С этого дня сэр Уинсли с особым волнением перечитывал утреннюю прессу. Осенние дни шестнадцатого года тянулись для него мучительно долго
Утром двадцать шестого октября сэр Уинсли с замиранием сердца раскрыл свежий номер «Дейли телеграф». Ожидание накалило Артура до предела, и он почти вырвал из рук Хоупа еще даже не проглаженную утюгом газету.
Сэр Уинсли наспех перелистывал страницы. Взгляд метался по заголовкам. Дрожащие пальцы вымазались типографской краской. Заметка была. Но не о Распутине.
Двадцать пятого октября на другой стороне Ла-Манша после долгой и тяжелой болезни умер, не приходя в сознание, Жерар Анаклет Винсент Анкосс. Последний настоящий алхимик.
Глава четвертая. Туркестанский должник
Российская империя, Туркестанский край, август 1916 года
А может, и к лучшему, что они вчера отправились, сказал Керенский, помешивая серебряной ложечкой чай. Я, знаете ли, не особо хотел их в попутчики.
Отчего же? Рождественский задумчиво поглаживал кончиком пальца изображение имперского орла, словно присевшего на подстаканник между буквами «Н» и «ЖД». Не любите магометан?
Керенский отправил в рот ломтик лимона и поморщился:
Не то чтобы не люблю, но слушать шестнадцать дней кряду их утренние песнопения не имею ни малейшего желания. Уж больно громко они молятся. Александр Федорович сплюнул в кулак лимонную косточку и отправил ее в пепельницу. Я в Ташкенте провел все детство и отрочество. Так меня эти побудки с младых ногтей раздражают.
Рождественский пожал плечами:
Со своим уставом в чужой монастырь, сами знаете.
Да бог с ними, с моими думскими коллегами, картинно махнул рукой Керенский. День-два погоды не сделают. Зато теперь мы до самого Ташкента будем путешествовать с полным комфортом.
Тут Скорый был прав. Прикрепленный в хвосте поезда салон-вагон вызывал у Рождественского восхищение. Раньше ему довелось лишь однажды ехать в вагоне первого класса, да и то по долгу службы.
В салон-вагоне же все было для подполковника в диковинку. И отполированная до рези в глазах латунь ручек и крючков. И кашемир упругих купейных диванов. Сияющие улыбками, пуговицами и галунами на обшлагах рукавов проводники были одеты как для парада, а услужливыкак лакеи на графском обеде. Шелковое убранство и ореховые панели придавали пассажирам безусловную статусность. Здесь же, в вагоне, располагался небольшой ресторан и кухня.
Но больше всего Рождественского поразила задняя стена в конце вагона. Почти всю ее площадь занимали окна из зеркального стекла. Перед этими окнами для удобства курящих располагались плетеные кресла. Сидя в них и неспешно попыхивая папиросой, можно было любоваться пейзажем или поразмыслить о жизни, глядя за летящими из-под вагона рельсами и мелькающими шпалами. Впрочем, курить разрешалось и в купе, но Керенский настойчиво попросил воздержаться от этого.
Скорого Рождественский заприметил еще на подходе к Николаевскому вокзалу. Тот стоял у правой арки и, отчаянно жестикулируя, что-то объяснял молодой женщине с двумя мальчишками. Когда часы на башне показали четверть десятого, Керенский потрепал ребятишек по вихрам, поцеловал барышню в щеку и, подхватив объемный саквояж, засеменил к перронам.
Номер на выданном Рождественскому молчаливым адъютантом из Военного министерства билете указывал на первый от здания вокзала вагон. У его открытой двери Скорый общался с проводником.
Все в порядке, господин Керенский, вернул бумаги похожий на жандарма железнодорожный служащий. Отправление через пять минут. Приятного путешествия.
Словно по взмаху волшебной палочки появился младший проводник:
Отнести ваш багаж в купе?
Было бы весьма кстати, Керенский подал ему саквояж.
Рождественский решил не откладывать знакомство и уверенным шагом двинулся к будущему попутчику.
Господин Керенский? еще на ходу начал он протягивать руку. Глава думской депутации в Туркестан?
На лице Скорого мелькнуло удивление, а затем его сменила та растерянная мина, которая бывает у человека, силящегося вспомнить: откуда же он может знать этого улыбающегося ему незнакомца? Прежде чем он пришел в себя, его узкая ладонь уже прочувствовала крепкое рукопожатие подполковника.
Капитан Рождественский, очень рад знакомству! Приписан Военным министерством для обеспечения безопасности поездки вашей комиссии. Рождественский, не глядя, протянул командировочное удостоверение проводнику. Тот скептически рассматривал тертый чемодан подполковника и его дешевое пальто.
Взаимно, неуверенно ответил Керенский.
Разглядев гербовую бумагу и печати, проводник расплылся в улыбке:
Ваш багаж, капитан? возвращая бумагу, спросил он.
Вы позволите? уцепился за документ Керенский.
Конечно, разрешил Рождественский и осведомился:Александр Федорович, мы кого-нибудь ждем?
Нет-нет, покачал головой Скорый, слеповато щуря глаза в удостоверение. Мой коллега и наш переводчик выехали вчера. А почему вы не в форме, капитан? вдруг спросил он и уставился на подполковника.
Рождественский подхватил его под локоть, притянул к себе и заговорщицки прошептал, едва не касаясь уха:
У меня тайная миссия, Александр Федорович. Пройдемте в купе, здесь становится шумно, подполковник мотнул головой в сторону опаздывающих на посадку пассажиров.
Протяжно взревел паровозный гудок. Скорый затравленно оглянулся. Еще минуту назад вокруг было просторно, а теперь мимо них текла голосящая человеческая река. Толкались и ругались на бегу солдаты с вещевыми мешками, мелкие буржуа с кожаными чемоданами, мещане с чемоданами деревянными и бабы с котомками, кошелками и малыми детьми. В этом человеческом потоке акулами сновали личности с пропитыми арестантскими рожами.
Рождественский заботливо отгородил Керенского от бурлящего водоворота широкой спиной и деликатно подтолкнул к вагону.
Первое время Скорый относился к «капитану» с легким недоверием. Тщательно изучал бумаги. Спрашивал о службе. Рождественский без запинки выдавал заученную легенду, а там, где ее не хватало, важно ссылался на секретность. Что касается личной жизни, рассказывать особо было нечего, и маска от природы молчальника подходила как нельзя кстати.
Впрочем, главе думской комиссии собеседник и не требовался. Ему был нужен слушатель. Долгая дорога сближает не хуже окопа. На четвертый день поездки Рождественский уже стал свидетелем откровений, о которых в офицерских кругах предпочитают не распространяться. Скорый же никогда не состоял на военной службе и с гордостью рассказывал о своих победах на любовном фронте.
К исходу второй недели, когда за зеркальными окнами курительной площадки вагон-салона остались далеко и Самаро-Златоустовская железная дорога, и Оренбург, а колесные пары вовсю колотили по рельсам дороги Ташкентской, говорить стало не о чем даже Керенскому.
Азиатское солнце кутало жарким маревом проплывающий мимо пейзаж. Било сквозь зелень задернутых занавесок. Выжигало кислород в купе.
Попутчики пластами лежали в исподнем на диванах и исходили потом. Лень было не то что беседовать, лень было даже пить. Очередная остановка поезда заполняла вагон новой волной степного жара. Превращала каждую станцию в адову пытку.
Когда до Ташкента оставалось меньше суток пути, поезд основательно встал.
Рождественский отодвинул занавеску и, жмурясь от солнца, прочел вокзальную вывеску:
«Станция Арысь».
Что за задержка? спустя час не выдержал Скорый. Когда тронемся?
Мы подбираем солдат, господа, виноватым тоном ответил проводник и прошелся платком за воротом наглухо застегнутого мундира. Сейчас пошлю разузнать об отправке.
Известия пришли неутешительные.
Я очень извиняюсь, господа, несмотря на жару, проводник имел крайне бледный вид. Но тронемся мы только к вечеру. Сейчас будут перецеплять вагоны.
Керенский закатил глаза и скривил губы.
В таком случае идемте, капитан, на воздух. Разомнем ноги.
Это еще не все, господа, проводник был готов расплакаться. Наш вагон отцепляют. Кроме солдат нужно доставить пушки. Далее вы проследуете в вагоне второго класса.
Как отцепляют? взвился Скорый. У меня транзит на вагон-салон до самого Ташкента!
Не могу ничем помочь, господин депутат, развел руками проводник. Распоряжение лично от генерал-губернатора. Начальник вокзала показал мне телеграмму.
Черт знает что такое! Керенский тряхнул своей большой головой и принялся одеваться.
Подполковник начал собирать вещи.
Через четверть часа, мокрые и взвинченные, они вывалились на раскаленный перрон станции «Арысь». Пробрались сквозь разгружающих ящики с подвод солдат и устремились в спасительную тень вокзала.
Обратите внимание на архитектуру данного строения, капитан, отдохнувший пару часов под каменными сводами Керенский снова обрел дар речи. Его, как и многие по Ташкентской железной дороге, строили по проекту мужа моей покойной сестры. Она долго болела, печально добавил он, и Рождественский только сейчас заметил, что кожа собеседника отливает нездоровой желтизной. Должен сказать, в Туркестане для русских почти нет хороших врачей. Про сартов и вообще говорить нечегоих до сих пор лечат цирюльники. А у тех одинаковые методы что для ишака, что для батрака.
Через распахнутые окна в мерный гул зала ожидания ворвался пронзительный мальчишеский голос:
Кисля-кисляй малякьо-ой! Свежьой бюлька-а!
Рот Рождественского наполнился слюной.
Простокваши с хлебом не желаете, Александр Федорович?
И вам не советую! скорчил гримасу тот. Все это было свежим в лучшем случае до полудня. Пойдемте лучше в буфет, чаем полакомимся!
Вдруг звонкого мальчугана заглушил грохот сцепляемых вагонов.
Началось? оживился Скорый. Идемте, капитан, прогуляемся. Жара вроде спала.
Неподалеку от выхода на перроне толпились казаки в темно-зеленых чекменях. Среди них выдавался один бородатый. Он стоял на сложенных горкой ящиках и тряс в воздухе зажатой в кулаке фуражкой.
Рождественский присмотрелся. Казаки все были как один матерые, второй очереди. На груди у многих красовались свежие Георгии. На светло-синих погонах желтели шифровки«7.О.».
«Седьмой Оренбургский казачий полк», машинально отметил он про себя.
Что это там? вытянул шею Керенский. Митинг?
Подполковник глянул на белеющие вдалеке мундиры. Если это и был митинг, полиции явно не было до него дела.
Скорый уже пристроился промеж казаков и нескольких штатских. Рядом с ним оказался худой мужчина в ношеном чесучовом костюме. Над его расслабленным из-за жары галстуком выпирал гигантский кадык.
Как же это так-то, браты? сипло кричал бородатый казак, размахивая фуражкой. Пока мы на фронте бошей бьем, кровушку льем за царя и отечество, тут такое вытворяется? Грабят! Жгут! Уводят в плен! Насильничают!
Рождественский пригляделся. По провяленному солнцем лицу казака текли слезы.
Чего это он? шепотом спросил Керенский у тощего.
У него киргизы всю родню в Семиречье вырезали, дернул кадыком тот. Дикость такая! Батыевщина! Покойникам кишки размотали и глаза выкололи. А может, и живым еще
Как же так-то? повторял бородатый, утирая слезы. А мы-то что?
По казакам пронесся тяжелый недовольный рокот.
Слезай, Тимоха, бросай агитацию! Ужо мы без тебя знаем, как басурманам козью морду устроить! Верно, браты?
Верно! Верно! закричали в толпе. Знаем! Попомнят они православную кровушку!
Бородатый Тимоха слез с ящика.
На-ка вот, опростай, пока урядник не видит, пробасил кто-то, и по рукам казаков загуляла фляжка.
Рождественский смотрел на перекошенные гневом и горечью лица. Сдвинутые брови и тяжелые казачьи взгляды. Ему вдруг подумалось, что эта настоявшаяся злость сметет все на своем пути. Слепой казачьей ярости все равно, кто перед нейкиргиз ли, казах или узбек. Виноватый или безвинный. Ей нужно утоление, и утолить ее может только большая кровь. И самое страшноеподполковник поймал себя на мысли, что может их понять. Не оправдать, конечно, но понять он фронтовиков-казаков мог.
Вагоны перестали грохотать, и на перрон вышел станционный служащий.
Дамы и господа! прижимая к губам жестяной рупор, закричал он. Милости прошу на посадку! Милости прошу по вагонам, дамы и господа!
Скорый стряхнул с себя задумчивость и уткнулся носом в билет:
У нас с вами пятый, капитан, вычитал он нужное и поморщился. Второго класса.
Сидя промеж тучного господина, пахнущего чесноком, и насквозь мокрого от пота Керенского, подполковник с тоской вспоминал уют и покой вагон-салона. Колени Рождественского едва не упирались в тощие ноги их недавнего кадыкастого знакомца, сидящего напротив.
У вас есть знакомые в Ташкенте, капитан? спросил вдруг Скорый.
Нет, честно ответил подполковник. Я думал остановиться в гостинице.
Не советую, покачал головой Керенский. К утру вас обглодают клопы. Остановимся у моего брата. У него свой дом.
Мне не хотелось бы стеснять
Отказа я не приму, оборвал Скорый и улыбнулсяПосле этаких приключений вы мне почти как родня.
Жесткие сидения и спинки, битком набитые людьми «кубрики», спертый и жаркий воздух, казалось бы, напрочь исключали сон. Но спустя три часа тощий уже клевал носом, зажатый двумя молчаливыми офицерами, надвинувшими на глаза фуражки. Чесночный господин громко храпел.
Опасливо наблюдая, как на верхней полке покачивается в такт поезду сложенный штабелем багаж, Рождественский всю ночь не сомкнул глаз. На его правом плече сопел и вздрагивал окончательно сомлевший Керенский.
Утром семнадцатого августа поезд прибыл в Ташкент. На перроне их встречал моложавый человек лет тридцати.
Федор Федорович, представил его Скорый. Мой родной братец.
Капитан Рождественский, протянул руку подполковник.
Едемте скорее, господа. Керенский подхватил саквояж и тронул за рукав брата. Мне не терпится вымыться и переодеться!
Фаэтон, сверкая на солнце лаком крыльев, покатил по улицам Ташкента. Рождественский вертел головой, разглядывая низкие дома, над которыми вдалеке возвышались шпили минаретов и купола чортаков. Утренний город уже начинала накрывать волна жаркого воздуха. Она делала воздух густым, а людей медленными. Казалось, будто дутые шины фаэтона несут его мимо декорациивыцветшей гигантской фототипии. Все кругом было пыльным и серым: листья тополей и карагачей, трава у арыков, огромные ирисы на клумбах.
Проехали мимо мутных витринных стекол главной улицы и, обогнув покрытую выгоревшими на солнце афишами тумбу, свернули в кривой узкий проулок.
Вот мы и дома. Федор Федорович соскочил с экипажа и взялся за багаж. Добро пожаловать, господа!
Небольшой домик из глиняного кирпича утопал в абрикосовом саду. Только восьмигранный мезонин, будто сторожевая башня, выныривал из листьев. На террасе среди белой плетеной мебели их ждала бледная женщина и хрупкая девочка лет пяти.
Ниночка, душа моя, Керенский приобнял барышню, поцеловал в щеку и наклонился к девочке. Как ты, моя хорошая? Не кашляешь?
Неть, важно ответила малявка и забавно сморщила носик. Дядя Саса, а ты привез мне кукву?
Какой же я был бы дядя из столицы, если бы приехал без куквы? расхохотался он, присел над саквояжем и выудил из него коробку, перевязанную розовым бантом. Держи!
Так, все подарки после обеда, строго сказал Федор Федорович и обратился к подполковнику:Вам постелют наверху. Там тесновато, конечно, но очень мило. Нина Алексеевна? посмотрел он на жену. Та понимающе кивнула. И проси поскорее подавать к столунаши гости, должно быть, проголодались в пути. Идемте, капитан, я покажу, где у нас летний душ.
Через час вымывшийся и посвежевший Рождественский наслаждался сочной бараниной с рисом.
Мы тут на станции известия о Степном крае слышали. Скорый пригубил холодного компота из стакана. Крайне тревожные.
Это ужас, что творится, кивнул Федор Федорович. В Семиречье настоящая война разгорелась. А третьего дня на службу сводка пришла. В селе Беловодском двести арестованных киргизов убили.
То есть как? перестал жевать Керенский.
Пишут, что при попытке к бегству. Но я думаю, самосуд случился. Уж сильно туземцы зверствуют. Федор Федорович вилкой гонял рис по тарелке. А еще в Пишкеке полиция с казаками поубивали больше сотни.