, когда в знак протеста я выломала из пожелтевшей клавиатуры драгоценного инструмента четыре диезные клавиши и спрятала ихдля надежностив школьный пенал, Фаня, вальяжная, сдержанная и неизменно благоухавшая «Каменным цветком» седая дама преклонных лет, которая в жизни не испытывала никаких моральных и имущественных ограничений (мама уже тогда рассказала мне, что когда-то, давным-давно, Фаня проиграла в «девятку» все золотые десятки дедушки-меховщика, чего он не простил ей даже на смертном одре), решила меня наказать. Как я понимаю теперь, это было чисто еврейское наказание: не прибегая к жестокости, бабушка Фаня хотела преподнести мне памятный урок бережного обращения с ценными вещами. Возможно, все и обошлось бы, но я, желая хоть как-то разрядить обстановку, спроста брякнула:
Фаня, ну что ты нервничаешь? Считай, что наше пианино я проиграла в домино
Поскольку жили мы в коммуналке, в которой занимали одну комнату, а выносить сор из избы она не любила (внучка Клеопатрывыше подозрений!), Фаня решила использовать в качестве орудия экзекуции громоздкий трехстворчатый шифоньер, куда втиснула меня на неопределенное время. После того как я вволю наоралась и оказалась буквально спеленутой маркизетовыми платьями, драповыми рукавами, халатами и всевозможными поясками с пряжками, наступила неожиданная реакцияя потеряла сознание. Конечно, моральная победа осталась за мной: пианино через неделю продали, и лауреатом конкурса имени Чайковского я, к счастью, не стала. Но до самой смерти Фани (она умерла от приступа астмы) я так и не простила ей этого наказания. А позднее, став уже взрослой девушкой и побывав как-то у врача совсем по другому поводу, я узнала, что бедная старуха была совершенно ни при чемпросто мой вестибулярный аппарат не воспринимал замкнутого пространства. И чем меньше было это пространство, тем больше не воспринимал. Кстати, именно эта особенность психики вселяла в меня чуть ли не мистический ужас перед тюрьмой. Одно только представление о том, что я заперта в четырех стенахбез света, воздуха и свободы передвижения, вызывало у меня тошноту и обморок
Вернувшись мыслями в свою братскую могилу, я испугалась уже по-настоящему.
Нужно было что-то предпринимать. «Пока не стемнеет», вспомнила я слова Пржесмицкого. Но это ведь пять-шесть часов! И я начала борьбу. Чтобы отвлечь себя от нарастающего бунта задавленной в буквальном смысле слова психики, я стала восстанавливать в памяти скудные знания о выживании человека в экстремальных условиях. Естественно, вспомнила йогов, которые умудряются месяцами жить без воды и пищи и даже задерживают дыхание на несколько суток. Безуспешно потратила минут сорок на хотя бы приблизительное описание принципа аутотренинга, потом представила себе пронзительный взгляд Вольфа Мессинга, исходящую от него магическую волю
Конечно, я обманывала себя: совладать с нервами было выше моих сил. Это все равно что набрать в легкие как можно больше воздуха и нырнуть. Сколько ни терпи, а воздух кончится, и надо либо погибать, либо всплывать. К свету К солнцу Впрочем, ни нырять, ни плавать я тоже не умела. Я уже физически ощущала, как мне не хватает кислорода, как страшная масса сырой холодной земли все сильнее сдавливает меня. Я ненавидела падающий наверху снег, потому что, казалось мне, он увеличивает навалившуюся на меня тяжесть. Самое ужасное заключалось в том, что, во-первых, я абсолютно ничего не видела, а во-вторых, не могла даже пошевелиться, словно целиком закованная в гипс. В сознании сразу всплыла и приняла четкие очертания картина загипсованной ноги, подвешенной над больничной койкой. В ту же секунду она зачесалась. Причем так сильно, что я чуть с ума не сошла от желания исцарапать ногтями эту впадинку на лодыжке. Как можно быстрее, сию секунду А через несколько секунд, по закону подлости и парных случаев, со страшной силой зачесался нос. Невозможность хотя бы дотронуться пальцем до его кончика хлестнула по нервам с такой силой, что я стала тихонько подвывать.
Вэл? услышала я сдавленный шепот Пржесмицкого.
Что?
Как вы?
Курить хочу.
В могиле курить вредно.
Мне показалось, что Пржесмицкий усмехнулся.
Почему? Засекут?
Надо подумать и о природе
Вы обо мне лучше подумайте! зашипела я, чувствуя, как желание разрыдаться становится совершенно непреодолимым.
Я уже думал.
И что?
Такой женщины, как вы, я еще не встречал.
Правда?
Да.
А врете зачем? я хотела как можно глубже вздохнуть, но в горле противно запершило. Поддерживаете микроклимат в коллективе?
И это тоже.
Вы должны меня ненавидеть.
Почему?
Не будь меня, вы не попали бы в этот переплет.
Не будь вас, был бы кто-то другой.
У вас что, служба такая?
Оставьте в покое мою службу.
Господи, если уж тебя хоронят заживо, то лучше всего с артистом эстрады каким-нибудь или с преподавателем университета. Только не со шпионом: ничего из него не вытянешь!
Не разговаривайте так много, Вэл.
Вам надоела моя болтовня?
Да нет же! Просто кислород надо расходовать экономно. Короткие вдохи и выдохи. Сдержанное дыхание. Понимаете?
Да. А говорить коротко можно?
Не больше двух-трех слов.
Вы уже сказали пять.
Яне вы.
У вас есть опыт?
Да.
Уже бывали в могиле?
Угу.
Дану?..
Это было единственное спасениеговорить. Ощущать, что я не одна. Что могила действительно братская. И что братья мои живы. Говорить. Спрашивать. Выдерживать паузу, отвечать и снова спрашивать
Вы женаты?
Да.
А где сейчас ваша жена?
Дома.
С детьми?
С тещей.
У нас есть хоть какие-то шансы на спасение?
Какие-то шансы есть даже у человека, которого усаживают на электрический стул.
Для могилы сравнениепросто блеск.
А как еще ответить на этот вопрос?
Честно.
Не знаю.
Но хоть из могилы мы выберемся?
Да.
Как стемнеет?
Да.
Но как?
Вшола все предусмотрел.
Он нас грамотно закопал?
Как профессор. Не волнуйтесь.
А где он сейчас?
Не знаю.
Он прячется от них или?..
Или.
Последовала пауза, после чего Пржесмицкий сказал:
А теперь помолчим минут сорок, Вэл. До вашего очередного приступа страха
Потом я впала в забытье. Образы как-то поблекли, стерлись, начали мельтешить и постепенно стали похожи на «хвост» кинопленки, когда фильм уже кончился, а киномеханик забыл выключить аппарат: сплошная белая полоса с редкими вкраплениями черных точек и звездочек. По-видимому, меня сморило. Это удивительно, как быстро приспосабливается человек даже к самым скотским условиям. Засыпая, я больше всего боялась при пробуждении ощутить спиной и плечами страшную массу земли и не увидеть ничего, кроме смерзшихся комьев у самого носа. Однако опасения оказались излишними: я медленно открыла глаза (с таким же успехом могла и не открыватьу могильной тьмы нет оттенков) и сразу вспомнила, где нахожусь. Руки и ноги затекли так, что я не только ощущала, но и слышала их ужасное непрерывное гудение, словно вместе с нами в землю закопали действующую трансформаторную будку. Невозможность хоть как-то пошевелиться сводила с ума. В какое-то мгновение меня чуть не вывернуло от мысли, что я уже не метафизически, а вполне реально представляю, как гниет и разлагается в земле труп