Я готов рассказать все, пробормотал я, но не в этих стенах, Я нацелен на выживание, изволите ли видеть, и в доказательство сего у меня имеется свидетельство моего старого директора школы. Давайте прогуляемсячуточка свежего воздуха будет чертовски нам полезна.
Он посмотрел на меня безразлично, что, само собой, означало одно: он думает яростно. Я почти слышал, как потрескивают и пощелкивают его синапсы, точно питательные хлопья на завтрак. «Окажется ли ложь, которую мои парни могли бы выбить из него, ценнее той полуправды, которую он готов выдать?»такой вопрос он явно скормил своему стриженному ежиком кочану. Полковник пришел к верному решениюв конце концов, этим ребятам платят за приходы к решениям, они вроде тех, кто «собирает морской укропужасное занятье».
А ведь это великолепная мысль, Чарли! ответил он. Поехали.
В приемной двое некрасивых малых покрупнее по-прежнему играли в пинокль, но уже на двоих, поскольку из открытой двери уборнойиначе ваннойдоносились ритмичные «урргх, урргх» Элмера. Я помедлил возле столика и откашлялся. Ни один игрок не повернул ко мне головы.
Передайте Элмеру, сказал я голосом избалованного гонорарами терапевта, что ему следует делать зарядку и меньше пить. Крепкое в нем одноего печень.
Один некрасивый малый не отрывал глаз от карт (и кто мог бы его упрекнуть, ибо даже одного назойливого взгляда в его карты хватило бы, чтобы подсказать ему: последней дамы довольно для сбора того, что игрокам в пинокль известно как «круглый дом»), но другой медленно перевел на меня взгляд и как мог разыграл убедительнейшего и хладнокровнейшего Эдварда Г. Робинсонапредполагается, что такой взгляд напомнит вам о «волынах», цементных бушлатах и тротуарных плитах, сброшенных в Потомак с вашими лодыжками, прикованными к ним. Я, правда, видел, как такие взгляды исполнялись и получше.
Что ж, покедова, ребятки, сказал я, любезно воспользовавшись их диалектом. Никто из игроков в пинокль не отозвался, но Элмер сказал «уррргх» из своей уборнойиначе ванной.
Вашингтонский способ дышать свежим воздухомпоймать такси с кондиционером. Это я и сделал. И сел в первое попавшееся, что вызвало досадливый взгляд Блюхера. Что ж, очевидно, он счел, что я чересчур не вполне умен, если сажусь в первый же таксомотор; у него на содержании находился второй, именно поэтому, изволите ли видеть, я сел в первый. Господи, как же сообразителен я тогда была миновал едва ли год!
Таксист сощурился на нас из своей маленькой воздушно-кондиционированной утробы армированного стекла и стальной сетки (поскольку удары по головепроизводственный риск, который недолюбливают даже таксисты) и учтиво осведомился, каким образом он сможет заработать себе удовольствие, оказав нам услугу. Вообще-то на самом деле он спросил «ну?», однако сразу было ясно, что это «ну» крайне воспитанно.
Просто повозите нас по достопримечательностям, ОК? сказал Блюхер. Ну, сами знаетеМогила Гранта, такие вот места?
И в Национальную галерею, пожалуйста, вставил я. На самом деле сначалав Национальную галерею. А, и если можно, остановитесь у какой-нибудь лавки, где можно купить переносной светильник.
Он имеет в виду что-нибудь вроде фонарика в чем-нибудь вроде аптеки, пояснил Блюхер.
Таксист даже не пожал плечамион возит идиотов целыми днями, мы и фигурировать не будем в его изможденных воспоминаниях, которыми он наградит вечером супругу, когда она станет омывать его трудовые мозоли.
Не будете ли вы любезны начать изложение? спросил меня Блюхер. Я бросил на него взгляд, исполненный опаски и трусости, мигнув затылку таксиста. За каким чертом вам понадобилось в Национальную галерею, хм?
Я начал ощущать, что несколько овладел ситуацией: я могу ежиться в первых рядах, но дайте мне за что ухватитьсяи я счастлив в ведущей роли.
Во-первых, ответил я, я желаю там побывать. Во-вторых, я искренне желаю промыть себе глаза хорошей живописью после этой жуткой графики у вас в кабинете. В-третьих, НГ, этот «дворец услады величавый»,вероятно, самая непрослушиваемая постройка в сем прекрасном городе. В-четвертых, у меня назначено давнишнее рандеву с малым по имени Джорджо дель Кастельфранко, чью картину, размещенную в вышеозначенной галерее, я как домогаюсь, так и подозреваю. О'кэй?
Само собой, ответил он с полицейским простодушием. Вы имеете в виду того паренька, что был учеником Беллини в Венеции? Примерно когда Колумб открыл Америку? Хм? Которого мы, придурки, тут зовем Джорджоне?
Его самого, с горечью ответил я. И можете оставить диалектизмы при себе.
Елки-палки, да мне очень понравилась ваша статья о нем в «Giornale delle Belle Arte» в прошлом годувы в ней выставили этого Беренсона чуть ли не клоуном, настоящим Чарли ох елки, простите, Чарли
Все в порядке, ответил я. Меня оскорбляли и похуже.
Но все равно я дулся всю дорогу до Национальной галереи и настоял на том, чтобы таксисту заплатить самолично. Тот изучил мои чаевые внимательно и заинтересованно, а потом вернул их мне с видом сугубой благотворительности.
В самой Галерее я неколебимо прошествовал мимо той миленькой живописи, которую лорд Дювин продавал Крессу, Уайденеру и им подобным в счастливые и безмятежные годы, когда лорд Маккабрей (да-да, мой папа) впаривал пустяшные пастиши мелким европейским монархам, чьи чеки имели столько же веса, сколько их титулы. Я значительно остановился перед Джорджоне и поиграл по нему светильникомили фонариком. Через одно мгновение на меня напрыгнула смотрительница и вырвала инструмент из моей длани, испуская при этом клекот, будто стервятница, кладущая первое в жизни яйцо. Я протянул ей бумажник, раскрытый на моих верительных грамотах историка искусств, и побудил ее продемонстрировать их куратору. Еще через мгновение-другое она вернулась, брызжа извинениями, обращаясь ко мне «доктор Маккабрей» и сообщая, что я могу светить фонариками куда угодно. На все, что мне нравится.
Благодарю вас, отвечал я, игнорируя ее эксплицитность. Светильником я светил на ту часть картины и эту, при этом издавая типичные художественно-исторические междометия, вроде «ага», «гм-м» и «ох батюшки»; Блюхер исходил на мочу, переминаясь с ноги на ногу.
Послушайте, мистер Маккабрей, наконец не выдержал он. Вы не могли бы сообщить, что именно ищете? В том смысле, что нам же надо
Через плечо я метнул в него покровительственный взгляд.
Я разыскиваю, напыщенно произнес я, работу кисти юного Тициана года приблизительно 1510-го. И не нахожу ее. Мнится мне, что я все же был не прав насчет этой картины.
Но, черт возьми, вымолвил он. Тут же на табличке ясно написано: произведение Джорджоне
Это на ней и может быть пока написано, согласился я напыщеннее обычного, вздорно метнув переносной светильникиначе фонарикв ближайшую мусорную урну. (В СШ этой самой А корзины для бумаг называют «корзинами для газет», что служит прекрасным показателем тутошней системы ценностей. Мне нравятся американские реалисты. Американские идеалисты, разумеется, похожи на любых идеалистов: это люди, убивающие других людей.) Но вот, сказал я, чего мы с вами ждали.
Блюхер вытаращился. В храм искусства между тем ввалился табунок хихикающих тринадцатилетних школьниц, рьяно пасомый одной из тех женщин, что рождены быть классными дамами, вы, несомненно, знакомы с таким биологическим видом: у некоторых бывают приемлемые ноги, но их носительниц всякий раз выдают слишком толстые лодыжки, вялый бюст и тихая паника, что сочится из-под контактных линз. Я знаю малого, который на одной такой едва не женился; он и снабдил меня подсказками, как вычислять их в полевых условиях. Сейчас уже не помню, что именно сказал мне Блюхер, но, будь он англичанином, он сказал бы: «Э?»
Я взял его под руку и направил прямиком в кишащую массу. Девочки хихикали и даже щупали нас, пока учительница их сурово кудахтала, я жео, я наконец чувствовал себя в безопасности: не бывает таких микрофонов направленного действия, что способны вычленить слова хитроумного Маккабрея из бессмысленной болтовни полового созревания. До Блюхера дошло, хоть и ясно было, что он считает мою предосторожность несколько натянутой. (Оня не должен неосторожно обмолвиться «был»из тех, кто с радостью отдаст свою жизнь за Пентагоновское представление о демократии, в то время как япростой человек, который верит в естественный отбор. Поскольку сыновей у меня нет, естественно, самым отборным Маккабреем оказываюсь я; уверен, и вы это заметили.)
Ну, рыкнул он мне в ухогромко в аккурат настолько, чтобы едва покрыть гвалт скворцов на привалесырья для групповых изнасилований будущих лет. Давайте мне дрянь, мистер Маккабрей.
Вы сочтете меня идиотом, начал я. Блюхер странно посмотрел на меня:
Я не договорился бы до такой прямолинейности, даже если б речь шла о спасении моей души, сказал он. Я сделал вид, что не расслышал.
Видите ли, пакет порошкану, который я изъял из самолета в общем, я как бы несколько застраховал себе жизнь. Изготовил такой же пакет, но с детской присыпкойвидели бы вы, как на меня смотрели в аптеке, оба сложил в конверты и отправил срочной доставкой по надежному адресу. Когда же я убедился, что малый, который на меня вышел, нужный малый, я забрал оба пакета из этого надежного адреса и, как уговаривались, отдал один пакет означенному малому. Я не следил за лицом Блюхера, но клянусьбыло слышно, как он сощурился.
Который пакет? спросил он сощуренным тоном.
В том-то и беда! убедительно взвыл я. Этого я не знаю. Видите ли, я пометил их А и Б соответственно, но когда дошло до переломного момента, я просто не сумел вспомнить, какой из них А. Да и, если вдуматься, какой из них Б, тоже.
Мы оба смолкли. Классная дама назидательно нудила что-то о Пальме-старшем, хотя картина, которую она взяла примером, была явно подписана Пальмой-младшим. Безразличновсе равно ее никто не слушал. Нимфетки кучковались вокруг нас устрашающе: я начал понимать, какой ужасбыть популярным певцом. Блюхер одну руку прижимал к пиджаку, где у него живет плечевая кобура, а другой прикрывал «молнию» своих брюкиначе штанов.
Самое кошмарное, продолжал я, что первоначальный пакет, как вы, мне кажется, уже отмечали, мог изначально содержать всего лишь зубной порошок, поэтому существует немаленький шанс, что мой, э, контактёр
Мистер Ли, услужливо встрял он.
Или Ри, согласился я, очень на меня рассердится, да и вы станете подозревать, что я играю кривой битой.
Да, сказал он. Вот и все, что он сказал.
Учительница тем временем перешла к следующей работе немалого предпочтения и мастерского духа, меча злобные взгляды в нас и умоляющиечислом поменьшев своих учениц. Мы двинулись следом. Я набормотал на ухо Блюхеру почти все, что мне сообщил мистер Ри. Блюхер обернулся и уставился на меня.
И вы этому верите? недоверчиво осведомился он.
Ну, это пока отвечает всем фактам, рек я, отмахиваясь от подкравшейся со спины нежновыпестованной юницы, дерзко нахальничающей со мной электрическим вибратором. Но если у вас есть более правдоподобный сценарий, я с наслаждением его выслушаю.
Он подумал, после чего вздрогнулнет, подскочил, будто на него только что снизошло озарение.
Озарение? вежливо поинтересовался я.
Нет, школьница. Прошу вас, давайте уйдем отсюда к чертовой матери, прошу вас, прошу вас? Я никогда не думал, что школьницы бывают такими, а вы?
Ну а я думал; но я, опять-таки, читал, изволите ли видеть, неприличные книжки, полковник.
Такие замечанияничто для таких ребят, как Блюхер. Он колебнулся, после чего повторил свою просьбу убраться отсюда поскорее. Я пошел у него на поводу. Мы убрались. А кроме того, поймали такси (в этот раз я предоставил право выбора ему) и отправились в заведение питания, где под видом еды подают дохлых полицейских на тостах. Блюхер, со всей очевидностью, размышлял, переваривая свою долю мусора (а вот кофе в подобных местах часто бывает хорош; еду запивайте ими в больших количествах; он дьявольски воздействует на язву, но смывает вкус). Я тоже размышлялрьяно, насколько вообще способен размышлять человек, ибо моему тренированному рассудку было ясно, что Слепая Фурья с Отвратительными Ножницами их как раз затачивает, дабы отчекрыжить остаток нити Маккабреевой жизни. Повторю еще раз: я не особенно боюсь смерти, ибо лучшие и авторитетнейшие источники уверяют нас, что она не постыднее и не болезненнее рождения. Но мне все равно кажется, что я имею право голоса в определении, когда, где и как. В особенностикак.
Блюхер, сказал я, отталкивая прочь еле тепленькую и едва тронутую тарелку. Блюхер, мне кажется, что на свете существует крайне малоесли вообще таковые существуютребят, заинтересованных в том, чтобы оставить меня в живых. А я желаю остаться в живыхпо причинам, коими в данный момент отягощать вас не стану. Ваши соображения будут приняты весьма благосклонно.
Он повернул ко мне лицо, жеванул в последний раз то, что пребывало у него во рту, и сурово меня оглядел. По его подбородку стекал ручеек жирной подливы.
По вашему подбородку стекает ручеек жирной подливы, пробормотал я. Он стер.
Будьте добры, еще раз? спросил он.
Я сказал, сказал я, что было бы мило остаться в живых, и не могли бы вы поделиться со мной парой-другой соображений.
На сей раз он глянул на меня тупо и даже почти дружелюбно. Повернулся к повару-подавальщикуили помощнику отравителяи заказал еще кофе и зубочистку. После чего снова повернулся ко мне. Теперь лицо его сделалось милостивымни за что бы не помыслил, что ему подвластно столько выражений за столь короткое время.
Знаете, мистер Маккабрей, вы мне нравитесьв самом деле нравитесь. В этой стране нам бы не помешало несколько сот таких парней, как вы. С этими словами он подался вперед и по-братски помял мне плечо. Рука у него была крупная и твердая, но я не поморщился и в голос не вскричал.
А насчет остаться в живых? уточнил я. Лицо его вновь посуровело, и он медленно и сострадательно покачал головой.
Не выйдет, сказал он.
19Маккабрей ловит себя на обладании неким произведением искусства, без которого вполне мог обойтись, и узнает кое-что о полицейских вдовах и рыбных котлетах
Дщерь Запада гигантская -
Из-за морей тебя тостуем.
«Наполним чаши кругом»
Я НЕ ИЗ ТЕХ, КТО СКУЛИТ, ибо обнаружил, что пользы в этом нет ни грана. Я даже не обмочился, хотя побуждение было интенсивно. Я воскурил невозмутимую сигаретку, употребив на это всего четыре спички и лишь слегка опалив свой ценный галстук от «Сулки». Блюхер, явно впечатлившись моим британским «сан-фруа», предложил крепкое словцо-другое утешения.
Пока я не выйду на связь с ревизором моего Агентства, сказал он, у меня не будет и приказов, э-э, вводить против вас в действие терминацию. Как я уже сказал, вы мне даже нравитесь. Еще я бы сказал, что у вас есть восемьдесят-девяносто минут, пока таковой приказ не поступит ко мне. До этого времени можете смело полагать, что любой стреляющий в васна стороне мандаринов бамбуковых побегов и ласточкиных гнезд.
До свидания, сказал я, вставая.
Удачи, ответил он.
Снаружи, оказавшись на тротуаре, я странным образом ощутил себя голым; никогда прежде не была так сильна во мне тяга к синим очкам, накладному носу и густой рыжей бороде, но уже слишком поздно сожалеть о столь элементарных мерах предосторожности. Любезный таксомотор домчал меня до аэропорта чуть меньше чем за сто лет. К тому времени, как я забрал свой чемодан и забронировал место до Лондона, волосы мои, я уверен, заметно поседели у корней.
На первый взгляд ни единого китайского лица на борту не наблюдалось. И лишь перед самым взлетом в салон вошли мистер Ли и его юный соотечественник. Ни тот ни другой на меня даже не взглянули. Если уж на то пошло, я после первого и единственного раза отвечал им тем жепялился ровно вперед, как автомобилист, остановленный за превышение скорости, который не желает, чтобы инспектор унюхал, чем пахнет у него изо рта.
Я угощал себя всевозможными объяснениями. Они ведь не могли знать, что я лечу этим конкретным рейсом, правда? Или нет? Или быть может, Иоанна попросила их быть мне телохранителемкак вам такое? Может, мистер Ли этим рейсом летает каждый деньили же спешит в Сохо праздновать китайский Новый год и сумки его набиты плюшками для внучат. У такого малого явно может водиться любое количество внучати он их всех обожает. А может, он вообще не мистер Ли: хорошо известно, как эти ребята похожи друг на друга. Мое лихорадочное воображение фантазировало, себя не помня, пока мы полностью не оторвались от земли и из динамиков громкой связи не задребезжал голос капитана воздушного судна с его обычными искренними пожеланиями приятного полета.
Ха ха, горько вымолвил я, вызвав на себя мерзкий взгляд соседки, явной трезвенницы. Далее громкоговоритель известил, что наш полет будет проходить на высоте большого числа тысяч футов (водители самолетовпоследний бастион против введения метрической системы), а скорость его будет исчисляться невообразимым количеством миль/час. Мне очень хотелось пожаловаться на чрезмерную скорость, ибо я не очень спешил к конечной точке своего путешествия: без всякой надежды лучше ездить, а не приезжать.
Когда стюардесса явилась принимать у нас заказы напитков, моя соседка попросила стакан воды со льдом; я же подтвердил ее худшие опасения, затребовав два крупных бренди, бутылку сухого имбирного ситро и никакого льда. С гордостью могу отметить, что дрожи в моем голосе почти не слышалось. Когда дева подкатила жизнетворное питье, я поймал себя на том, что осведомляюсь, не знает ли она часом дату китайского Нового года.
Увы, нет, сэр, боюсь, не знаю. Но послушайтевон там впереди сидят два китайских джентльмена; давайте я закончу разносить напитки и спрошу у них.
Нет нет нет нет, проквакал я. Я и помыслить не могу
Никаких хлопот, сэр. Буду рада помочь.
Вскоре я увидел, как она склонилась над креслами двух китайских джентльменов, жизнерадостно показывая туда, где сидел и трепетал я. Оборачиваться они не стали. Стюардесса проскакала обратно и сообщила:
Вам не повезло, сэр, они говорят, что Новый год уже три недели как прошел. И еще они просили передать, что им очень жаль, если вы его пропустили.
Благодарю вас. Как любезно.
Не за что.
Услужливая сука. Я с нарочитой индифферентностью развернул «Таймс», расстелил ее на своем портфеле и применился к кроссворду. Я не отношусь к числу тех, кто заканчивает кроссворды, пока яйцо на завтрак доваривается до состояния умеренной крутизны, но в хороший день умеренно крутая головоломка падает поверженная к моим ногам за полчаса или около того. Сегодня же был один из других дней. Я с готовностью раскусил «пользователя общественного транспортацель для стрельбы (8,6)» и с глухим хохотком вписал «пассажир мишень», но после сосредоточиться стало практически невозможно. Винил я в этом свой портфель, который, как мне казалось, не предоставляет мне поверхность привычной плоскости. Да и хоть сколько-нибудь плоским, вообще говоря, он не выглядел. Я капризно пальпировал егои, разумеется, внутри, разместившись диагонально, явно пребывало пухлое цилиндрическое вздутие. Как бы неистово расстроен я ни был, меня тем не менее посетила уверенность, что я не владею никаким предметом такой формы и габаритов, а если и владею, то в моем портфеле очутиться он никак не мог. Я расстегнул защелку клапана и осторожно пощупал внутри; и точномои пытливые пальцы наткнулись на жесткий картонный цилиндр дюймов восемнадцати в длину и четырех в диаметре. Я закрыл клапан итрепеща уже так, как никогда не трепетал прежде, потянулся к неизрасходованной порции бренди. Та сразу метнулась мимо моей увулы, миндалин, гортани и глотки, не касаясь их стенок. После чего я откинулся на опускающуюся спинку кресла, постарался отрегулировать дыхание и принялся лихорадочно размышлять. Бомба или сходное с ней анти-Маккабревское устройство? Это вряд ли: мистер Лив одном самолете со мной. Более того, металлоискатели парней из службы безопасности аэропорта сразу отыскали бы нечто подобное. Монструозный тюбик шоколадных бобов «Смартиз» от доброжелателя? Но в голову не приходил ни один доброжелатель.
Глодаемый вульгарным любопытством и тягой к смерти, я снова открыл портфель и вытащил цилиндр. Легкий. Сделан из картона и выглядит в точности как те цилиндры, в которых хранят и пересылают эстампы и рисункитакой, в общем, товар. Я приложил один конец к глазу и, направив трубу на окноиначе иллюминатор, вгляделся. Обнаружилось, что я изучаю левостороннюю секцию бюста моей соседки-трезвенницы. Та шлепнула по трубе, издав при этом «пшик» выдохшегося сифона. По-моему, я сказал «Ой!», хотя не уверен.
В цилиндре, похоже, ничего не было, кроме свернутого листа плотной бумаги, поэтому я ввел внутрь два пальца, искусно ими крутнул и извлек лист, словно хорошенько намасленный «эскарго». В развернутом состоянии лист больше всего напоминал хорошую цветную репродукцию гуаши Руо; более пристальный осмотр показал, что это крайне умная копия гуашьюисключительно ручная работа. Я говорю «копия», поскольку оригиналу выпало являться крайне знаменитой работой Руо под названием «Apres-midi d'un Clown» и храниться в коллекции Пегги Гуггенхайм или где-то около. Скопировано было изумительноскорее даже подделка, чем копия, ибо копиист выполнил ее на подложке из жаконэ и даже добавил «каше дю вант» и пару отметок коллекционеров вместе с музейным инвентарным номером. Я немного почмокал или поцокал, потому что работу свернули не той сторонойкрасочным слоем внутрь, хотя у всех торговцев искусством такая практикачто угодно, только не. Моя дородная соседка снова запыхтела сифоном, и я понял, что картина для нее, видимо, немножко чересчур откровенна: во времена Руо, изволите ли видеть, клоуны, похоже, проводили все свои «апрэгмиди» крайне причудливым манером. (Со своей стороны я никогда не проявлял большого интереса к современному искусству; мне представляется, что тема эта требует намного меньших исследований.) Когда же я свернул гуашь и уже всовывал ее обратно в цилиндр, из противного его конца выпорхнул клочок бумаги. Отпечатанным на машинке на нем значилось: «МОЖЕТ ОКАЗАТЬСЯ КРАЙНЕ ПОЛЕЗНЫМ В ХИТРОУ». Я разодрал клочок на столько частей, сколько в нем могло уместиться, не переставая мучительно при этом мыслить. Я вот к чему: совсем не часто копии знаменитых гуашей Руо незаметно пробираются вам в портфели, но еще реже оказываются они полезны в аэропортах. Мне бы очень хотелось сходить в уборную, но это значило миновать мистера Ли и его другаа на обратном пути они запросто могут на меня посмотреть. Я же был совершенно не в форме, чтобы с этим справиться. Потому я предпочел праздник трусаткнул соответствующую кнопку и попросил стюардессу принести «еще чуточку этого имбирного ситро и, да, быть может, капельку того бренди». Соседка моядля меня она всегда останется Кэрри Нэйшннастоятельно зашептала что-то стюардессе. Та глянула на меня озадаченно. Я ей разулыбался, но, боюсь, улыбка моя скорее походила на кривой оскал. Через несколько мгновений Кэрри Нэйшн переместили на другое место и, что гораздо уместнее, на-гора подняли мой бренди.
Я отужинал, поразмыслил, отужинал вновь. Никакого смысла. Я предпринял еще одну атаку на честь и достоинство кроссворда: его сотворил тот составитель, который всегда пытается вставить куда-нибудь слово «эдам»подозреваю, что это Адриан Белл,стало быть, у меня не возникло сложностей с «угрозой поглощения лидера партии тори; популярной маркой пищевого продукта, получаемого свертыванием молока и дальнейшей обработкой полученного сгустка», но остальное меня одолело. Я сдался на милость дум о выживании, о пребывании в живыхо таких вот вещах. Единственный полезный результат этой мыслииначе мышлениябыл порожден тем фактом, что служба безопасности аэропорта со своими металлоискателями не металлонашла у меня в портфеле копию Руо, но в долю секунды засекла мою карманную серебряную фляжку. Это неизбежно означало, что два китайских джентльмена едва ли имеют при себе что-либо смертельнее картонных кинжалов. Их «волыны», «приправы», а также иные принадлежности наведения шороха явно должны были остаться в чемоданах, размещенных в трюме воздушного судна. Стало быть, ясно, что по прибытии в Хитроу, Лондон, мне остается одноне ждать, пока мой багаж выползет со скрипом из страдающего запором зева транспортера, а бросить его на произвол судьбы, проскочить таможню с одним портфелем и умчаться в спешном такси в Уолтемстоу или какое-нибудь иное маловероятное место, где у меня может оказаться друг. Китайские, между тем, джентльмены будут мучиться и злиться у багажной карусели, дожидаясь, когда прибудут их убийственные снасти.
Как же кристально ясно мыслит человек, стоит ему принять лишь на толику бренди больше, чем следовало бы. Я самодовольно сложил руки на той части своего тулова, что располагается чуточку южнее печени, и несколько вздремнул. А проснувшись, нашел самодовольство на посту; я схватил кроссворд «Таймс», бросил на него повелительный взгляд, и через двадцать минут он уже повизгивал о пощаде.
Я всегда благовоспитанно глумился над теми идиотами, кои, едва смолкают самолетные турбины, встают, хватают своих чад и прочую ручную кладь и десять минут ждут, когда угрюмый экипаж соизволит открыть двери, но по такому случаю, какой выпал мне, я сам ринулся вперед и помчался по рампе, намного опережая остальных участников состязания. Происходи такое в Ньюмаркете, случайный наблюдатель, вооруженный биноклем и секундомером, уже спешил бы к ближайшей телефонной будке поболтать со своим букмекером.
Презрев всевозможные знаки, извещающие людей, где им следует дожидаться багажа, я галопом проскакал к Таможенной Зонепоближе к благословенной вывеске, гласившей «ТАКСИ», помахивая таможеннику невинным портфелем. Он поманил меня согнутым властным пальцем; я остановился юзом.
Нечего заявлять, офицер, весело вскричал я. Один лишь старый портфель, набитый канцелярской трухой, э? Думаю, не стоит вас задерживать, вы и сами занятой человек
Откройте его, сказал он. Сэр.
Безусловно, безусловно, безусловно, парировал я, только побыстрее, пожалуйста, будьте умницей, или расхватают все такси. Там ничего нет, уверяю вас.
Время от времени мне попадаются люди, которым я не нравлюсь. Этот таможенный малый был из таковских. Он созерцал всякий малейший предмет в моем портфеле, как престарелый «курёр» оглаживал бы лобковые волосы своей коллекции. Картонный цилиндр он приберег напоследок.
А что это у вас, сэр? спросил он.
Рисунок, он же картина, нетерпеливо ответил я, оглядываясь на зал выдачи багажа, где мои сопопутчики (если мне позволено будет изобрести такое слово) дожидались своей клади. Обычная копия. Никакой Коммерческой Ценности и Не Для Перепродажи.
Во-от как, вымолвил он. Давайте, пожалуйста, взглянем.
Я с раздражением изъял и развернул упомянутое произведение искусства.
Вот, сказал я. «Послеполуденный отдых клоуна» Руо. Хранится в Гуггенхайме или где-то там.
В Фонде Вельтшмерцер? подсказал он.
Именно, именно; велли-коллепно. В Вельтшмерцере, конечно. В Чикаго.
О нет, отнюдь, сэр.
?
Она там хранилась до минувшей среды; а потом какие-то негодяи ворвались туда и унесли такого старого мусора на миллион фунтов.
Рот мой открылся и закрылся, открылся и закрылся, издавая те беззвучные «о», которые производит золотая рыбка, если хочет, чтобы ей сменили воду. От усилий произнести что-либо полезное меня избавило учтивое покашливание, донесшееся откуда-то из-за моего левого плеча. Быстрый взгляд в том же направлении явил мне крупного учтивого малого в макинтошеиначе дождевике. Быстрый оборот на что-то около 270° показал мне сходного с ним малого, с благорасположением на лице разместившегося за моим правым плечом.
Позвольте мне отвлечься ненадолго. Всякая внятная, профессиональная «хевра» обладает «мозгом», который планирует негодяйство; «директором», который предоставляет оборотные средства; «барыгой», который купит и «пропулит слам», не успеет еще «клей» расстаться со своими владельцами; «технарем», который знает, как обезвреживать сигнализацию и открывать замки, какими бы сложными те ни оказались; «кассиром», который умеет применять к сейфу термический бур или, быть может, впрыскивать жидкую унцию взрывчатки и подрывать ее с шумом не громче флатуса воробышка во сне; «ежиком»увы, который при необходимости будет стукать чересчур любопытных «фраеров» железной монтировкой по голове; «дешевым» ночным сторожем или сотрудником охранной компании, который готов получить сотрясение мозга за 500 «лошадок» и небольшой процент добычи; ивот про этого парнишку, спорить готов, вы ничего не знали«цинковым». «Цинковой» не принимает непосредственного участия во взломе и проникновении; он лишь прогуливается руки в карманах. У него есть только один простой богом данный навык: он умеет распознавать «болонь», «штемпов», «тихарей» либо иную разновидность полиции, как бы цивильно ни была она одета, за двести метров темной ночью. Никтои меньше всех сам «цинковой»не знает, как ему это удается, но это есть. Во всем Лондоне имеется лишь три надежных специалиста этого профиля, и платят им так же, как «ежикам».