А то.
Она вздохнула, и мы развернулись к «Сахару и специям». Все подвернули свои мешки, чтобы их было удобнее держать и пошли к двери.
И хотя на ней висела табличка с надписью «технический перерыв», мы знали, что это лишь потому, что Рудольф решил выкурить пару сигареток подряд. Когда он открыл дверь, в зубах его и вправду была зажата самокрутка.
Угощение или ужас! крикнули мы, а Гюнтер зажал уши, выронил мешок, поднял его, затем снова попытался зажать уши, на третьей итерации он понял, что мы замолчали. Рудольф округлил глаза, подался назад, схватившись за сердце. Взрослые всегда вели себя так, словно мы действительно их пугаем. Сначала я думал, что с возрастом нервы их слабеют, затем, что они переигрывают, в тот же день они вызывали у меня умиление.
С кем бы я не встретился сегодня, страшнее вас он, ребята, не будет, сказал Рудольф. Ты просто ужас, кровавая кукольница.
Я не кукольница, я наш матриарх, сказала Гудрун. Кто вообще такая кровавая кукольница?
Не знаю, просто хотел сделать тебе приятное.
Так угощение или ужас? спросила Гудрун. Рудольф вернулся с большой миской карамелек собственного изготовления и щедро отсыпал каждому из нас.
Жду тебя завтра на работе, Бертхольд, сказал он. А я ответил:
Заметано, потому что это звучало круто.
Рассевшись по велосипедам и устроив мешочки с карамельками в корзинках, мы поехали дальше, собирать нашу августовскую дань. Я потеснился, теперь, когда Хильде повзрослела, ведь со мной ездил Гюнтер.
Улов в тот день был особенно хорошим. То ли наша пятерка была по-настоящему устрашающей, то ли взрослым было жалко Гудрун и ее национальное сознание, но мешочки наши были полны. Между точками сбора сладостей, в которые превратились соседские дома, мы с Хильде урывками ввели друзей в курс дела. Мы испуганно замолкали всякий раз, когда мимо нас проезжали или пробегали другие дети, поэтому рассказ получался совсем уж невнятный, однако ребята вычленили главное.
Так сегодня мы увидим вашего Младшего? спросила Сельма. Яма меня поглоти!
Хватит уже ругаться. А что тебе в нем? пожал плечами я.
А то. Он же принцепс. Я никогда не видела маленьких принцепсов.
Дура, сказала Хильде. Принцепсы всегда маленькие.
Сельма чуть не стукнула ее мешочком с сладостями, к слову довольно тяжелым, но я вовремя вклинился между ними, так что Сельма не потеряла управление велосипедом, а Хильде не получила за оскорбление.
Он тоже будет вечно молодым? спросила Гудрун. Я еще пожал плечами.
Если вырастет из маленького до молодого. Не знаю. Пока он просто человек как человек. Как мы.
Ты рассказывал.
Мы доверяли друзьям, история эта четыре года хранилась у них в целости и сохранности.
К одиннадцати сорока мы были на месте. Мама уже ушла, и дом был незрячий, темный. Мы вернулись, не зажигая свет, в темноте прошли в подвал.
Гюнтер крепко держал за руку Сельму, а она хихикала, только Гудрун сохраняла присущую положению серьезность.
Младший зашумел, почувствовав новых людей. Он испугался и обрадовался, но для него большинство вещей и чувств были безымянными, и он не знал, как выразить их.
Гудрун и Сельма осторожно подошли ближе, Гюнтер же ушел в дальний конец подвала, встал в угол, словно его наказали.
А я думаю вы бы подружились, сказала ему Сельма, но Гюнтер не отреагировал.
Он просто стесняется, сказала Гудрун.
Они тоже стеснялись, и я чувствовал, что Сельме до слез нашего Младшего жалко. Хотя она то и дело радостно восклицала, найдя на полу еще какую-то занимательную, блестящую вещичку, глаза ее неизменно слезились, когда она смотрела на него.
Впрочем, так же легко она переходила на смех. Ее безумие в жизни казалось очаровательным, но доставляло ей много проблем с учебой. В школе Сельма и Гюнтер сидели за одной партой, они ничего оттуда не выносили, и хотя в Бедламе право посещать школу имели все, аттестат Гюнтер не получил бы точно, а Сельма получила бы вряд ли.
Но это никого не волновало, мы все равно не могли поступать в университеты. Учились в старые времена мало и неохотно, только если учитель умел заинтересовать предметом как таковым, а не перспективами, которые он открывает.
Но вернемся к Младшему, моя Октавия, к Младшему, который имел право поступить в любой университет страны и стать кем угодно, но в четыре года знал около десяти слов.
Мы отцепили поводок, на который его посадила мама, и он кинулся обнимать нас, целовал нас с беспорядочной нежностью, а иногда и кусал, наверное, он был полон злости за то, что мы нечасто приходили.
Нам с трудом удалось его одеть. Окровавленное белое платье ему понравилось, он долго трогал кружева, а когда мы нацепили на него вуаль, он не старался ее стащить, наоборот, мир его стал чуточку интереснее.
Он еще не знал, какое разнообразие ждало его в эту ночь.
Я поцеловал Младшего в макушку.
Сейчас будь тише.
Приложив палец к губам, я закрыл глаза. Иногда Младший понимал этот жест, иногда нет, как ему было удобно. Уже стемнело, и когда мы вышли, в случайных точках леса горело множество свечей. Они высыпали так же обильно и светло, как звезды на небе. Младший не испугался, он был заворожен этим зрелищем.
Хильде, сказал он. Бертхольд.
И я понял, что нашими именами он пытается назвать самое прекрасное, что видел в мире когда-либо. Мне стало от этого щемяще грустно и как-то очень светло. Я прижал его к себе, отчасти, чтобы он не убежал навстречу приключениям, отчасти, потому что любил его.
Впрочем, Младший и не думал никуда убегать. Ошалев от впечатлений, он крутил головой, смеялся, но тесно прижимался ко мне в трепете перед огромным пространством, открывшемся ему. Может быть, он думал что спит. Хотя, наверное, у него не могло быть таких сновоткуда ему знать о том, какой мир в реальности. Мы показывали ему картинки, но Младший и представить себе на мог, насколько фотография мала по сравнению с тем, что все это время было вокруг него.
Он ходил не очень хорошо, слабо управлял своим телом, все время путался, то хромал, то семенил. С тех пор, как мама стала привязывать его, у него было всего полчаса в день на практику, когда к нему приходили мы.
Гюнтер, сказал я. Извини, тебе придется ехать с Сельмой.
Гюнтер нахмурился. Возможно, в Младшем он видел своего конкурента. Я усадил Младшего на раму, потому что боялся, что он не станет держаться. Как только мы поехали, Младший издал восторженный визг, как всякий обычный ребенок, впервые пробующий нечто потрясающее.
У тебя тоже будет велик, сказал я. Свой. Скоро.
Мне отчего-то захотелось плакать, дорожки между свечками, деревья и небо, все стало размытым.
Тебя полюбят, сказал я. У тебя будут мама и папа. Но ты нас не забывай. Однажды, может, мы с тобой встретимся. Да?
Младший бормотал что-то невнятное, подражая тону моей речи.
Ты забудешь свои десять варварских слов и будешь говорить на латыни. Станешь настоящим принцепсом. Очень богатым. Но мы все равно будем тебя любить.
Младший засмеялся и взял из корзинки несколько конфет, попытался съесть их прямо с обертками, понял свою ошибку и принялся разворачивать, перестав держаться. Я обхватил его поперек живота, одной рукой управляясь с велосипедом.
Осторожнее!
Младший засмеялся, и я подумал, что здорово получилось, что он одет как девочка. Теперь если нас встретит кто-то из своих, будут думать, что мы с девчонкой. Я взял с собой его сменную одежду, чтобы переодеть у компаунда и замести следы.
Конечно, я был по-детски испуган, как все любящие шпионские истории мальчишки, и преувеличивал интерес, который проявило бы к нам государство. Принцепсы представлялись мне всеведущими и вездесущими, только я мог обыграть их на их же поле, составив идеальный план.
Хотя мой план полнился дырами, я был уверен в собственной гениальности и волновался только о случайностях, из-за которых что-то могло пойти не так.
Свечи, расставленные по лесу, закончились, это значило, что мы выехали за территорию, на которой нам положено быть. В праздник невидимая граница стала видимой. Где-то далеко за нашими спинами слышалась музыкамногие устраивали вечеринки с коктейлями и танцами. Мы же, когда пересекли границу, остались совершенно одни.
Лес еще был густым, и я решил, что это самое лучшее место, чтобы переодеть Младшего обратно в мальчишку.
Мы остановились в рощице, я слез с велосипеда и привел Младшего в порядок. Он не сопротивлялся, только удивленно охал, когда с ветки взлетала какая-нибудь птица.
Ты сегодня хороший мальчик, сказала Хильде.
Твоей наградой будет жизнь, которая нам и не снилась, сказала Гудрун.
Я думаю, дальше лучше пойти без великов. Если что нам пригодится маневренность, вдруг придется удирать.
Да, генерал! ответила Сельма. Все засмеялись, но тихо-тихо, и мы пошли вперед, в запретный для нас мир. Сельма не оставила свой мешочек со сладостями в корзинке велосипеда и одну за одной поедала конфетки, оставляя за собой дорожку из фантиков.
Ты издеваешься? спросил я.
Что? Нас по ним найдут?
Да!
Хотя я, конечно, слабо представлял, как именно. Сдается мне, я сильно преувеличивал дедуктивные способности твоих собратьев.
Сельму мое замечание не остановило, только она стала изобретательнее. В конце концов, я решил, что запрещать ей поедать сладости жестоко. Кроме того, она поделилась с Младшим.
Мы шли тихо, так что шуршание фантиков в руках Сельмы казалось оглушительным.
Ладно, не выдержал я. Ешь, но хотя бы то, что без упаковки.
Эй!
И не возмущайся так громко!
Тихо, сказала Гудрун. Вы производите больше шума, чем фантики. И не думаю, что принцепсы любят погулять по лесу вечерами. Так что успокойтесь, ладно?
Не ладно, сказала Сельма. Чего он мне запрещает?
Того, сказал я веско. Как видишь, Октавия, в одиннадцать лет мои навыки лидера, были не на высоте.
Мы прошли мимо озера, поверхность его казалась стеклянной в эту спокойную, безветренную ночь. Младший остановился, замурлыкал что-то восторженное, бросился к воде, но я перехватил его.
Нельзя. Купаться уже холодно и не до купания нам. Будешь теперь плавать в бассейнах, как принцепс.
Даже не верится, что он принцепс, сказала Гудрун. Точно как мы же.
Хотя не совсем, добавила Сельма. В этом зазоре и была трагедия Младшего. Он не принадлежал нашему народу и не мог принадлежать своему.
Младший указал на озеро, Хильде сказала:
Ну, ну. Там лягушечки. Потом посмотришь, ладно?
Она взяла Младшего за другую руку, и мы повели его дальше. Он переступал через палки и камни, с интересом наклонялся к ним, так что почти вис на нас. Я попытался вспомнить себя, когда я был совсем маленьким. Каждый листик, каждая пядь земли, всякий жучок вызывали у меня любопытство, удивление и восторг. Я еще не знал, что в мире бывает выброшенная упаковка от замороженного пирога с яркой клубникой на толстом картоне, что бывает недокуренная сигарета с пятном помады на фильтре, что солнце может взглянуть на землю так, что отражение его взгляда, маленький световой кружок, прилепится ко мне, так что я проснусь раньше, чем хотел бы. Все это было потрясающимузнавать, секунда за секундой, мир, в который меня привели. Понимать, что предметы не падают вверх, что если провести рукой по горячемупочувствуешь боль и жар.
Это потом, став взрослее, я понял, что реальностьхранилище потенциалов, что в ней возможно все и законы условны. Будучи совсем маленьким, я узнавал все, что мог о доступном мне тогда мире, еще не понимая, насколько он сложно устроен и как бесконечно изменчив.
Как и все маленькие дети, я плакал, когда мир меня обижал меня, делал мне больно с помощью острой колючки или сломанной игрушки, и смеялся, когда мир удивлял меня.
Потому что он был огромен, и каждый день я узнавал нечто новое. Младший знал свой мир, каждый его уголок был изведан, изучен, классифицирован его здоровым, но запертым в четырех стенах разумом.
Теперь Младшему открылось, что место, из которого мы приходим и куда мы уходим каждый день огромно, и мне кажется, в тот день он на нас обижался. Может быть, он думал прежде, что мы живем в таком же помещении, как и он, приходим оттуда и туда уходим.
Во всяком случае взгляд его был наполнен недетским разочарованием. Тогда я впервые понял, насколько человечны мы все, разумные, неразумные, большие и маленькие, принадлежащие к разным народам и стремящиеся к разным целям. Как человечны мы все, как можем друг друга понять, даже не используя слов.
Я много раз перешагнул через это знание на войне.
И до нее тоже, но это другая история, которую я однажды тебе расскажу.
Мы вышли из леса. Забавно, моя Октавия, в нашем крохотном городке никогда мы не покидали лес, но от компаунда принцепсов деревья отступали, словно он был заражен чем-то, что боялся воспринять лес.
За кованным, черным забором со стрельчатыми арками ворот располагался, наверное, десяток вежливо сторонившихся друг друга домиков. Все они были старинными, построенными еще в середине прошлого века. Чиновники въезжали в них, словно во временные квартиры. Это были роскошные, высокие постройки с открытыми, увитыми плющом балконами, террасами и столиками.
Уголок твоей средиземноморской родины в лесах Бедлама. Никто лучше принцепсов не умеет игнорировать реальность, в их компаунде словно бы менялась даже погода, они не обращали внимания на зимний холод, потягивая холодный чай за столиками и катаясь на лошадях, пока наемные рабочие вычищали снег с их крылец.
Компаунд производил давящее впечатление, все было слишком большим, слишком дорогим, и в то же время удивительно мрачным. Темные тона, темные окна, черные громоотводы с геральдическими лилиями и инициалами давно умерших людей, передавших свой дом следующим поколениям властителей.
Погода, как это часто бывает в Бедламе, быстро испортилась. К тому моменту, как мы дошли до компаунда, уже накрапывал дождь.
Я смотрел на эти дома, больше похожие на замки, с высокими башенками, с кованными заборчиками на крыше, чтобы и там можно было попить чай, рассуждая о мире внизу.
Была, по меркам будних дней, глубокая ночь, принцепсы, у которых сегодня не было праздника, вероятнее всего сидели дома. Но окна были пусты и темны.
Они вправду так рано ложатся спать? спросила Сельма.
Они же скучные, сказал я. Что им еще делать?
На деревьях висели странные штуки, может ты знаешь их, а может они были модными только среди принцепсов, вынужденных жить с людьми бездны. Штуки эти были похожи на птичьи клетки, висели на цепочках и чуть покачивались. Но вместо птиц в них были заключены цветы.
Мне стало противно, потому что я считал посыл так: на вашей мерзкой земле мы не станем даже сажать цветы, она не достойна этого.
Цветы, оторванные от земли смотрелись красиво и жутко, было множество таких клеток, и нигде не было засохших растений, принцепсы следили за своими домами и заключенными в клетки садами.
Я смотрел за забор, на кружевные занавески, на высокие дома, блестящие машины и клетки с цветами, висящие на деревьях. Мне было завидно, потому что прежде я не видел ничего такого, не то чтобы красивого даже, а дорогого.
Это был мир, лишенный человеческой неряшливости, или она была сведена к минимуму. Знаешь, даже самые красивые вещи с годами получают отпечаток пребывания в нашей смертной Вселенной. Эти дома словно только что возникли из ниоткуда, и хотя я знал, что на протяжении моей жизни они были здесь всегда, я не мог в это поверить.
Это твой дом, прошептал я Младшему. Мы сейчас перелезем за забор, оставим тебя там, перелезем обратно и очень быстро поднимем шум, чтобы ты не мерз, хорошо?
Ветер и дождь усиливались, я подумал, что это значит: в этом году мы избежим пожара из-за расставленных в лесу свечек.
Ветер вырвал из ворот протяжный скрип, испугавший Младшего, он прижался к нам, задрожал. Все казалось пустым, словно мы были совсем одни. Никогда еще мы не чувствовали себя такими одинокими в лесу, но как только вышли из негочужое пространство сразу показалось нам жутковатым.
Словно бы ни один из этих домов не был населен. А если и был, то когда-то давным-давно, и теперь остались только призраки тех людей. Много лет спустя я понял, чем был вызван наш ужас. Мы не считали принцепсов за людей, как и они нас. Принцепсы являлись просто функциями, и попав туда, где были они, мы чувствовали себя в безлюдном, пришедшем в запустение месте.
Лес, полный сумасшедших людей был нам, как ты понимаешь, роднее, чем эстетика твоего народа, заключающаяся, как ты и сама знаешь, в отсутствии человеческого фактора.