Они считали, что наш лес может свести с ума. Безусловная глупость людей, в ужасе скрывающих от самих себя собственные чувства большую часть жизни. Они боялись не нашего, внешнего, а своего внутреннего леса. Боялись хитросплетения влечений и чувств, темных пространств, населенных чудовищами.
Мы шли по тропинке, капли редко достигали нас, хотя листья вокруг были блестящими от воды, а воздух насыщен холодной влагой. Октавия метнулась ко мне, когда движением плеча спугнула двоих мотыльков с ближайшей ветки. Они устремились вверх, мелькнули на фоне затуманенной луны и снова рухнули в темноту.
Не бойся, сказал я. Нам некого здесь бояться. Кроме волков.
Волков?
В мое время они здесь еще встречались. Я делал слабые попытки с ними разобраться, став императором, однако наталкивался на сопротивление со стороны хранителей наших культурных ценностей, к которым были отнесены и волки.
Аэций, скажи мне, что ты шутишь.
Я могу это сказать, ответил я. И, кстати, я не Аэций.
Сначала в ее глазах блеснула неуверенность, затем страх, затем медовый смех, который я услышал секунду спустя.
Я знаю. Бертхольд. Но я буду называть тебя Аэций.
У тебя ригидная психика.
А потом Октавия неожиданно засмеялась громче и встав на цыпочки обняла меня со спины. Я посадил ее на закорки, интуитивно понимая ее неозвученное желание и удивившись ему.
Октавия поцеловала меня в макушку, я взял ее поудобнее, и мы пошли вперед.
Ты решила доказать мне обратное? спросил я.
Подумала, что могу пошатнуть твою невозмутимость, ответила она. Голос у нее был плывущий, пьяный, словно бы она много выпила на круизном лайнере, и теперь ее изрядно качало на палубе, за которой плескалось синее, неспокойное море.
Я думал о палубе, о корабле, потому что у нее был голос человека, которого так и тянет спрыгнуть вниз, в какую-то мощную стихию, необозримую бездну.
Она была в точности похожа на пьяную, хотя прежде я никогда ее такой не видел. В ней были развязность, нежность и ребячливость, которые были ей свойственны, но большую часть времени скрыты даже от нее самой.
Чуть прикусив мочку моего уха, она сказала:
Подними меня повыше, пожалуйста.
И когда я сделал то, что она просила, Октавия протянула руку к веткам, касаясь их кончиками пальцев, как кружева. В ней было в тот момент нечто древнее и ласковое.
Я подумал, быть может, не так уж плохо, что принцепсы относятся к нашему лесу с суеверным трепетом. Должно быть, Октавия почувствовала легкое головокружение от местного воздуха, и это освободило вечное напряжение, засевшее в ней. Она зашептала:
Мы скоро придем?
А ты устала? со смехом спросил я.
Мне не было жалко ни машины, ни лишних часов, которые мы затратим на путешествие. Ко мне вернулось здесь ощущение бесконечности, цикличности времени, его возвращения на круги своя. Какая разница между днями, думал я, если часы совершают один и тот же круг?
Сначала темноту леса разгоняла только затянутая в сеть ветвей луна, затем, будто светлячки, зажглись огоньки вдали. Они становились все ближе, и Октавия с восторгом выдохнула:
Это дома!
Она, как маленькая девочка, бесконечно удивленная чем-то, что видит впервые, и что больше никогда не повторится в этой первозданности, с волнением обняла меня. Это действительно были дома. Теплые огни, так я называл их в детстве.
Я никогда не любил сам Треверорум, но я испытывал, и это навсегда, некий трепет перед этими хаотически разбросанными по растянувшемуся на всю страну лесу семьями.
Все, как один. И все одни.
О, источник моего бесконечного вдохновения, о край моего полузабытого детства.
Здравствуй.
Мы шли по той же тропке, которой следовал я верхом на велосипеде много лет назад, но больше я не знал, куда она приведет меня. В конце концов, не знаешь ни с одной дорогой. А может быть, дело в том, что другие люди знают. Они видят одно и то же каждый день, вывески в термополиумах, шумные реки, музыка в однажды услышанных песняхничто не меняет своего смысла, русла и тональности.
Небо постоянно, земля же неизменна, так, я слышал, часто говорят. Но ничего нет изменчивее, чем земля для тех, кто видит. В какой-то момент от вещей и строений остается что-то, а затем не остается ничего.
Как только мы увидели первое здание, Октавия попросила опустить ее на землю, и тут же все ее нервное благородство вернулось к ней. Она отдала мне пиджак, видимо предпочитая мерзнуть, но в подобающем виде.
Мы дошли до места, где был раньше «Сахар и специи», теперь там стоял «Ар и еции», остальные буквы покинули сей мир. Пустые витрины, стекло где разбито, а где стало словно испещренным ледяным узоромготовящимся, но еще не состоявшимся разрушением, только надави, и все превратится в крошево. Следы времени, следы войны.
Не нужно было открывать дверьона была как выпадающий зуб, свободно болтающийся в десне, отклонилась сильно влево и с трудом удерживалась на одной оставшейся петле.
Октавия сказала:
Мне так жаль, Аэций.
Ей и вправду было жальона обладала живым воображением, позволившим ей представить это чудесное место. Молочный бар с самым вкусным мороженым и лучшими на свете завтраками.
Я подумал, что помнитьэто довольно болезненный процесс. Выделять нечто из безликих и не вызывающих отклика вероятностей и понимать, что оно некогда было тебе дорого, значит согласиться со смертью.
Внутри «Сахара и специй» пахло пылью, неухоженным, проржавевшим металлом и, как я ни старался, во всем переливе этих запаховот звенящей меди до книжных страниц, во всей бездне ассоциаций, я не смог различить тех, которые царили тут раньше.
Ничего кукурузного, кофейного, сладко-молочного.
Да, сказал я. Действительно очень жаль. Это было хорошее место. Но так получается со всеми хорошими местами.
Навсегда замерший вентилятор на потолке чуть перекосился, так что я отошел из-под него сам и отодвинул Октавию. Я подошел к стойке, прошелся по ней ладонью, что всегда строго настрого запрещалось Хеддой.
Ладонь моя стала серой от пыли, и я засмеялся, потому что теперь не я испачкал стойку, а стойка испачкала меня.
Мы остались без кофе, выдавил из себя я. И без лимонного пирога.
Ничего, ответила она. Это ничего. Знаешь, все здесь можно восстановить.
Я вышел первым, а Октавия еще стояла внутри, и я не понимал, что она хочет увидеть в этом уставшем от жизни месте, стремящемся в небытие. Я закурил. Пока я затягивался сигаретой, чуть притих дождь, и вышла Октавия.
Мы зайдем ко мне домой, сказал я. Есть шанс, что он обитаем. Если нет, то все равно переждем дождь уже там. Как тебе идея?
Обладает некоторой перспективой.
Мы чувствовали себя маленькими, почти потерявшимися. Октавия оказалась в незнакомом месте, я же не должен был чувствовать себя таким беспомощным. Мне вдруг захотелось добраться до дома максимально осторожным, звериным способом. Для того, чтобы обойти все чужие дома всегда находилась тропинка.
В конце концов, многим из нас важно скрываться от соседей на протяжении всей жизни. Бедлам, будучи практически лишенным современной инфраструктуры, был местом крайне толерантным к психологической конституции каждого отдельно взятого человека.
Мы шли к моему дому молча, Октавии словно бы тоже было о чем подумать. Я увидел, еще издалека, что дома горит свет, и мне захотелось прийти туда, где будут мои мама и папа, и маленькая сестра, а сам я окажусь мальчиком, который еще ничего в своей жизни не успел, ни хорошего, ни плохого.
Такая мрачная сентиментальность, в принципе, не являлась моей отличительной чертой, и я заволновался. Дом не изменился снаружи, только белый заборчик подправили и покрасили в нежно-голубой, совершенно не подходящий нашему белоснежному жилищу цвет.
Из-под аккуратных, кружевных занавесок лился золотой свет с кухни. Кухня теперь не моя, подумал я, надо же, а я ее помню.
Мне расхотелось сближаться с собственной памятью. Мы с Октавией, император и императрица, стояли у забора, словно бездомные, не решающиеся из остатков гордости, попроситься на ночлег.
Вот какие, вымокшие до нитки и не знающие, где мы переночуем сегодня. Но мы не были расстроены, вернее я был, но вовсе не этим, а Октавия, кажется, воспринимала все происходящее, как интереснейшее приключение.
Так далеко от ее повседневной реальности, что даже хорошо.
Наконец, она прошла вперед, открыла калитку и, приподняв подол, чтобы не запачкать его, хотя это несвоевременное старание уже никак не спасло бы платье, Октавия прошла по дорожке перед моим домом к моей двери.
Она нажала на звонок, и я пошел к ней, словно бы она вызвала меня, как официанта в ресторане. Мы стояли на крыльце, нам открыли не сразу.
Конечно, мало ли кто может заявиться к тебе в этот дождливый вечер.
Когда дверь распахнулась, я почувствовал тепло и увидел свет, из-за них я не сразу различил мужчину, стоявшего перед нами. Он, конечно, ничем не был похож на моего отца.
Тщательно причесанный, с узким лицом и слегка неправильным прикусом, он носил аккуратные очки в металлической оправе. Все в нем работало на определенный образ, словно он был актером в театре, где костюм должен за короткое время и не отвлекая зрителя от происходящего на сцене, внушить ему некую ассоциацию.
Интеллигентный, может слегка слабохарактерный, но неизменно приятный другим своей уступчивой мягкостью человек. Некоторое время его лицо сохраняло нейтральное выражение, свойственное человеку, который еще не проанализировал информацию, поступившую в его мозг.
А затем он низко склонил голову, словно бы стараясь нас не видеть.
Император, императрица!
Он, наверное, не мог поверить, что в этот воскресный вечер и в таком виде, мы заявились к нему домой, и, может быть, этому человеку требовалось некоторое время, чтобы понять, что перед ним не галлюцинация.
Здравствуйте, сказала Октавия. Дело в том, что нам необходим ночлег. Если бы вы могли оказать нам услугу и пустить нас сюда, мы бы не забыли вашей доброты.
А я сказал:
Очень приятно познакомиться, и протянул ему руку.
Он уцепился за нее, как за шанс протестировать реальность.
Добро пожаловать! сказал он звучно. Добро пожаловать! Такая честь! Марта! Марта, иди сюда!
Я услышал чей-то усталый голос.
Что еще случилось, Адлар?
Я не знаю, как тебе сказать!
На лице его появилась улыбка, которая обычно посещает людей, когда их никто не видит. Мы с Октавией переглянулись. Наверное, он до сих пор в нас не верил.
Я мягко отстранил его, спросил:
Можно войти?
И он тут же отпрянул к стене.
Мы с Октавией вошли в теплое и сухое помещение, которое однажды было мне дороже всего на свете. Теперь, конечно, это был чужой дом. Фотографии на стенах сменились фотографиями, но другими. Чужие люди в счастливых ситуациях, о которых я ничего не знал, обои, которые казались мне неподходящими и коврик перед кухней совершенно лишний на мой взгляд.
Я испытывал к этой обстановке ревность, словно бы к изменившемуся под чужим влиянием другу.
И все же одно осталось неизменнымидеальная чистота. При моей матери, стремившейся сделать все рекламным роликом для домохозяек, в доме не существовало ни пылинки (хотя это и изрядное преувеличение), все было ровным и обладало своими местами, обстановка, скомпилированная из женских журналов, никогда не менялась.
Сейчас в доме тоже было очень чисто, но оттенок аккуратности был совсем другимфотографии висели ровными рядами, и в каждом ряду их было строго одинаковое количество.
Я подумал, что за домом, наверное, следит Адлар, в его аккуратности было нечто схожее с этим порядком.
Марта вышла из кухни. Это была молодая женщина в длинном свитере и коротких шортах, она словно не определилась, холодно ей или жарко. У нее были нервные, светлые глаза и спокойные руки. В зубах она сжимала толстую сигарету. Она выглядела изможденной, как будто долго не спала.
При виде нас, она выронила сигарету, Адлар досадливо и забавно зашипел, не то чтобы на нее, скорее в сторону, бросился к сигарете, но Марта успела ее поднять и снова, без брезгливости, затянулась. Ее нога в уютном, зеленом носке закрыла черную дырку в линолеуме.
Не убивайся так, сказала она Адлару совершенно механическим голосом, а потом спохватилась.
Прошу прощения! Император Аэций! Императрица Октавия! Мы как-то совершенно не ожидали вас увидеть!
Голос ее выражал больше радость, нежели волнение, и это мне понравилось.
Такая часть для нас, сказал Адлар. У нас как раз ужин! Я накрою для вас стол! То есть, стол уже накрыт, поэтому я поставлю для вас приборы!
Он выглядел удивительно комичным в своей суетливости. Октавия умудрялась улыбаться вежливо, я же едва не смеялся.
Простите его, сказала Марта. Ее светлые волосы были забраны в высокий хвост. Он и в целом-то нервный.
В ней была, несмотря на усталый и небрежный вид, подкупающая стабильность. Она скинула пепел в вазу и прижала палец к губам, кивнув на Адлара, возящегося за приоткрытой дверью кухни.
Я засмеялся, а Октавия осторожно, незаметно ущипнула мою ладонь.
Большое вам спасибо, сказала Октавия. Дело в том, что мы решили отдохнуть, однако наша машина сломалась.
Я сказал:
Возможно, она и сломалась, не знаю, что с ней сейчас, ведь она нам больше не принадлежит.
Октавия посмотрела на меня, а я на нее, но мы не успели прочитать друг друга, потому что Марта сказала:
Да ладно! Чтоб меня дыра в мире сожрала! То есть, ужасно! Надо пойти в полицию, пусть с этим сделают что-то. А пока можете пожить у нас.
Нет, спасибо, мы здесь проездом, сказал я. Скоро двинемся дальше. Но это приятное приглашение. И мы точно не откажемся переночевать.
Через пять минут мы сидели за столом. Другой стол, другая скатерть, другие тарелки. Я ничего не узнавал, разве только стол, стоял точно так же, как и тот, что был здесь прежде. Может, это было провидение, а может в нашей кухне просто негде было разгуляться пространственной фантазии.
Адлар все время подливал Октавии чай, а она была слишком вежлива, чтобы его остановить. Стоило хоть капле коснуться скатерти, как он тут же вытирал ее салфеткой, а каждую крошку он собирал в специальную миску. Это, в отличии от прочей суеты, казалось его повседневной привычкой и не вызывало вопросов. По крайней мере, у меня.
Марта курила за столом, и я решил, что мне тоже можно. Еще здесь была маленькая девочка, когда я спросил, как ее зовут, она ответила, что ее имя Герди. Она была в равной степени похожа на Адлара и Марту, было ей, наверное, лет восемь, и она изредка и с некоторым опасением посматривала на телевизор.
Мы узнали, что Марта пишет детские книжки, и что сейчас она работает над историей сказочных мышей, живущих в кладовке и считающих лужайку вечнозеленым лесом. Октавия то ли заинтересовалась, то ли просто очень аккуратно поддерживала разговор, а я попросил дать мне почитать ее книги, потому что не понимал, как иначе о них поговорить.
Так я получил в подарок цветастую книжку с автографом автора и свой автограф оставил на другой, точно такой же, которую вернул ей.
Адлар был чиновником не самого низкого ранга и, судя по тому, что мы обсуждали, неплохо разбирался в своем деле, касавшемся жилищных условий в пригороде Треверорума. Я видел, как удивлена Октавия, хотя никто другой бы этого не заметил. Люди с явными отклонениями, каждую крошку считающий Адлар и Марта, явно страдавшая от тяжелой бессонницы, талантливые и любящие свое дело.
Она знала это обо мне и наших детях, но чужие варвары до сих пор не были для нее такими же, как все другие люди.
Спасибо за книгу, сказал я. Мой сын любит книги. И мы с Октавией подумываем завести еще одного ребенка.
Под столом мне тут же наступили на ногу, но Марта сказала просто:
Я думаю, одного мне хватит. Легче написать сотню книг для чужих, чем вырастить одну свою.
Марта поцеловала Герди в макушку, и та засмеялась. У нее были два задорных светлых хвостика и россыпь веснушек на носу, намного больше, чем у Октавии, и были они ярче.
Она снова посмотрела на телевизор, замолчала. Я спросил ее:
Что там не так?
Лягушачий король из телевизора говорит, что меня заберет и проглотит.
Лягушачий король? спросил я с интересом.
Он живет в телевизоре, когда он не работает.
Октавия чуть покраснела, но Марта и Адлар совершенно не стеснялись дочери. Я сказал:
Понятно, я потянулся к тумбочке, на которой стоял телевизор, взял пульт и нажал на кнопку. Шел какой-то мультфильм про потерявшегося песика, Герди тут же сосредоточилась на нем. Я спросил ее, что она любит делать, и Герди ответила не сразу.