От автора
Здесь вы найдёте два моих произведения, написанные специально для сборников издательства Magic Bookпостапокалиптический рассказ «Алхимик» для сборника «Канун Дня Всех Святых» и повесть «Дорога светляков» для «Костров Белтейна». В печатном виде эти сборники поймать очень трудно, поэтому я решила опубликовать свои тексты в таком виде.
«Алхимик» довольно мрачная вещь, поэтому я поместила рассказ в началоговорят, из двух новостей сначала лучше рассказать плохую. «Дорога светляков» приквел романа «Пути Волхвов», повесть можно читать без привязки к основной истории. Мир Княжеств ждёт вас и готов провести в свои тёмные сказочные леса.
Приятного путешествия!
Анастасия Андрианова
P.S. Спасибо всем, кто читал и читает мои истории. Я вас очень ценю! И, конечно, спасибо прекрасной Хелен Тодд за умопомрачительную обложку.
Алхимик
1.
117-й год После.
31 октября.
Где-то впереди слышится плач. Вернее, не слышится, ощущается, и я иду не на звук, на ощущение, как слепец идёт ощупью. Довольно скоро нахожу ту, кто меня зовёт.
Она прячется в руинах ратуши. В старые времена развалины непременно бы покрылись порослью молодых берёз или чёрт знает чем ещё, но сейчас они голы и черны, только слой пепла, пыли и сизых безжизненных лишайников скрывает их мёртвую наготу.
Я подхожу ближе и вижу еёбольшая, уже почти девушка, а плачет горько, по-детски, стыдливо закрывая лицо грязными ладонями.
Легко вскакиваю на обломок колонны и сажусь на корточки прямо перед девочкой.
Ну здравствуй, человек.
Она замолкает и ошарашенно смотрит на меня. Почти осязаю её взгляд: скользит по серым волосам, по застывшему в вежливой улыбке лицу и дальше, к начищенным пуговицам на пиджаке коричневого бархата, к перемотанным бинтами запястьям
Я спешу одёрнуть рукава, чтоб скрыть бинты. Глубокие порезы отзываются на движение болью.
Вы
«Убивец. Губитель детских душ. Ночной разбойник».
Я уведу тебя отсюда. Тебе плохо? Пойдём.
Протягиваю ей руку, и чёртов рукав снова задирается.
Вы меня убьёте, шепчет она обречённо и безвольно.
Вовсе нет.
Я её не убью. Это правда. Я не умею лгать.
На несколько мгновений мы замираем: недоверчивая заплаканная девочка и молодой мужчина с протянутой рукой. Нарисуй нас так кто-нибудь, и несведущему зрителю покажется, будто я приглашаю её на танец, но всё не так, ох, как же всё не так.
Погоди. Лезу в карман и достаю леденец на палочке. Тебе не обязательно тотчас соглашаться. Угостись. Подумай.
Протягиваю ей угощение, а она всхлипывает:
Точно. Вы тот, о ком говорят.
Ах, эта молва. В мире До многие отдали бы правую руку за такую славу. Да и сейчас, не будь я тем, кем являюсь, это могло бы быть приятно.
Ты права, моя милая. Но всё же возьми конфетку. Не плачь и ни о чём не жалей.
Мама учила меня не брать сласти от незнакомцев. Особенно от молодых господинов в хороших костюмах.
Бери уже этот леденец! Бери, маленькая, мерзкая, умная
Я очаровательно улыбаюсь и будто в смущении опускаю глаза.
Что ты, милая. Леденец не отравлен. Я знаю, что говорят будто я гублю детей, предлагая сладости. Но знай, они неправы.
Перехватываю взгляд её заплаканных глаз и стараюсь удержать как можно дольше. Смотри на меня, смотри же, смотри и верь мне.
Она приоткрывает рот и бездумно тянется за конфетой.
Вот так. Хорошая девочка.
Это вкусно, попробуй. Я просто хочу утешить тебя и сделать так, чтобы ты никогда не плакала. Я ведь люблю вас. Люблю вас всех.
Девочка тянет леденец в рот и пробует на зуб. Я не могу сдержать торжества.
Тик. Так. Единственные часы тикают у меня в голове, а от тех, что украшали ратушу, остались только осколки цветного стекла и покорёженные куски металла. Где они? Погребены под обломками стен? Или смешались с дорожной пылью, с человеческим прахом, с пеплом и грязью?
Я не нужна мамочке, выдыхает девочка. Она никогда не захочет принять меня назад.
Чудесно. То, чего я и добивался.
Ты права, милая. Я сочувственно склоняю голову вбок. Поэтому я тут. Ищу тех, кто как и ты, потерял семью. Тех, чьи сердца разлетелись на обломки, как это здание. Ты ведь знаешь, что было тут До?
Девочка кивает, давясь слезами.
Тут был большой красивый город. Пр Про
Прага, подсказываю я. Да, так называлось это место. А про другие слышала? Париж, Москва, Рим, Вена. Они были
Осекаюсь, чтобы не сболтнуть лишнего. Скажу, что помнил их с младенчества, с первого камня, и она снова начнёт думать, снова потеряет доверие.
Я видела на картинках, кивает девочка, освобождая меня от необходимости продолжать фразу. У брата сохранилась книжка. Старая-престарая.
Конечно. Безусловно, она очень, очень старая. Старее твоей мамы и бабушки. Старее их вместе взятых. Удивительно, что у кого-то ещё сохранились книги, а не пошли на розжиг.
Пойдём.
Я беру её за руку, она хватается, и я помогаю ей выбраться из каменного укрытия. По привычке вскидываю лицо к небу, ищу солнце, но его нет, лишь глухая мгла уродливого изжелта-серого цвета. Я никогда не привыкну к тому, что солнца больше нет.
Мы идём по дорогебезлюдной, пыльной, по обеим сторонам от которой громоздятся развалины и уродливые людские жилища, собранные из мусора и обломков прежней жизни. Девочка доверчиво хватает меня за руку и сосёт конфету. Чем меньше становится леденец, тем крепче её пальцы сжимают мои. Я знаю, что проносится в её голове. Знаю, какие картины она видит. И знаю, что с каждым шагом она крепче убеждается, что сделала правильный выбор.
2.
120-й год После.
30 октября.
Когда снова близится этот день, я начинаю чувствовать мандраж, с каждым годом всё больше похожий на душевную лихорадку. И сейчас меня по-настоящему колотит, как могло бы колотить человека на грани какой-то личной войны.
В моём логове темно, тускло тлеют лишь две свечи, одна из которых судорожно захлёбывается воском и вот-вот погаснет. За много веков человечество изобрело самые разные способы осветить своё жилище, но я по-прежнему пользуюсь свечами. Хотя теперь даже их не так просто достать.
В котлах бурлит, ещё немного, и всё будет готово. Останется разлить вязкую жидкость по формам и ждать, пока застынет. Я капаю на тряпицу масла и протираю формы, не пропуская ни одного изгиба. Сколько лет они со мной? Нет, не так. Сколько веков они со мной? Страшно представить. Год от года леденцы всё те же: медведь, рыбка, петух, кролик. Сменяются поколения и эпохи, а люди остаются всё теми же: дети падки на сладости, а взрослыена то, за что не нужно платить.
Снимаю котёл с сахарной массой, едва начинает пахнуть жжённым. В этот раз я сварил много, так много, что даже опасаюсь, найду ли столько расколотых детских сердец? Разливаю карамель по формам, и запястья ноют при каждом движении. Ещё одна причина, по которой не стоит увеличивать, так сказать, производство: моё тело слишком похоже на человеческое, а если из человека выпустить много крови, он умрёт. Удивительно хрупкие существа.
Свеча сдаётся и гаснет, остаётся гореть всего одна. В её отблесках смутно угадываются высокие полированные колонны, поддерживающие свод. В моём логове нет окон, а если бы были, то мало что изменилось бы. Уже давно в мире нет ни дня, ни ночи, и ни одно окно на свете не покажет шумящий лес или безмятежную морскую гладь. Замираю на миг и выдыхаю. Воздух пахнет липко, сладко, затхло и влажно. Слышу, как где-то шуршат крысы. Любой человек обрадовался бы внезапно нагрянувшему обеду, но у меня они вызывают такое же отвращение, как и восемь столетий назад.
На сегодня работа окончена, но чувствую я себя паршиво. Руки дрожат, в груди тоскливо щемит. Завтра начнётся моя охота, а пока мне нужно выпить.
3.
Да, я тоскую по прежнему миру. Тоскую по тому, каким он был До. Даже все те странные, немыслимые человеческие изобретения мне нравились, хотя многие их осуждали. Моя Правда, например, особенно невзлюбила устройства, которые люди использовали, чтобы снимать себя и изменять лица на снимкахназывала их порождениями сестрицы Лжи, а Ложь смеялась, отнекивалась: «Люди достаточно умны, чтобы лгать себе без моего вмешательства».
Я тоскую по барам, по музыке, по гудящим стадионам. Тоскую по городам-монстрам и по тихим паркам. Но больше всего я тоскую по Правде.
Те, кто недостаточно меня знают, могут думать, что мир Послетакой, о каком я всегда мечтал: кругом разруха, горе и безнадёжность. Но они неправы. Я задыхаюсь здесь, мне тут тесно и скучно, вокруг слишком много меня.
Улицы пусты, редкие прохожие жмутся к развалинам своих жилищ, такие незаметные и серые, что сливаются с пыльными руинами. В мире До эта улица сегодня была бы украшена фонарями, тыквами, бумажными летучими мышами и призраками из газовых платков. В мире После не знают, что значит украшать. В мире После не отмечают ни единого праздника, лишь по утрам мрачно радуются тому, что ещё живы.
Будь я человеком, я бы не радовался вовсе.
Сворачиваю за угол и иду к чудом уцелевшему зданию. Когда-то тут был ресторан, а теперь верхние этажи заняли ушлые людишки, прогнавшие, а может, и убившие прежних жильцов. Зато в подвале здесь по-прежнему размещается что-то вроде бара, владелец которого варит мерзкое, но крепкое пойло из свекольной и картофельной ботвы. Корнеплодам мир После, на удивление, пришёлся по вкусу: в темноте, среди пепла и праха они урождались крепкими, пусть и бледными, и люди быстро засадили ими все свободные земли.
Я спускаюсь по лестнице, соблюдая приличия и не вламываясь прямо через стену. В баре сидит несколько человек, почти все они пьяны настолько, что еле держат головы. Знаю, что они не выдержат моего присутствия. Тонкие людские натуры всегда стремятся убраться от меня подальше. Сажусь за стол: ножки из гнутой арматуры, столешницакрышка канализационного люка, изъеденная ржавчиной и покрытая наростами извести. Прошу стакан мутного пойла и тут же его получаю. Официант ставит быстро и убегает, стараясь даже не смотреть мне в лицо. Как мелочно. Как по-людски.
Откидываюсь на уродливом стуле и осматриваю посетителей. Замечаю, что помимо взрослых тут сидит один мальчишка лет десяти. Жаль, что он встретился мне именно сегодня. Взрослые начинают неловко елозить на своих местах и озираться. Так всегда бывает, стоит мне прийти к людям. Они оставляют на столах грязные монеты, мешочки соли, кубики сахара, кто-то даже достаёт шёлковый платок. Начинают расходиться, стыдливо втянув шеи и будто извиняясь перед кем-то. Думаю, они сами не понимают, почему их сердца вдруг сжались, затрепетали, а по спинам пополз холодок. Зато мальчик сидит и не морщась потягивает пойло с шапкой коричневатой пенки.
Разворачиваюсь на стуле, двигаюсь чуть ближе к нему. По его виду не скажешь, что он чувствует себя как-то не так. Удивительно
Ещё удивительнее: он смотрит на меня. На меня! И не дрожит, не отводит глаз. Меня это начинает раздражать и прежде, чем я задаю вопрос, мальчишка выпаливает:
Я тебя знаю. Знаю, кто ты.
В самом деле? Оскаливаюсь презрительно, сразу начинаю чувствовать к нему неприязнь. Плохим детямплохие игры.
Да. Он отодвигает стакан с недопитым, облизывает губы. В баре единственная лампочка светит грязно-оранжевым, и я не могу понять, бледнеет он или нет. ТыСтрах.
Выплёвывает слово в пустоту, будто оно давно копошилось у него во рту, скреблось в горле многоногим насекомым, и он не мог дождаться, когда от него избавится.
Я закидываю ногу на ногу, голову подпираю рукой. Оценивающе приглядываюсь к мальчишке. Дотошный и смелый, Правде понравится.
Я не люблю своё имя. С-т-рзвучат как пулемётная очередь, после чего«ах» шелестит последним вздохом умирающего. Холодно, не изящно. В годы После я предпочитаю звать себя Алхимиком, но для старых знакомых это имя кажется смешным, а новым я его не называю.
Что ещё ты обо мне знаешь?
Мальчишка с мрачной решимостью складывает ладони перед собой, прижимает их к столу, чтобы, вероятно, унять дрожь, но голос его твёрд и тих:
Каждый год ты уводишь детей из домов и убиваешь. Ты раздаёшь сладости в Канун Дня Всех Святых, а в сладостяхкакой-то наркотик. Они идут за тобой и больше никогда не возвращаются обратно. Тынаконец-то его голос даёт осечку. Ты увёл мою сестру три года назад.
Вот оно что. Удивительно, что, пережив столько, человечество умудрилось сохранить остатки эмпатии. Речь мальчишки была недолгой, однако он допустил целых три ошибки.
Нет. Я горестно качаю головой, будто исковерканные слухи смертельно меня обидели, а не позабавили. Ты не прав.
О, как я обожаю видеть смятение на людских лицах! Как сладко они искажаются в гримасе недоумения, которая потом меняется ужасом, стыдом или злостью, а иногдастранной смесью из всего сразу. Мой занятный маленький собеседник принадлежит к тому сорту людей, для которых любое неприятие их слов оборачивается гневом.
Я прав! Я много знаю про тебя! Ты любишь коричневые костюмы, бережёшь их ещё со времён До! Ты полируешь свои пуговицы так, что они блестят даже без света! У тебя седая голова, но никогда не растёт борода! Ты выходишь на охоту в середине осени, каждый раз появляясь в другом городе, забираешь детей и пропадаешь до следующего года. У тебя повязки на запястьях, потому что ты варишь наркотики из своей крови.
В таком случае, как же я забрал твою сестру? По твоим словам, я каждый год появляюсь в разных местах.
Мальчишка багровеет. Не привык, что с ним могут спорить?
Я ждал тебя. Каждый год перед Днём Всех Святых. Думал, вдруг снова нагрянешь? И ведь не зря ждал. Ты пришёл. Забери меня.
Ого-го! Я отрывисто хлопаю в ладоши. Какой неожиданный поворот! И зачем, позволь узнать?
Мальчишка бесится ещё сильнее, буквально захлёбывается яростью.
Ты не должен спрашивать! Ты должен меня увести!
Я тебе ничего не должен. Прощай.
Залпом допиваю пойло, встаю и иду к выходу. Никогда не любил детские истерики. С таким наглым избалованным человеческим отродьем нам точно не по пути. И я ошибся: Правде он не сможет понравиться. Она любит смелых, а этотпросто безрассудный и мерзкий тип, забивший голову глупыми стереотипами и не выносящий, когда ему указывают на ошибки.
Выхожу из бара, отталкиваюсь из земли и взмываю вверх, шагаю по воздуху, как по земле, поднимаясь выше и выше. Город подо мной превращается в ковёр из чёрных и серых лоскутов, безрадостный, грязно-тоскливый. Кое-где светятся редкие точки фонарей, окон и костров, которые жгут бездомные. Я всё думаю о том, что мне сказал мальчишка. Выходит, обо мне знают, причём знают столько, сколько я и представить не мог. Меня обуревает что-то неприятное, что-то похожее на меня самого? Поразившись этой мысли, запрокидываю голову и хохочу. Надо подняться за толстый слой пыльных облаков. Надо проверить, не погасли ещё звёзды?
4.
Мы видимся с Ним реже, чем многие предполагают. Раз в годточно, железно, таков уговор. Может быть, встречаемся ещё раз или два, но точно не днюем и ночуем вместе, как некоторым может казаться.
Жутко хочется курить, но в мире После табак не растёт. Слишком уж любит солнце. Иногда я думаю, что каждый человекнемного табак: люди чахнут, пусть сто двадцать лет во мгле не убили их, а всё же истинный конец близок.
Он ждёт меня у Разлома, как всегда. Сегоднядень нашей уговоренной встречи. Его клубящееся бесплотное тело как всегда непроглядно черно, чернее даже вековых древесных остовов и вздыбившихся земельных гор за Его спиной.
Здравствуй, брат Страх.
Он насмехается, называя нас всех братьями. Он был ещё тогда, когда землю не топтал ни один зверь, когда океан наполняли лишь мелкие, незначительные твари. Я пришёл чуть позже, засел в головах у рыб, вместе с ними вышел на сушу и в итоге крепко-накрепко привязался к людям. Да, я старше Стыда, Зависти, Горя, старше даже Любви, но не брат Ему.
Здравствуй, Смерть.
Разлом внушает людям ужас. Они верят, что оттуда вылезают демоны, как черви из разбухшего и лопнувшего трупа. Это ложь. Никто оттуда не вылезает, туда только заходят, чтоб сгинуть навсегда. На мой взгляд, самым жутким в Разломе было то, что он возник одновременно вездев каждом городе, примерно на одинаковом расстоянии от последних жилищ. И везде он одинаково чёрен, одинаково глубок, одинаково зловещ. Мне нравится Разлом. Я чувствую с ним некоторое родство.
Сколько ты приведёшь на этот раз? спрашивает Он.