Я повторял свою просьбу, будто сила ее увеличивалась, будто она росла с каждым произнесенным словом. Капля за каплей наполнялся мой невидимый океан.
В конце концов, я подтянулся вверх, не слишком ловко, едва не соскользнув, встал. Голова закружилась так сильно, и мне показалось, что я лечу. Я развернулся, помог подняться Сельме и Гудрун, некоторое время мы стояли втроем, шатаясь от ветра, который, казалось, теперь был способен нас сдуть. Я почувствовал, как что-то хрустит под ногами.
Взглянув вниз, я увидел карамельки в прозрачной обертке с рисунками на них: цветы и воздушные шарики, и разноцветные рамки вокруг сливочно-белого центра. Я едва не поскользнулся на них. Их было много-много, и некоторые от моего неловкого движения полетели вниз.
Сельма засмеялась от радости, принялась собирать карамельки, и я схватил ее за шкирку, чтобы она не упала. Я подумал, наш бог дал ей много конфет, как она и просила.
Карамельки выскальзывали из ее пальцев и отправлялись в невозможно долгое путешествие.
Я подумал, что мой бог услышал и меня.
Глава 5
Она стояла передо мной, придерживая шляпку, которую стремился украсть ветер. Ее лицо выражало внимание и нечто еще, мне непонятное, наверное, это было удивление.
А что было дальше? спросила она, и ветер принес мне ее голос, не сохранив его в целости, порвав, так что я не сразу понял, что Октавия мне сказала.
Я расскажу тебе в следующий раз. Хотя, конечно, следующая история будет расположена в других временных координатах. И расскажу я ее тогда, когда мы окажемся в других пространственных координатах. Иными словами, нам нужны соответствующие истории бытийные условия для того, чтобы продолжить.
Ты невыносим, сказала Октавия, но я знал, что она врет, потому что я был выносим, ведь она любила меня. Она сняла свою шляпку и прижала ее к сердцу, драматичным и трогательным движением.
А потом сказала очень серьезно:
Спасибо, что рассказываешь мне это. Я хочу узнать о твоем прошлом.
Я смотрел на нее, пытаясь увидеть женщину, которую когда-то ненавидел даже не зная. Женщину, мелькнувшую пару раз на телеэкране и исчезнувшую во тьме до той поры, пока я не утопил в крови ее страну и не ворвался к ней в дом. И я не мог увидеть ее, как незнакомую мне, не мог понять, от чего мне было сразу не полюбить этот грустный голос и нежное лицо. Она смотрела на меня взволнованно, все еще вовлеченная в историю, которая уже закончилась, если и случилась когда-то.
Я сказал:
Я хотел, чтобы ты поняла о нас кое-что. И о революции. И обо всем, что я делал.
Она тут же скривилась, словно бы мои слова вызывали у нее спазм внутри. Я знал, что ничто между нами не забыто, ни самое лучшее, ни самое худшее.
Ты, быть может, думала, что мыдикие племена, существующие в каком-то страшном, неопределенном месте. Монстры из темного леса. Нищие оборванцы, которым нечего было есть. Это не мы. Жизнь здесь не страшнее всего на свете, люди, как и везде, разные. Прошли те времена, когда вы могли держать нас, как животных, вы изменились и мы изменились, но этого никогда не было достаточно. Вы перестали считать нас животными, но нам необходимо было стать людьми. Это была не скотская жизнь, Октавия, но еще и не человеческая.
Ленты в ее волосах и на ее шляпе трепало на ветру, они казались мне полосками неба, выдранными из него утром. Закатное небо кровит, подумал я, именно поэтому.
Странно, что мы не говорили об этом прежде, сказала Октавия. Я пожал плечами.
Очень долго об этом даже никто не думал. Включая нас самих.
Я сел на парапет, почувствовал легкость пустоты за спиной.
Но все-таки мы не похожи, сказал я. Ты скоро это увидишь. Мы отличаемся от рафинированных, одержимых противостоянием своих Ид и Эго принцепсов. Бедламмир победившего Ид, где никто не озабочен виной перед обществом и миром, потому что всех занимают разительно более интимные вещи, к примеру, вопросы собственного выживания среди врагов или в отравленной атмосфере.
Я так и поняла, что вы озадачены гораздо более глубинными формами организации сознания. Напряжение между Ид и Эго бесконечно сильно, но я достаточно хорошо знакома с тобой, чтобы предположить, что ты стоишь на ступени между Ид и пустотой.
Я не знал, была ли она права. Она смотрела на меня без холода, которым одарила в первую секунду, когда я произнес слово «революция». И когда Октавия сделала шаг ко мне, я нагнулся, повис вниз головой так быстро, что перед глазами потемнело, однако держался я крепко. Я прекрасно знал цену вопроса, и на этот раз, много лет спустя, я ничего не боялся.
Однажды женщина, пытавшаяся помочь мне стать полезным членом нашего так себе, но общества, сказала мне, что я не слишком хочу жить, потому и смерть не очень боюсь. Ее работой было угадывать мои тайные мысли и настроения, однако в тот раз не получилось.
Я очень хочу жить, но если никогда не вспоминать о том, как легко покинуть это уютное местечко под названием мир, то можно забыть, что ты в гостях, где нужно посмотреть множество интересных вещей, попробовать все, чем тебя угостят и при желании немного убраться.
Можно подумать, что ты дома, откуда никогда не нужно будет уходить. Это опасная иллюзия, порождающая бездействие и праздность.
Октавия бросилась ко мне, выкрикнула мое имя, но к тому моменту, как она оказалась рядом, стало понятно, что мой полет, по крайней мере на некоторое время, остался нереализованным.
Она неловко протянула ко мне руки, затем прижала их к груди, словно хотела мне помочь и боялась навредить, на шаг отошла от поручня, как если бы он мог сломаться от ее прикосновения.
Моя Октавия, больной цветок, немного потерпи, подумал я, а сказал:
Помоги мне, мой бог, направь меня, потому что у меня достаточно сил, чтобы все исправить. Помоги мне найти дыру в мироздании. Мне нужно только, чтобы ты меня чуточку подтолкнул.
Какие опасные слова, на секунду я почувствовал, как пальцы скользят по поручню. Кукурузное море внизу волновалось намного сильнее, чем в тот день, в нем бушевал шторм, и если бы внизу плыл корабль, его несомненно проглотила бы зеленая бездна.
Прошу тебя, я знаю, что это важно для тебя, как и для меня, сказал я. Я хочу защитить свою семью, свою страну, свой мир. Подскажи мне, пожалуйста, как.
Я замолчал, чувствуя, как пульсируют отзвучавшие на языке слова, подтянулся вверх и встал на твердый камень, показавшийся мне в тот момент мягким, как вата. Октавия отошла от меня на шаг, как будто боялась, что столкнет меня вниз. Шляпа ее улетела, подхваченная ветром, может, она выронила ее, когда я откинулся назад.
Зачем ты это сделал? Ты мог меня предупредить?
Нет, иначе это не было бы безумием, сказал я. У всякой просьбы есть цена.
Я подошел к ней и поцеловал ее разгоряченные щеки.
Прости, если я тебя испугал.
Если? Прости, если за все время нашей совместной жизни я не дала тебе понять, что не хочу, чтобы ты умер.
Некоторое время мы стояли обнявшись. Я пошатывался, а она дрожала в моих руках, то ли от холода, то ли от нервного потрясения, переживать которые было одним из ее доминирующих видов деятельности.
В конце концов, солнце совершенно ушло, и небо потемнело, будто кто-то пролил чернила. Высыпали первые звезды, низко нависающие над нашей страной. Я уже отвык видеть их так близко. Мы стояли на вершине водонапорной башни и смотрели, как мой бог открывает свои глаза. Замерзшие, мы тем не менее пришли в хорошее настроение. Словно нам обоим стало легче от его ненадежной поддержки и от этого тяжелого разговора.
Мы молчали, глядя на полный круг луны, отмечавший воображаемый небесный центр. Наконец, Октавия сказала:
Поехали. Я хочу побыстрее узнать следующую часть истории и чашку хорошего кофе.
Мне кажется, я знаю, как совместить два твоих желания.
Я дал ей свой пиджак, и она закуталась в него, став вдруг похожей на провинциальную девушку, запутавшуюся и уставшую, больше всего желающую поесть в привокзальном термополиуме и взять обратный билет.
Ты плохо чувствуешь себя здесь? спросил я. Она покачала головой.
Просто я не смогла тебе помочь. Так испугалась, что сделаю тебе хуже, что не смогла даже подойти.
Я пожал плечами. Страх перед тем, что не произошло и вина за не сделанноепобочный продукт развитого Эго, токсический отход технологически совершенной, упорядоченной и упорядочивающей души.
Забудь об этом, сказал я. Я справлялся с этим в семь лет.
Откуда в тебе столько безрассудства?
Когда хотят сделать комплимент, говорят смелость.
Мы стали спускаться вниз, на этот раз первым был я. Путь обратно был темным и медленным, каждый из нас боялся оступиться.
За пару ступенек перед землей с неба пошел дождь, который ничто не предвещало. Пара капель опустилась мне на макушку, еще пара смочила губы, а затем с неба полилась вода, словно кто-то включил душ.
Вот он, твой знак? спросила Октавия, когда я помог ей слезть. Кукурузное поле стало темным, капли с шумом разбивались о широкие листья, так что казалось, что они движутся сами по себе, дергаются, дрожат, словно готовятся ожить.
Мы нырнули в кукурузные заросли, земля под ногами стала влажной очень быстро, она ликовала, пила. Я держал Октавию за руку не только, потому что ей могло быть страшно в этом незнакомом месте, но и потому что мне самому было жутковатовода размывает землю, и кто знает, что может оказаться под ней.
Я хотела сказать, что я не знала всего этого о твоем народе. Как вы жили, чем вы жили, заговорила Октавия. Голос ее пронесся по кукурузным рядам, и я сосредоточился, чтобы слышать ее так, как нужно, как правильно.
Пока не родился Марциан, все это было от меня очень далеким, сказала она. Даже когда я встретила тебя. Я могла жить в своей собственной реальности, отгородившись ото всех, кто на меня не похож, могла ничего не замечать. Я долго не понимала, что все мы живем в большом, общем мире, и нет никакой черты, по одну сторону которой я, а по другую ты. И я хочу увидеть твой народ, узнать твой дом, потому что мы не живем в разных мирах.
Мы пробирались сквозь кукурузное поле, брызг грязи на моих ботинках все прибавлялось, и в этом был свой порядок, приносящий удовлетворение. Бледная вуаль облака прикрыла луну, стало еще темнее, но даже в жалких остатках света капли на листьях казались стеклянными.
Я понимаю, что тебе тяжело, Аэций, сказала Октавия. И сформулировать это, и рассказать. Но это намного важнее, чем я могу объяснить, моя любовь.
Мы вышли к дороге. Я почувствовал радость и некоторое облегчениедо самого конца я боялся, что Октавии все это окажется абсолютно чужим. Я хотел, чтобы она еще что-то сказала, но Октавия вдруг засмеялась.
Ты хочешь, чтобы я почувствовал себя раненным в самое сердце? спросил я.
Но она не поддержала игру, продолжила смеяться, потянула себя за мокрые от дождя косы, но успокоиться не смогла.
Откровения о моей жизни свели тебя с ума? спросил я, а Октавия указала рукой куда-то в сторону. Даже в разгар истерики она не позволяла себе показывать на что-то пальцем. Сначала я не понял, что она хочет мне продемонстрировать, ничего в той стороне не было, только косые пунктирные линии дождя, стремящиеся к асфальту.
А потом я осознал, что именно так рассмешило Октавию, и меня тоже разобрал смех. Мне захотелось сесть на асфальт и долго-долго хохотать вместе с ней.
Я забыл кое-что важное, возвращаясь в Бедлам. Здесь, наверное, каждый третий, будучи ребенком, мечтал о такой красивой машине. И вот она кому-то досталась.
Мне не было ее жалко, я к ней прикоснулся, я в ней прокатился, и пусть теперь она принесет счастье другому или, по крайней мере, улучшит чье-то материальное положение.
Машины не было, вместе с ней уехали в долгое путешествие наши вещи и еда, при нас оставались телефоны, документы и деньги. Этого вполне достаточно для продолжения нашего пути, однако было удивительно смешно думать о том, что некто сегодня угнал машину у самого императора и даже не подозревает об этом.
Октавия еще смеялась, хотя уже тише, закутавшись в мой пиджак. Я подумал, что это даже правильноя приду домой так же, как ушел оттуда, словно единственное, что я приобрел за двадцать два года жизни после революциилюбовь.
Некоторое время я смотрел на грязь под своими ногами, запоминал форму пятен на ботинках, которые почти тут же смывал дождь. Я пнул камушек, и он скрылся между кукурузными стеблями. Смех Октавии показался мне чужим, затем вовсе перестал напоминать смех, я обернулся к ней и спросил:
Тебе грустно?
Она вытерла глаза, хотя это было совершенно бесполезнодождь становился все сильнее. Октавия широко улыбнулась, ее зубы блеснули в темноте. Она мотнула головой, мокрые, полураспустившиеся косы хлестнули ее по плечам.
Я в полном восторге! сказала она. Никогда со мной не происходило ничего подобного! Мы под дождем, ночью, без машины и без места, где мы могли бы переночевать! Мы далеко от Треверорума и далеко от ближайшей железнодорожной станции! Промокли, устали, замерзли!
Но она не выглядела несчастной, она не расстраивалась. Наоборот, в ее голосе я слышал радость от новизны происходящего, казалось, эта неудача исцелила ее от страха. Я почти понимал, почему. Во всем происходящем была заключена иллюзия нашей обычности, мы просто люди, не император с императрицей, а мужчина и женщины, вымокшие до нитки под проливным дождем и более не располагающие средством передвижения.
Почему же? спросил я. У нас есть место, чтобы переночевать. И даже место, чтобы попить кофе.
«Сахар и специи»? спросила она. Я сказал:
Или то, что там находится сейчас. В конце концов, мы можем дойти и до моего старого дома. Если там кто-нибудь живет, наверняка нас с радостью пустят.
Я посмотрел на гребень леса вдали, проследил, как уходит вперед желтая линия посреди дороги. Октавия взяла меня за руку и повела вперед.
Хорошо, сказала она. Ты меня уговорил, я уже хочу посмотреть, что будет дальше.
В моем пиджаке, с мокрыми косами, болезненно экзальтированная, смотрелась она так, будто бы была одной из нас.
Мы пошли к лесу. Дорога была абсолютно пуста. Она проходила лес насквозь, через всю страну, магистральная артерия, связывавшая нас с остальной Империей. Октавия все еще смеялась, но теперь тише.
Ты одичала, чтобы принять нашу культуру?
Нет, сказала она. Я одичала, потому что пропал мой термос с чаем.
Я поцеловал Октавию, губы ее были теплыми, смоченными дождем и нежными. Мы были похожи на молодых любовников, возвращающихся домой после сексуального приключения.
Лес оставался обманчиво молчаливым. Теоретически должно быть так: дорога, человеческая территория, выхваченная у природы, наполнена, по ней протекают, как клетки крови по сосудам, машины, а лесбезмолвное царство, куда обыватель заглядывает собрать грибы и причаститься к чистому воздуху.
В моей стране всегда было наоборот. Пустые дороги и наполненные людьми леса.
В этом было нечто жутковатое, нечто на грани с человеческим, однако было и то, что непременно понравилось бы Октавии.
Свобода, которой у нее никогда не было, внутренняя, та, что заменяла нам внешнюю, историческую, все эти годы.
Когда мы подошли к лесу, я потянул Октавию за собой, она замешкалась прежде, чем свернуть с дороги. А я понял, что сквозь все это годы, которых было оглушительно много, ноги мои до сих пор помнят тропинки, ведущие к моему старому дому.
В таких случаях я доверялся своему телу, потому что в темноте дороги казались мне извивающимися, как пойманные за хвост змеи. Они дрожали перед глазами, уходили из-под ног, бросались в сторону, на свободу. Поэтому я закрыл глаза и позволил моторной памяти вести себя вперед, я был словно машина, механизм, собранный для того, чтобы возвращаться домой.
К месту создания. Эта мысль показалась мне очень смешной, я даже думал рассказать ее Октавии, а потом решил, что и без этого технологического откровения ее жизнь в данный момент достаточно интересна.
Она выглядела так, будто никогда не была в лесу прежде, не видела, как цепляются друг за друга ветви деревьев, сплетаясь в купол над нашими головами, не слышала, как хрустят опавшие, отдающие рыжей смертью листья, не чувствовала, как проникают друг в друга запахи травы и земли.
Конечно, дело было не в том, что Октавия впервые столкнулась со сложной биогеоценотической системой, состоящей из некоторого скопления деревьев и некоторого скопления зверей, а в том, что она никогда не бывала в этом лесу, овеянном тайными страхами наших бывших властителей.
Принцепсы, я знал, считали, что наши леса по-особенному гиблое место. Они преувеличивали количество болот, свирепых животных, а также серийных убийц, которые составляли нашу среду обитания.