С каждым словом он наклонялся все ниже и договаривал уже на ушко, розовое такое ушко с золотой подковкой серьги.
Руки
Что, дорогая?
Руки убери, прошипела Евдокия, наступив на ногу. И ведь туфельки хоть домашние, но с острым каблучком.
А это уже нападение на актора при исполнении служебных обязанностей мурлыкнул Себастьян, прижимая упрямую девицу к груди. Но мы же не станем заострять на том внимание, верно?
наверное, приворотное все же подействовало
из-за яда ли, либо же ведьмаки у его высочества были хорошие
или просто нервы сдавать начали от обилия цветов, бабочек и атласных лент.
Как бы там ни было, но купчиху он целовал со всей накопившейся злостью, невзирая на довольно-таки активное сопротивление пожалуй, несколько увлекся.
Сквозняк по спине почувствовал, но значения не придал
А потом девица вдруг всхлипнула
и за спиной раздалось глухое рычание правда, почти сразу стихло сквознячок вот остался
Вы стоило Евдокию отпустить, как она отскочила и первым делом губы вытерла, вы с-скотина! С-сволочь
Хотите сказать, не понравилось?
Она его неимоверно раздражала. Упрямством своим. И курносым вздернутым носиком. Веснушками, которые не пыталась скрывать под пудрой. Манерами.
Взглядом, в котором виделось презрение?
Только попробуйте это повторить и
И что?
Я закричу я
Она и вправду собиралась закричать, чего Себастьян допустить никак не мог, и, сграбастав купчиху в охапку, он повторил эксперимент
не нравится ей.
всем нравится, а она тут нашлась исключительнаяи главное, упрямая какая, вместо того чтобы поддаться, как положено приличной женщине в горячих мужских объятиях, упирается, выгибается, разве что не шипит, и то лишь потому, что неспособна.
Будете орать? поинтересовался Себастьян, выдыхая.
Буду. Купчиха с силой впечатала острый каблучок в ступню, а когда Себастьян на мгновение руку разжал все-таки больно, когда в живого человека каблуком тыкают, вывернулась.
Недалеко.
До столика.
До бронзового канделябра, на столике стоявшего
Еще как буду, сказала Евдокия. И это было последнее, что Себастьян услышал.
нет, в его жизни всякое случалось, но чтобы канделябром и по голове за что, спрашивается? Он хотел было спросить и рот открыл, но второй удар, куда более ощутимый, вверг его в темноту.
В темноте было уютно.
Спокойно.
Только бабочки порхали, те самые королевские. Они подлетали к самому Себастьянову носу, стряхивая с крыльев золотистую пыльцу. И Себастьян замирал от ужаса: а вдруг да именно этот приворот сработает должным образом?
И как жить?
Он отмахивался от бабочек и от пыльцы, но та липла к волосам, и голова Себастьянова становилась невыносимо тяжела.
Дуся, ты что?! сказала бабочка тоненьким голоском.
И вправду что?
За что?!
Ладно бы, не умел Себастьян целоваться. Так ведь он старался, весь опыт свой немалый вложил а его канделябром.
Я ничего. А он
Бабочка, говорившая голосом Евдокии Ясноокой, девицы купеческого сословия, села на раскрытую ладонь и грозно пошевелила развесистыми усиками.
Что он?
Целоваться полез! пожаловалась Евдокия.
И ты его канделябром?
И я его канделябром. Она произнесла это как-то обреченно.
А меня позвала
чтобы труп помогла спрятать. Теперь голос был мрачен.
Себастьян хотел было сказать, что он вовсе не труп; но первая бабочка, с перламутровыми крыльями, его опередила.
Дуся, он жив, сказала она с укоризной.
Тогда добить, а труп спрятать.
Решительности купеческой дочери было не занимать. Но Себастьяну категорически не нравилось направление ее мыслей.
Это не смешно
Совершенно не смешно.
Не смешно куда уж не смешнее Лихо приходил, и и что он обо мне подумает?
Лихо? Проклятие, про братца, обладавшего воистину удивительным умением появляться не вовремя, Себастьян как-то запамятовал.
задание
Аврелий Яковлевич предупреждал, но
Лихо всегда слишком серьезно относился к женщинам, а тут вспомнит и Христину и следует признать, что первый удар канделябром Себастьян заслужил
С этой мыслью он вернулся в сознание, аккурат затем, чтобы ощутить весьма болезненный пинок под ребра.
Дуся, что ты творишь?!
Евдокия не ответила, а Себастьян, не открывая глаз, испустил громкий стон. Он очень надеялся, что стон этот был в должной мере жалобным, чтобы огрубевшее женское сердце прониклось сочувствием к раненому
Я творю? Это он
Вы мне выбора не оставили, произнес Себастьян.
Он лежал на спине, и ноги вытянул, и руки на груди сложил демонстративно, всем видом своим показывая, сколь близок был к смерти.
И веки смежил.
Я не оставила?!
Тише умоляю очень голова болит
голова у него болит, видишь ли да, не по голове бить следовало, тогда, глядишь, болело бы именно то место, которым он думал, когда к Евдокии полез.
Помогла, на свою беду
В том коридоре Евдокия оказалась совершенно случайно.
Она бродила.
И думала.
Ей всегда легче думалось на ходу, особенно когда мысли касались именно ее, Евдокии ну и еще Аленки, которая за ужином была задумчива, тиха и напрочь отказалась говорить, что происходит.
А Евдокия не дура.
есть зеркала, отражения, которые ведут себя вовсе не так, как полагается нормальным отражениям. Собственные, Евдокии, шли за нею, не таясь, тянули длинные шеи.
пахло горелым.
и еще камнем. И запах этот тягучий, едкий, вызывающий к жизни воспоминания об угольных шахтах, об узких норах, прогрызенных в теле горы людьми, привязывался к Евдокии.
Она льнула к обоям, которые были новыми и дорогими, силясь ощутить правильные ароматы: бумаги, краски и клея, но вновь вдыхала каменную пыль. Гранитом пахли стеклянные вазы, углем цветы и ковровые дорожки. Евдокия, уже не заботясь о том, как это будет смотреться, ежели кто-либо застигнет ее за престранным занятием, присела, коснулась высокого ворса.
Почти живой.
А от Аленки только и добиться можно, что еще не время.
И верить надо.
Евдокия верила, вот только чуяла близкую опасность, как в тот раз, когда они с маменькой едва под обвал не угодили. И ведь тогда-то управляющий твердил, что, дескать, нет угрозы, что шахта пусть и старая, но досмотренная, что леса свежие, крепкие, а газ дурной отводят регулярно
а Евдокия чуяла врет.
И слышала, как тяжело, медленно, но совершенно по-человечески вздыхает гора. Боясь опоздать, она схватила маменьку и бегом бросилась к выходу.
Успела.
А управляющий остался внизу, верно, это было справедливо.
Но сейчас не о горах думалось.
О доме. И Аленкином упрямстве. И о том, что, если и захочет Евдокия уйти, ей не позволят. Поздно и розовые шипастые кусты тянулись к окнам, затягивали их живой решеткой.
еще Лихослав, который приходит на закате, а уходит на рассвете. И больше о свадьбе не заговаривает, и не то чтобы Евдокии так уж в храм хотелось
было кольцо, сидело на пальце прочно, так, что захочешь не снимешь.
И все-таки
хотелось странного, наверное, место виновато было, но вот чтобы не сделка взаимовыгодная, где титул на деньги меняется, а чтобы любовь.
Влюбленность.
Сердце ныло, растревоженное не то прошлым, не то настоящим. И лгать-то себе Евдокия непривычная. Нравится ей Лихо
Лихо-волкодлак
пускай себе волкодлак и вдоль хребта уже проклюнулась жесткая прямая щетина, будто гривка и глаза у него в темноте с прозеленью а на свету глянешь человеческие.
Улыбается хорошо.
А как шепчет на ухо имя ее, то и вовсе тает Евдокия. Стыдно ей и счастливо, и, наверное, сколь бы ни продлилось это самое счастье, все ее Евдокиино.
Об этом она думала, когда резко, едва не ударив Евдокию по носу, распахнулась дверь, выпуская Тиану Белопольску или того, кто ею притворялся
Что вы на меня так смотрите, будто примеряетесь, как сподручней добить, поинтересовался ненаследный князь, приоткрыв левый глаз.
Глаз был черным, наглым и без тени раскаяния, из-за чего высказанная Себастьяном мысль показалась Евдокии весьма здравой.
Добить.
Вытащить в сад и прикопать меж розовыми кустами.
Между прочим, замолкать это недоразумение не собиралось, вы меня шантажировали!
Дуся!
Аленка уставилась на Евдокию с укоризной. Конечно, как у нее совести-то хватило шантажировать самого старшего актора.
А вот обыкновенно.
Хватило.
И Евдокия если о чем и жалеет, так о том, что сразу его по голове не огрела. Следовало бы.
Огреть. Привязать, а там уже и допрашивать.
Шантажировала. Почуяв в Аленке сочувствие, Себастьян Вевельский открыл и второй глаз и томно ресницами взмахнул.
Ручку смуглую приподнял, к голове прижал, будто бы болит
болит.
И правильно, что болит, и не надо было Аленку звать, но Евдокия испугалась, что и вправду прибила ненароком это недоразумение в панталонах. А что, рука-то у нее маменькина, тяжелая.
Вы лежите, лежите. Аленка села на пол и ладони на макушку смуглую возложила с видом таким, что Евдокия едва не усовестилась. Больно?
Очень, сказал этот фигляр, голову задирая так, чтобы Аленке в глаза заглянуть. Просто невыносимо
Дуся!
Что «Дуся»? Дуся желает знать, как давно это она пальцем ткнула, чтобы не осталось сомнений, о ком речь идет, за вами за нами подглядывало?
Аленка, верно вспомнив первый вечер в Цветочном павильоне, зарделась, но рук не убрала. И Евдокия мрачно подумала, что бить-таки следовало сильней.
Я не подглядывал, поспешил оправдаться Себастьян, болезненно кривясь, точно сама необходимость разговаривать с Евдокией причиняла ему немалые мучения. Я наблюдал.
Принципиальное различие.
Дуся!
Ваша сестрица меня ненавидит! пожаловался Себастьян, поджимая губы
ишь, развалился.
Дуся, Аленкины брови сдвинулись над переносицей; и, таки оторвавшись от пациента, которого, судя по Аленкиному виду, она готова была лечить хоть всю ночь напролет, и желательно не в Евдокииных покоях, она встала, Дуся, это же
Себастьян Вевельский с готовностью закрыл глаза, показывая, что подслушивать не намеревается и, вообще, находится если не при смерти, то всяко в глубоком обмороке.
Дуся Аленка взяла сестрицу под руку и зашептала: Я понимаю, что получилось нехорошо и ты на него обижаешься но это же живая легенда!
К сожалению
К сожалению, легенда? Себастьян таки не удержался и приоткрыл глаз, на сей раз правый.
К сожалению, живая, поправила Евдокия и, погладив верный канделябр, добавила: Пока еще.
А теперь она мне угрожает!
Боги милосердные, какие мы нежные. А вот хвост из-под ноги правильно убрал, и не то чтобы Евдокия собиралась наступить, но пусть конечности свои, включая хвост, при себе держит.
Евдокия руки от канделябра убрала и, выдохнув, велела:
А теперь рассказывайте.
Что? в один голос поинтересовались Аленка и Себастьян.
Все.
Все будет долго Себастьян вытянул дрожащую руку и, указав на кровать, попросил: Подай простыночку прикрыться, а то неудобно как-то.
Покрывало Евдокия сдернула.
Дусенька Аленка присела на стул у двери и еще руки на коленках сложила, потерпи
Хватит. Я уже натерпелась.
и Лихо, который заглянул, хотя еще и не вечер
Появился и исчез.
Уступил.
Бросил? А кольцо тогда почему? И Евдокия трогает его, пытаясь успокоиться, только получается не слишком хорошо.
Или меня вводят-таки в курс дела, или мы уезжаем. Сегодня же. Немедля.
Аленка сложила руки на груди, демонстрируя, что с места не сдвинется. Упряма? Пускай. В Евдокии упрямства не меньше.
Я тотчас телеграфирую маменьке. Полагаю, она меня поддержит. Да и не только она. О нем я тоже молчать не собираюсь. Этот фарс, который конкурсом называют, завтра же закроют. И не надо мне про тюрьму говорить. Тюрьмы я не боюсь.
Она не всегда такая словно извиняясь, произнесла Аленка. Злится просто
И колбасу прячет. Себастьян сел, завернувшись в покрывало. Под кроватью ага
коробку он вытащил и, прильнув щекой к крышке, зажмурился.
Краковельская чесночная благодать к слову, панночка Евдокия, как бы вы ни пыжились
Я не пыжусь!
на мне клятва крови, так что
И этот наглец, вытянув колечко краковельской колбасы, к слову, великолепнейшей, сдобренной чесноком и тмином, высушенной до звонкости, сказал:
Моя прелес-с-сть
Евдокия перевела взгляд на Аленку. Та клятв крови не давала
Дуся, пока ты о нем не знаешь, оно тебя не видит, а раз не видит, то и навредить неспособно.
Тогда считай, что оно, чем бы ни было, меня разглядело.
Но
Аленка повернулась к зеркалу и, коснувшись его ладонью, нахмурилась:
Ты не говорила
И ты не говорила. Оправдываться Евдокия не собиралась.
Единственное, о чем она жалела, так о собственной нерешительности. Следовало сразу покинуть сей милый дом
Уйти не получится. Себастьян разломил колбасное кольцо на две неравные половины, меньшую зажал в правой руке, большую в левой. Точнее, попытаться можете, но за последствия я не ручаюсь. Вас, панночка, пометили и вас, к слову, тоже.
Он откусил колбасу и уже с набитым ртом добавил:
И меня всех пометили, Хельм их задери.
И замолчал, сосредоточенно пережевывая колбасу.
Следовало сказать, что в покрывале, расшитом цветочками, из-под которого выглядывали длинные мосластые ноги и хвост, тоже длинный, но отнюдь не мосластый, ненаследный князь выглядел безопасно. Он жевал колбасу, вздыхая от удовольствия, и блаженно жмурился
Надо полагать, раны на голове затянулись.
Аленка наблюдала за своей легендой с престранным выражением лица.
Куда только прежнее восхищение подевалось?
Так что, милые дамы, вам от меня никуда. Жирные пальцы Себастьян вытер о покрывало, и Евдокия с трудом сдержалась, чтобы не отвесить подзатыльника. Князь, называется!
Князь понюхал оставшийся кусок, но со вздохом отложил.
Хорошо. Евдокия покосилась на канделябр. В таком случае предлагаю перемирие. И обмен информацией. Взаимовыгодный
А водички нальешь? поинтересовался Себастьян, голову набок свесив. Колбаска соленая очень
Пил он шумно, отфыркиваясь, и вода текла по голой груди, поросшей кучерявым черным волосом. И вида этой самой груди Аленка стеснялась, отворачивалась
похоже, первая любовь ее, бережно взращенная на газетных славословиях и снимках, умирала.
Громко срыгнув, Себастьян вытер рот краем покрывала и поднялся.
Итак, девушки, я внимательно вас слушаю
от же гад.
Слушает он.
Но с некоторым удивлением Евдокия поняла, что и вправду слушает. Внимательно так. И уже не выглядит ни смешным, ни жалким
Аленка же говорит
о том, что дом живой, что строили его по старому обычаю, на костях. И кости эти сроднились со стенами
о зеркалах, в которых потерялись души. Их заперли на изнанке зеркального лабиринта, лишив воли и посмертия, оставив лишь голоса, которые Аленка слышит
о снах разноцветных, где ей показывают дом
и о черном камне, ради которого все затевалось. Камень драгоценность, а дом шкатулка, построенная драгоценность хранить. Не здесь, но на изнанке мира. Аленка пока не умеет объяснить иначе. Но ждать уже недолго. Та, которая построила тайник, вернулась.
Ее ты видела? Себастьян прервал рассказ.
И, поймав на себе взгляд Евдокии, слегка пожал плечами, будто извинялся
Извинялся.
Не за поцелуй, а за представление.
Живая легенда? В том и дело, что скорее живая, чем легенда. И приходится соответствовать или не соответствовать, разрушая чужие иллюзии.
Нет, ответила Аленка, задумавшись. И тут же, сама себе противореча, сказала: Да. Она меняет лица. Она она забрала чужие использует, а потом меняет
В отличие от ненаследного князя, который кивнул, Евдокия ничего не поняла, а переспрашивать не стала.
Луна растет. Аленка посмотрела в окно.
Вечерело.
И лиловые сумерки держались за колючей границей роз, точно опасаясь приближаться к окну. Небо отливало то золотом, то багрянцем; и тревожно становилось на душе.
Беспричинная тревога.
И дом пробуждается у нее сил не хватает, чтобы сразу его разбудить луна нужна.