Итак, продолжал адвокат, согнувшись над бумажками, вы утверждаете, что в указанное время
Я говорю, что в указанное время, подхватывал Люпэн.
Незаметно, самыми естественными движениями, он облокотился о стол, опустил руку и медленно скользнул ею под шляпу мэтра Кимбеля. Затем просунул палец за кожаный поясок и завладел полоской бумаги, из тех, которые закладывают между кожей и подкладкой, если шляпа слишком велика. Он развернул бумагу. Это было письмо Дудвилей, составленное условными знаками.
«Я нанялся слугой к мэтру Кимбелю. Можете без опаски пользоваться для связи этим же каналом. Уловка с конвертами тюремным властям выдана Л.М., убийцей. Вы предвидели, к счастью, этот ход».
Следовал подробный отчет обо всех действиях и комментариях, вызванных разоблачениями Люпэна.
Он извлек из кармана полоску бумаги со своими указаниями, осторожно вложил ее на место первой и так же незаметно убрал руку. Дело было сделано.
Переписка Люпэна с «Большой газетой», таким образом, возобновилась без помех.
«Прошу прощения у публики, что не выполнил данного ей обещания. Почтовая служба отеля Сантениже всякой критики.
Тем не менее, мы приближаемся к финалу. В моем распоряжении теперь находятся все документы, устанавливающие истину на самом бесспорном основании. С их публикацией, правда, придется повременить. Тем не менее, могу сообщить следующее: некоторые из этих писем были направлены канцлеру человеком, который в ту пору объявлял себя его учеником и почитателем и который, несколько лет спустя, избавился от наскучившего ему опекуна, чтобы единолично править страной.
Выражаюсь ли я достаточно понятно?»
И на следующий день:
«Эти письма были написаны во время болезни последнего кайзера. Достаточно ли этого, чтобы стало ясно их значение?»
Четыре дня царило молчание. Затем последовало следующее сообщение, резонанс которого, наверно, еще не забыт:
«Мое расследование завершено. Теперь мне известно все. Путем размышлений я разгадал секрет тайника. Мои друзья направятся в Вельденц и, назло всем препятствиям, проникнут в замок через проход, который я им укажу. Газеты впоследствии обнародуют фотокопии этих писем, содержание которых я уже знаю, собираясь, однако, приступить к публикации их полного текста. Эта публикация, теперьнеизбежная, состоится через две недели, день в день, 22 августа. До тех пор же я намерен хранить молчание. И ждать».
Сообщения в «Большой газете» действительно прекратились, но Люпэн не прерывал связи со своими друзьями по «шляпной дороге», как они говорили между собой. Это было ведь так просто! И безопасно. Кому бы могло прийти в голову, что шляпа мэтра Кимбеля служит почтовым ящиком Арсену Люпэну?
По утрам, через день или два, прославленный адвокат аккуратненько доставлял своему клиенту его почту, письма из Парижа, из провинции, из Германии, всеспрессованные, сжатые до предела братьями Дудвиль, сведенные к кратким формулам и написанные шифрованным языком.
Час спустя мэтр Кимбель так же добросовестно уносил с собой приказания Арсена Люпэна.
Но однажды директор тюрьмы Санте получил телефонограмму, подписанную Л.М. и предупреждавшую его о том, что мэтр Кимбель, по всей вероятности, невольно служит Люпэну почтальоном и что было бы полезно установить наблюдение за посещениями адвоката. Директор передал это мэтру Кимбелю, который стал приходить в сопровождении своего секретаря.
Вот так еще раз, несмотря на все усилия, на неистощимость воображения, вопреки чудесам изобретательности, Люпэн еще раз оказался отрезанным от внешнего мира дьявольским искусством своего грозного противника. И оказался в изоляции в самый критический момент, в ту решающую минуту, когда, сидя среди четырех стен своей камеры, разыгрывал свои последние козыри против объединенных сил, которые так неумолимо на него давили со всех сторон.
13 августа, в то время, когда он беседовал с обоими адвокатами, его внимание привлекла газета, прикрывавшая некоторые из бумаг мэтра Кимбеля. Он заметил в ней набранное крупными буквами, как заглавие, знакомое число: «813». И подзаголовок: «Еще одно убийство. Волнение в Германии. Разгадана ли тайна АПООНа?»
Люпэн побледнел. Чуть ниже он прочитал следующие строки:
«Две сенсационные телеграммы получены нами в последний час. Неподалеку от Аугсбурга обнаружено тело старика, убитого ударом ножа. Личность покойного установлена: некий Штейнвег, о котором шла речь в деле Кессельбаха.
С другой стороны, мы получили телеграмму о том, что Шерлок Холмс, прославленный английский детектив, срочно вызван в Кельн. Он встретится там с кайзером. Оттуда оба проследуют в замок Вельденц. Как сообщают, Шерлок Холмс дал слово раскрыть тайну АПООНа. Если его ждет удача, это окончательно сорвет ту загадочную кампанию, которую Арсен Люпэн, вот уже месяц, ведет таким странным образом».
III
Общественное любопытство никогда не было еще возбуждено до такой степени, как при объявлении предстоящей дуэли между Холмсом и Люпэном, дуэли невидимой, можно сказатьзаочной, но впечатляющей в силу того напряжения, которое возникло вокруг всего этого дела, той ставки, которую оспаривали оба непримиримых противника, столкнувшиеся друг с другом опять.
Ведь теперь речь шла уже не о скромных частных интересах, о малозначительных взломах, о жалких личных страстях, но о деле подлинно мирового значения, в котором была замешана политика трех великих европейских наций и которое, при определенном развитии, могло бы даже нарушить мир во всем мире. Не будем забывать, что Марокканский кризис в то время уже разразился. Одна лишь искра могла вызвать взрыв.
Исхода поэтому ждали с тревогой, не зная в точности, чего ждут. Ибо, в конце концов, если детектив выйдет из дуэли победителем, если он найдет письма, кто об этом узнает? Какое доказательство этой победы будет им предъявлено?
В сущности, все надежды возлагались на Люпэна, на его известную привычку брать публику в свидетельницы своих действий. Как он поступит теперь? Как отвратит ту страшную опасность, которая ему грозит? Сознает ли хотя бы он эту опасность?
В четырех стенах камеры заключенный 14 ставил себе приблизительно эти же вопросы. И к этому его толкало не праздное любопытство, а подлинная тревога, ежеминутное острое беспокойство.
Он чувствовал себя бесконечно одиноким, с бессильными руками, бессильной волей, бессильным мозгом. Каким бы ни был он умелым, изобретательным, бесстрашным, какие героические поступки ни совершил бы, это ничего не давало ему. Борьба для него продолжалась как бы за пределами доступности. Его роль была сыграна. Он собрал части и напряг все пружины той машины, которая должна была произвести, в какой-то мере механически сфабриковать для него свободу, за этой границей он не мог уже ни совершенствовать дело своих рук, ни направлять его работу. В урочный день оно придет в движение само. А до того тысячи неблагоприятных случайностей могли возникнуть, тысячи препятствий встать на пути, и он не был в силах ни бороться со случайностями, ни устранять препятствия.
Люпэн пережил самые горькие часы своей жизни. Он усомнился в самом себе. И задал себе роковой вопросне окончится ли его существование в аду каторги.
Не ошибся ли он в своих расчетах? Не было ли ребячеством поверить, что в намеченный день долгожданное событие все-таки произойдет?
«Это безумие! восклицал он про себя. Мои расчеты ошибочны. Можно ли допустить хотя бы в мыслях такое стечение обстоятельств? Крохотный фактик может все разрушить Песчинка»
Смерть Штейнвега и исчезновение документов, которые старик должен был ему передать, его не смущали. Без документов, в крайнем случае, можно было обойтись; пользуясь несколькими словами, сказанными ему немцем, он мог, силой интуиции и своего гения, восстановить содержание писем кайзера и составить план сражения, которое принесет ему победу. Но он думал о Шерлоке Холмсе, который был там, в самом центре поля битвы, и который старался разыскать письма, разрушая здание, с таким терпением возведенное Люпэном.
И думал он также о другом, неумолимом враге, беспощадном противнике, который рыщет вокруг тюрьмы, свил, может быть, логово в самой тюрьме, разгадывал его самые тайные намерения еще до того, как они обретали форму в его сознании.
17 августа 18 19 августа Еще два дня Скореедва столетия О нескончаемость минут! Обычно такой спокойный, так владеющий собой, такой изобретательный в своих забавах, Люпэн был то возбужден, то подавлен, мрачен, без сил; его лихорадило, он ничему не доверял.
20 августа
Он хотел бы действовать, но не мог. Что бы ни случилось, он был не в силах приблизить час развязки. Произойдет ли она или нетЛюпэн не мог быть в этом уверен, прежде чем последний час последнего дня не истечет до своей последней минуты. Только тогда станет очевидным окончательный срыв его комбинации.
«Неизбежен срыв, неустанно повторял он себе, удача зависит от слишком хрупких обстоятельств; я не могу действовать иначе, чем психологическими способами И, наверно, сильно преувеличиваю мощь своего оружия И все-таки»
И надежда возвращалась. Он снова взвешивал свои шансы. Они представлялись ему реальными и хорошо продуманными. Все должно было произойти так, как он предусмотрел, по тем самым причинам, на которые он рассчитывал. Это было неизбежно
Да, неизбежно. Если только Холмс не найдет тайник
И снова он думал о Холмсе, и тяжелое уныние овладело им опять.
Последний день наступил
Он проснулся поздно, после долгой ночи, полной дурных снов. Не встретился в тот день ни со следователем, ни с адвокатом. Время после полудня тянулось медленно, мрачно. И настал вечер, мрачный вечер тюремных камер У него поднялась температура. Сердце в груди билось, как затравленный зверек
И минуты шли и шли, невозвратные
В девять часовничего. В десятьничего.
Со всей силой нервов, напряженных, как тетива натянутого лука, он вслушивался в неясные звуки тюремной жизни, стараясь уловить сквозь мощные стены все, что могло просочиться извне. О, как хотелось ему остановить время, оставить судьбе еще хотя бы малый срок!
Впрочем, для чего? Разве не все было кончено?
Ах! воскликнул он, я схожу с ума! Пусть уже все для меня окончится! Так будет лучше! Начну все заново. Попробую по-другому Но я не могу Я уже не могу
Он охватил обеими руками голову, сжимая ее изо всех сил, замыкаясь в себе, сосредоточивая всю силу мысли на одном предмете, словно хотел вызвать к жизни потрясающее, ошеломляющее, невероятное событие, с которым связал свою независимость и благополучие.
Это должно, должно случиться, шептал он, должно! И не потому, что хочу этого я, но потому, что это естественно, логично. И это будет Будет
Он заколотил себя кулаками по голове, бредовые слова стали срываться с его языка.
Замок заскрипел. В охватившем его бешенстве он не расслышал шагов в коридоре, и тут, внезапно, луч света проник в камеру и дверь открылась.
Вошли трое.
Люпэн не удивился.
Негаданное чудо претворялось в действительность, и это сразу показалось ему нормальным, естественным, в полном согласии с истиной и справедливостью.
Волна гордости заставила его выпрямиться. В эту минуту он по-настоящему ощутил свою силу и ум.
Зажечь свет? спросил один из троих, в котором Люпэн узнал директора тюрьмы.
Не надо, возразил самый высокий из его спутников, с легким иностранным акцентом. Нашего фонаря достаточно.
А мнеудалиться?
Поступайте согласно своему долгу, мсье, объявило все то же лицо.
Согласно инструкциям, полученным мною от префекта полиции, я обязан всецело следовать вашим пожеланиям.
В таком случае, мсье, было бы предпочтительно, чтобы вы удалились.
Господин Борели вышел, оставив дверь приоткрытой, и остался в коридоре, на таком расстоянии, чтобы услышать, если его позовут.
Поздний посетитель с минуту поговорил с человеком, который не подавал еще голоса. Люпэн напрасно пытался различить в темноте их лица. Он видел только два черных силуэта в широких плащах автомобилистов, в кепках с опущенными наушниками.
Так вы действительно Арсен Люпэн? спросил высокий, направив сноп света прямо в его лицо.
Он улыбнулся.
Да, я действительно человек, именуемый Арсеном Люпэном, в настоящее времязаключенный тюрьмы Санте, камера номер 14, отделение второе.
И это вы опубликовали в «Большой газете» ряд заметок, более или менее отмеченных фантазией, в которых речь шла о каких-то письмах
Люпэн его оборвал.
Простите, мсье, но, прежде чем продолжать эту беседу, цель которой, между нами, мне не совсем еще ясна, буду весьма признателен, если узнаю, с кем имею честь разговаривать.
Это совершенно излишне, возразил незнакомец.
Совершенно необходимо, подтвердил Люпэн.
Зачем?
Из требований учтивости, мсье. Мое имя вам известно, ваше мненет. Этонекорректность, с которой я не могу мириться.
Незнакомец сделал нетерпеливый жест.
Сам факт, что нас привел директор тюрьмы, должен быть доказательством
Доказательством того, что господин Борели не считается с некоторыми условностями, сказал Люпэн. Господин Борели должен был бы представить нас друг другу. Здесь мы на равных, мсье. Здесь нет начальника и подчиненного, заключенного и посетителя, который снизошел до визита к нему. Нас двое мужчин, и один из нихв головном уборе, который на нем не должен быть.
Ах! Это
Примите сей урок как вам будет угодно, мсье, сказал Люпэн.
Незнакомец приблизился и пытался заговорить.
Вначалекепку, повторил Люпэн. Кепку!
Вы выслушаете меня!
Нет.
Да.
Нет.
Дело обострялось самым нелепым образом. Второй из двух незнакомцев, до сих пор безмолвствовавший, положил руку на плечо своего спутника и сказал ему по-немецки:
Оставь, я сам.
Как так! Ведь условлено
Молчи и выйди.
Оставить вас одного!
Да.
А дверь?
Закроешь и отойдешь подальше.
Но этот человек Вы же знаете Арсен Люпэн
Уходи.
Высокий вышел, ворча.
Прикрой как следует дверь! крикнул ему второй из посетителей. Еще плотнее Совсем Хорошо
Он повернулся, взял фонарь и начал медленно его поднимать.
Надо ли говорить вам, кто я такой? спросил он.
Нет, отозвался Люпэн.
Почему же?
Потому, что я это знаю.
Ах!
Выто лицо, которое я ждал.
Я?!
Да, ваше величество.
Глава 4Кесарь
I
Молчите, живо сказал незнакомец. Не произносите этого слова.
Как же мне называть ваше
Никакого имени не надо.
Оба умолкли, и последовавшие за этим мгновения передышки не были уже похожи на те, которые предшествуют схватке двух противников, готовых вступить в бой. Незнакомец расхаживал по камере как властитель, привыкший повелевать и встречать повиновение. Люпэн, застыв в неподвижности, отбросил обычную для него позу вызова, привычную ироническую усмешку. С серьезным видом он ждал. Но при том, в глубине сознания, с горячим, безумным торжеством переживал невероятное положение, в котором оказался. В тюремной камере он, арестант, мошенник, он, взломщик, он, Арсен Люпэн, и перед ним, лицом к лицу, истинный полубог современного мира, воплощение величайшего могущества, наследник Цезаря и Карла Великого.
Собственное могущество на мгновение опьянило его. На глаза, при мысли о таком торжестве, навернулись слезы.
Незнакомец наконец остановился.
И с первых слов, с первой же фразы оба пришли к самой сути дела.
Завтра22 августа. Письма должны быть опубликованы завтра, не так ли?
Нынешней же ночью. Два часа спустя мои друзья должны доставить в «Большую газету» не самые письма, а точный список этих писем, согласно примечаниям великого Германна.
Этот список не будет представлен.
Не будет.
Вы вручите его мне.
Он будет вручен ваше в ваши руки.
А также все письма.
А также все письма.
Ни одно не будет при этом сфотографировано.
Ни одно не будет сфотографировано.
Голос незнакомца был спокоен; в нем не было ни малейшей просительной нотки, но также ни легчайшего повелительного акцента. Он не спрашивал, не приказывал: он просто перечислял будущие поступки Арсена Люпэна. Так оно должно быть. И так оно будет, какими бы ни были требования Арсена Люпэна, какую цену он ни назначит за эти действия. Любые условия считались заранее принятыми.