Наскоро восстановив в памяти события, предшествовавшие пробуждению, я первым делом осторожно втянула ноздрями холодный воздух монашеской обители и, к собственной радости, убедилась, что ароматы пражской канализации со всеми их специфическими оттенками исчезли без следа. Что, впрочем, было вполне понятно, если учесть, с каким ожесточением я драила свою кожу колючей монастырской мочалкой в строгой выстуженной ванной, больше похожей деревянными лавками и тесными габаритами на приемную райотдела милиции где-нибудь в Норильске. Келья пахла одновременно свежестью, выстиранным бельем и прелью, что немудрено при голых стенах, а также известкой и самую малостьладаном.
Потянувшись до хруста в костях в холодной и жесткой, как железобетонная плита, постели, я скосила глаза и увидела на стуле у кровати что-то черное. Пока я размышляла, что же такое мне подложили взамен изгвазданного рабочего комбинезона, в обитую железными полозьями деревянную дверь кто-то постучал.
Кто там? спросила я, натягивая до подбородка чахлое одеяльце.
К вам можно? нелюбезно поинтересовался очень низкий голос.
Кто вы?
Откройте, ясестра Анна
Для такого регистра больше подошел бы ответ: «Отчиняй, падла, ябрат Иоанн!». Однако, рассудив, что нахожусь как-никак в монастыре, а не в Мытищах, где мужики вообще не врываются в покои дам и уж тем более не пытаются придать своему голосу женские обертоны, я спустила ноги на ледяной пол, целую вечность искала хоть какую-то обувь, обнаружив в итоге стоптанные шлепки, и, ощупывая на ходу холстинную ночнушку из монастырской каптерки, поплелась к двери.
Не без усилий отодвинув металлическую задвижку, я увидела перед собой белое лицо без морщин и возраста, словно вставленное в черную раму капюшона. Вне всякого сомнения, передо мной была женщина, хотя в первый момент этот факт меня больше встревожил, чем порадовал. Прежде всегои это бросалось в глаза сразумоя ранняя посетительница была явно чем-то недовольна. Ее губы были плотно и непримиримо сжаты, а черныепод стать ризамглаза напоминали своим выражением глаза матери на известной картине Ф. Решетникова «Опять двойка». У меня появилось чувство, что, еще ничем не провинившись перед этой строгой дамой, я должна в чем-то оправдаться.
Обожаю такие ситуации!
Вы наша ночная гостья сообщила сестра Анна на очень хорошем французском, явно свидетельствовавшем о ее иностранном, не местном происхождении.
Да, мадам, это так.
Называйте меня «сестра».
Да, сестра, мне очень не хотелось ссориться с утра.
Вы верующая? спросила она тоном незабвенного Матвея Тополева.
Как вам сказать
Скажите как есть.
Нет, я не верующая.
Значит, к заутрене вы не выйдете?
Значит, так.
А где будете завтракать?
Если можнона свежем воздухе.
Здесь не ресторан, сестра.
Я уже это заметила.
Принести вам еду в келью или разделите трапезу с другими сестрами?
Если можно, в келью.
Хорошо, сестра Анна сжала губы еще плотнее: копилочная прорезь на моих глазах превратилась в отрезок суровой нитки. А пока вам придется надеть вот это, она кивнула на стул.
Хорошо, сестра.
Кроме того, вам надлежит знать и соблюдать наши правила.
Какие именно, сестра Анна? эта карга начинала действовать мне на нервы, однако я решила терпеть, утешая себя мыслью, что такую же стародевичью стервозность она наверняка проявляет в отношении любого постороннего.
Прежде всего, вы не должны ни с кем разговаривать.
Ни с кем?
Кроме меня.
Хорошо, сестра.
Кроме того, вам нельзя гулять по монастырю.
Договорились.
И еще вам нельзя
А встречи с родными и передачи с воли мне будут разрешены? перебила я мою наставницу.
Что? не тронутые пинцетом кустистые брови сестры Анны медленно поползли вверх.
Знаете, сестра, у меня была нелегкая ночь, тихо и очень доверительно сообщила я рясоносной жандармессе. Если можете принести какую-нибудь едупринесите. Не можететоже переживу. Но в любом случае прошу вас впредь не испытывать мое терпение: свой первый срок я отсидела за глумление над телом одной престарелой девственницы
Видимо, я очень основательно напугала сестру Анну, ибо, постучавшись ко мне через несколько минут и получив разрешение войти, она без лишних комментариев поставила на низкий столик маленький поднос с какой-то едой и вознамерилась тут же смыться. Однако я остановила ее:
Послушайте, сестра, мне нужно поговорить с вашим я вдруг замялась, толком не зная, как, не задев эту благочестивую грымзу, назвать человека, столь гостеприимно принявшего меня ночью.
со святым отцом? голосом принцессы Турандот прошептала сестра Анна.
Да, именно с ним.
Но святой отец не разговаривает с монахинями.
Я не монахиня.
Он вообще не разговаривает с женщинами.
Еще как разговаривает! ответила я с цинизмом профессиональной проститутки, направленной в монастырь на принудительные работы. На шестнадцати языках! И пишет!
Да вы!..
Чувствуя, что она готова разразиться очередным букетом инструкций, я решила заставить ее закрыть поддувало:
Послушайте, сестра! Мы с вашим святым отцом находимся на разных концах возрастной амплитуды, и мне от него ничего, кроме умного слова, не нужно. А ему от меняи того меньше. Это во-первых. Во-вторых, мы уже были представлены друг другу нынешней ночью, так что его принципам ничего не грозит. В-третьих, залогом его нравственной целостности является моя врожденная ненависть ко всему, что бреется и отращивает усы. Скажите только, что я его с нетерпением жду. Хорошо?..
Не удостоив меня ответом, сестра Анна, задрав подбородок, покинула келью.
Потратив несколько секунд на выбор: что сделать раньшепозавтракать или облачиться в черный балахон? я остановилась на первом и принялась за безвкусную овсяную кашу и чуть теплое какао, на которое явно пожалели молока и сахара. Когда я сделала последний глоток, в дверь постучали в третий раз.
Кто? спросила я, с сожалением оглядывая пустую тарелку.
Вы хотели увидеться со мной, дочь моя?
Да, святой отец, я засуетилась, скидывая с себя ночную рубашку и поспешно облачаясь в черный, до пят, балахон. Одну секунду
Итак, едва справившись со своим туалетом, я совершила ужасный грехосквернила святую невинность кельи появлением в ней мужчины. Правда, называть это сгорбленное, прихрамывающее и слезящееся существо мужчиной было бы очень большой натяжкой. Тем не менее в то утро только он и оставался единственным звеном, еще связывавшим меня с внешним миром, куда я рвалась всей душой, несмотря на полное отсутствие взаимности.
Присев на арестантский табурет с прорезью посередине, святой отец обратил в мою сторону пролетарского цвета нос и проговорил:
Слушаю, дочь моя.
Мне бы хотелось спросить вас кое о чем
О чем же?
Что со мной будет дальше, святой отец?
В каком смысле? старик пожал плечами. То, что я общаюсь с Всевышним, вовсе не означает, что мне известны тайны будущего.
А если попроще?
То есть?
Вы знаете, кто я такая?
Грешница, не задумываясь, ответил он.
Ну, это само собой, пробормотала я. У меня есть предложение: давайте оставим на время в покое мои духовные проблемы.
Почему?
Потому что мне бы хотелось поговорить с вами, так сказать, в светском разрезе.
Но ялицо духовное старик еще раз пожал плечами. Это абсурд, дочь моя.
Послушайте, святой отец, если кое-кто узнает, что вы приютили меня в этой обители, разговаривать с вами будут исключительно на светские темы я сознательно обостряла беседу, чтобы вывести дедулю из его лунатической безмятежности. Вы понимаете, что я имею в виду?
Не совсем.
Кто вам рекомендовал меня?
То есть?
Ну, почему вы приняли меня вчера ночью?
Это дом Божий, дочь моя! старик воздел к каменному потолку скрюченный подагрой красный палец. И каждый, кто приходит сюда, вправе рассчитывать на приют
Я понимала, что старик меня элементарно дурит. Вислоусый не мог прийти сюда со мной просто так. Старик знал, что меня приведут и был готов к этому. Иначе за дверями возник бы не его алый нос, а надутые губы сестры Анны. Не знаю, насколько осведомлен был старикан относительно характера моих разногласий с одним государственным учреждением, но у него без сомнений были какие-то причины, по которым он не желал говорить со мной откровенно и потому с наявностью второгодника, отлынивающего от контрольной по математике, разыгрывал на моих глазах старомодные мизансцены. Это было настолько очевидно, что я не сдержалась:
Скажите, святой отец, за кого вы меня принимаете?
Простите, не понимаю.
А по-моему, отлично понимаете! окончательно расхамилась я. Если не хотите разговариватьваше право. Но зачем же валять со мной дурака? Я, в сущности, одно хочу знать: сколько мне торчать здесь? До каких пор? В конце концов, если уж вы взяли меня под опеку, то, извините, сеять в душе бедной грешницы тревоги и сомненияэто не только не по-божески, но как-то даже и не по-людски.
Смирение и терпение, он возвел к потолку свои слезящиеся глаза со склеротическими прожилками. Только эти качества приносят истинное успокоение душе.
А как насчет тела?
В каком смысле, дочь моя?
В смысле его физического сохранения. Желательно на продолжительное время.
Боюсь, я не совсем
Где гарантии, что вы не являетесь человеком, с помощью которого меня переведут в такую же камеру, но уже без распятия? задавая свой бессовестный вопрос, я вдруг поймала себя на мысли, что высказанный вариант не так уж нереален. Где гарантии, что с призывом быть смиренной и терпеливой ко мневозможно, через минутуне обратятся вместо сестры Анны следователи вашей тайной охранки?
У нас нет тайной охранки, дочь моя, тихо откликнулся старик. Времена святой инквизиции канули в Лету.
Скажите, ночью меня никуда не перевозили?
Нет.
Значит, мы по-прежнему в Праге?
Да.
И вы утверждаете, что в Праге нет тайной охранки, нет полиции, нет органов государственной безопасности?
Есть, конечно. Но при чем здесь католическая церковь?
А черт вас разберет!
Такие слова неуместны здесь, старик, прищурившись, посмотрел на меня в упор. Вы не доверяете мне?
Но ведь и вы мне тоже, не так ли?
Смирение и терпениевот все, что я могу пожелать вам.
Сколько?
Что «сколько»?
Сколько мне терпеть и смиряться? День? Месяц? Год? Всю жизнь?
Сколько понадобится.
Меня такой ответ не устраивает.
Но другого у меня нет, старик, как бы извиняясь, развел руками.
Понимаете, святой отец, я очень устала
Я вижу.
Мои нервы не выдерживают уже ничегони напряжения, ни расслабления, ни, главное, ожидания. Я просто физически неспособна больше ждать
Чем же помочь вам?
Дайте мне какую-нибудь цивильную одежду, и я уйду.
Куда? К кому?
«И действительно, подумала я, куда? К кому? И что ты вообще взъерепенилась? За что накинулась на бедного старика?.. А если это все-таки ловушка? Он хороший дед и, кажется, совершенно беззлобный. Скорее всего, он даже толком не представляет, какой ужасной быть может кара истинно неверующих за творимое добро. Но там, за оградой кладбища, на утреннем морозном воздухе, уже, может быть, взяли монтера, выбили из него все, что им нужно, и теперь едут сюда сразу на нескольких машинах, чтобы схватить меня и вытащить за волосы из этой кельи А может, они уже здесь, за деревянными дверями с узким оконцем, и старший заносит свой нечистый указательный палец над кнопкой звонка А яя словно в каменном мешке: ни одеться, ни выйти, и нет никого, на чье плечо я бы могла опереться. Витяня исчез, монтер сгинул, Юджин так далеко, что проще поверить, что его не было и нет вовсе. Есть только дышащий на ладан старичок да сбрендившая на почве острой сексуальной недостаточности сестра Анна. Это не защитники и не помощники, этобалласт»
Я чувствую себя здесь беззащитной, тихо призналась я. Мне страшно!
Успокойтесь, дочь моя, он взял своими скрюченными пальцами мою ладонь и сжал ее. С Божьей помощью все обойдется. Мы будем молиться за вас
Что же это такоеБожья помощь? прошептала я, чувствуя, что плачу. Разве она спасет меня? Разве она избавит от гонений, травли, жестокости?..
Божья помощьэто люди, это все мы, старик не выпускал моей руки из холодных пальцев. Это добро, творимое нами, это наша любовь, это наши дети, которых мы еще не родили Вот что такое Божья помощь. Ты понимаешь меня?
С трудом, выдавила я сквозь слезы.
За тобой должен прийти человек.
Когда?
Я не знаю.
Кто он?
Такой же грешник, как ты и я
17Москва. Лубянка. КГБ СССР
10 января 1978 года
Доклад генерал-майора Игоря Карпени длился ровно часбеспрецедентно долгое выступление для оперативного совещания. Тем не менее ни Воронцов, ни сам председатель КГБ СССР ни разу не перебили старого генерала. Все, что рассказывал своим руководителям заместитель начальника Первого главного управления КГБ, имело колоссальное политическое и оперативное значение, затрагивало одну из наиболее опасных операций советской разведки с непредсказуемыми для судеб всего мира последствиями. Однако для стороннего наблюдателя, будь таковой каким-то чудом допущен на совещание, все это было бы похоже на неровный по качеству сценарий остросюжетного фильма, который опытный профессиональный кинодраматург впервые прочел бы от начала до конца на заседании худсовета.
Закончив доклад, Карпеня тяжело опустился в вертящееся кресло за длинным столом заседаний и принялся энергично стирать пот со лба, а затем, сопя и кряхтя от напряжения, запустил платок под воротничок защитного цвета рубашки.
Какое-то время в гигантском кабинете Андропова, украшенном портретами Ленина, Брежнева и Дзержинского, стояла абсолютная, никем не нарушаемая тишина. Звукоизоляция была полной, и представить себе, что внизу, за стенами кабинета, буквально в десятках метров, бурлит жизнь гигантского и крайне бестолкового в своей динамичности города, было просто невозможно.
Любопытно, нарушил наконец молчание Андропов. Очень любопытно
Что скажете, Юрий Владимирович? осторожно поинтересовался Воронцов. События последних днейи Воронцов это чувствовал, что называется, печеньюстали серьезным испытанием андроповского отношения к нему лично. Понимая, что запланированная и еще недавно казавшаяся незыблемой динамика предстоящих кадровых перестановокАндропов становится генеральным секретарем ЦК КПСС, а пост председателя КГБ СССР переходит к нему, генерал-лейтенанту Юлию Воронцову, дала определенные сбои, начальник Первого управления за последние двое суток вообще не покидал свой служебный кабинет на Ленинградском шоссе, работая с такой интенсивностью, словно операция, судьбу которой должен был именно сейчас решить председатель, была последней в его служебной карьере. Не исключалось, что так оно и было. Воронцов располагал собственными источниками в колумбарии (так в тесном кругу высшие руководители КГБ и ГРУ называли Политбюро) и знал, что над головой его могущественного патрона сгущаются тучи. А стало быть
«Только не это! с тоской думал Воронцов, наблюдая, как подчеркнуто медленно Андропов снимает с тонкой переносицы очки и протирает их лоскутком замши. Если сейчас, после стольких лет сумасшедшей работы, после безумных трат и весьма ощутимых потерь, весь наш план военного переворота в Колумбии и прихода к власти левого правительства, сформированного из загнанных в подполье коммунистов, и вообще вся эта, казавшаяся весьма дальновидной, стратегия рухнет, мы вернемся на исходную позицию, к семьдесят третьему году, когда нас пинками в зад вытолкали из Чили. Андропову этого не простят, а значит, и моя песенка спета. Куда я пойду в мои-то годы? Преподавателем обществоведения в рыбный техникум? Это после стольких-то лет сладкой, почти безграничной власти»
Объясните, как они ушли? свой вопрос Андропов адресовал куда-то в пространство между Карпеней и Воронцовым. Как это вообще оказалось возможно?..