Я смутился, сказал:
Да просто. О тебе, раз уж мы живем вместе. Я тебе о себе рассказывал немножко.
Дарл пристально посмотрел на меня. Его красивое лицо, которое ожидало придирчивого взгляда кинокамеры, ничего особенного не выражало, ни раздражения, ни смущения. Он просто сказал:
Ну, мои родители были фермеры.
Меня это удивило, он обладал утонченной красотой и какой-то особенной грацией, мне не казалось, что жизнь на ферме способствует формированию этих качеств.
У нас была большая семья. А потом они перестреляли друг друга в какой-то ссоре. Кровищи было по всем стенам.
Я открыл рот, да так и стоял некоторое время. Дарл сказал это как бы между делом. Затем пояснил:
Мне тогда было два года.
А, сказал я. То есть, ты не помнишь.
Кое-что помню. Отрывками.
Тогда я сказал, сам не понимая зачем:
Мой папа выстрелил себе в лицо.
Словно я хотел доказать ему, что тоже пережил некоторое трагическое событие, и оно меня не сломало. Но у меня не получилось сказать об этом так спокойно. Понимаешь, моя Октавия, я был обычный мальчишка из пригорода. Сколь бы своеобразными ты не считала варваров, все люди похожи. Я любил свою семью, своих друзей, книжки про приключения и велосипед.
Дарл же был совсем другим. После в своей жизни я видел множество психопатов разных мастей, социопатов диаметрально противоположных происхождений и определенное количество людей бессовестных вовсе не из-за каких-либо психических нарушений.
Никто из них не был великолепен, а Дарл был.
О, сказал он тогда. Сочувствую.
Разговор тогда быстро угас, и больше к нему никто не возвращался. Только теперь я решил, что хочу подружиться с Дарлом. Дети частенько странным образом реагируют на пугающие их события. Вместо того, чтобы сторониться его цинизма, я вдруг проникся к нему уважением и решил, что просто обязан стать его другом.
Теперь я часто заговаривал с ним, предлагал ему заняться чем-нибудь вместе, куда-то звал. Дарл проявлял некоторую долю интереса, но знакомство наше не становилось ближе.
Мы сдружились самым неожиданным образом. Однажды старшие отобрали у Хильде папину ручкуту самую, золотистую, которой он давал клиентам подписывать договора. Хильде пожаловалась мне, и я самонадеянно пошел отвоевать ее у старших, за что получил несколько синяков и предложение больше не соваться. Тогда Хильде пожаловалась госпоже Глории, подробно описав ручку, и госпожа Глория, не менее самонадеянно, спросила, когда мы обедали в столовой, кто ее забрал.
Это только еще больше настроило старших против Хильде и никакого эффекта не принесло. Тогда мы с ребятами принялись разрабатывать план проникновения в комнаты старших. Дарл крутился вокруг, но интереса не выказал.
Только вечером, когда мы лежали в темноте, еще не сонные, но уже лишенные возможности почитать после отбоя, Дарл вдруг сказал:
Ты серьезно считаешь, что тебе повезет, Бертхольд?
В смысле? спросил я. Я радовался, что он заговорил, лежать в тишине было невыносимо скучно.
Что вы проберетесь в несколько комнат, и сокровище твоей сестренки окажется в одной из них. Старшие могли десять раз обменять ручку на сигареты или вроде того. Тебе нужно проверить все комнаты. А для этого тебе нужен обыск.
Госпожа Глория не считает украденную ручку достойным поводом для обыска, сказал я.
Да. Значит, нужен достойный повод для обыска. Давай его устроим.
Мы с ребятами
Он прервал меня, повернулся, и я увидел, как блеснули белки его глаз.
Нет, ребятам мы ничего не скажем. Чем меньше людей знает, тем лучше все пройдет. Проще говоря, нужны только два человека. Я и тот, кто будет на стреме. Легче всего будет, если это будешь ты. Тебе же надо.
Сначала объясни, что предлагаешь.
Он объяснил. Дарл говорил, что у него давно есть шутка для старших, что они всех задирают и пора бы уже вернуть вещи их хозяевам, но сделать это можно только если обыск проведут внезапно. А для этого необходима чрезвычайная ситуация. Он давно составил этот план, ему не хватало только надежного человека на стреме, того, кто не струсит.
Дарл сказал, что наблюдал за мной и пришел к выводу, что я не трус. Теперь, когда дело касалось и меня, он предлагал мне поучаствовать. Я даже разозлился на то, что Дарл испытывал меня для каких-то своих целей, как ученый некий новый инструмент.
Но в то же время я был предельно заинтересован. Дарл знал, где старшие хранят выпивку. И знал одну штуку, которая сделает их пьяными надолго, если ее подсыпать в алкоголь. Они заявятся такими на первый урок после ночной пьянки или не заявятся, но их быстро найдут, начнется скандал, будут обыски, найдут не только алкоголь, но и чужие вещи. По крайней мере вещи тех, у кого достало ума пожаловаться.
Я не видел в этом плане ничего дурного. Наоборот, мне казалось веселой идеей проучить старших. В конце концов, они заслуживали наказания от учителей за все свои выходки. Я согласился, и Дарл тут же вскочил, принялся ощупывать подоконник и выудил откуда-то из-под него блистер с таблетками. Он посмотрел на меня, затем на блистер.
На. Сотри в порошок линейкой их все, ладно?
Я с готовностью сделал это. Дарл вызывал у меня опасения, поэтому я украдкой выпил одну таблетку. В конце концов, от одной, рассудил я, ничего не будет, но если это опасно, то я пойму.
Однако таблетка никак на меня не подействовала, она просто была горькой, но я не почувствовал ровно никакого эффекта ни через два, ни через три часа, ни к утру. Только позже я понял, что Дарл специально дал мне стереть таблетки в порошок. Он знал, что я должен был убедиться, безопасны ли они.
Отлично, я ждал этого, говорил Дарл, пока я перемалывал школьной линейкой таблетку за таблеткой в белую пыль. Мы пойдем сегодня!
Классно, сказал я, хотя и несколько растерялся. Но разве ночью не дежурят уборщицы?
Я знаю, как их обойти.
По его интонации я понял, что он делал это не в первый раз. Его уверенность мне понравилась. В пять утра, во время пересменка уборщиц, мы вышли из комнаты на цыпочках. Я не боялся, потому что Дарл и вправду производил впечатление человека, который знает, что делает. Он безо всякого страха направился к туалету, затем махнул мне рукой от самой двери, чтобы я направлялся вслед за ним.
Если бы кто-то случайно увидел его или меня, нам даже нечего было бы предъявить, мы не болтались по корпусу и не пытались сбежать. Случайные свидетели вряд ли заподозрили бы что-то, а способных установить наше долгое отсутствие уборщиц не должно было быть еще минут пятнадцать. Так все это объяснял Дарл, когда я дотошно спрашивал его о каждой детали нашего плана.
В туалете пахло сигаретами. Дарл сказал:
Стой у двери, если кто пойдет сюда, щелкни пальцами. Вот прям как только услышишь шаги.
Я кивнул. Дарл ловко и тихо влез на подоконник, открыл окно, которое отозвалось предательским скрипом, однако шагов я не услышал, все было спокойно. Встав на подоконник и ухватившись за стену, Дарл подался вперед, так что я испугался, что он упадет. Однако Дарл потянулся к забору, снял пакет, висевший на его внешней стороне и затянул его к нам.
Хитро, сказал я.
Да не особо, ответил Дарл. Но удобно это да. Оно тут недолго висит, но часто. Я переживал, что сегодня не будет.
В черном пластиковом пакете оказалось три пакета с дешевым вином. Я удивился тому, как они похожи на пакеты с молоком, только вместо улыбчивых короввиноградные гроздья.
Моя последняя приемная мама, сказал Дарл. Была та еще алкоголичка. У нее я эти таблетки и схватил.
Не боишься?
А малышей не обыскивают, тихо засмеялся Дарл. Он достал из кармана иглу и свернул из бумаги воронку так что к низу она сужалась почти до толщины игольного острия, пояснил:
Если просто открыть, они могут заподозрить.
Он сделал три прокола рядом с крышечками, пробормотав:
Главное, поставить в пакет хорошо, чтобы не сочилось.
Долгое время Дарл придирчиво осматривал проколы, отводил взгляд, снова их осматривал. Наверное, убеждался в том, что они незаметны. Затем приставил к ним воронку и в каждый ссыпал порошок. Это заняло больше всего времени, видимо проколы действительно были слишком маленькими.
В конце концов, Дарл стряхнул остатки порошка во двор, а то, что просыпалось на пол, смыл водой. Он осторожно уложил пакеты и с восхитившей меня ловкостью вернул их на место, закрыл окно. В этот момент я услышал шаги, щелкнул пальцами, и Дарл бесшумно нырнул в ближайшую кабинку, а я вышел из туалета, как ни в чем не бывало, с самым сонным видом, даже зевнул, проходя мимо уборщицы.
Дарл вернулся минут через двадцать, видимо, дожидался, пока уборщица будет в достаточно удаленной от него точке.
Он сказал:
Вышло отлично. Теперь будем ждать.
Я заснул с чувством смутного беспокойства, смешанного в то же время с удовлетворением.
Я ждал чего-то очень веселого, представлял пьяных старших, которые буянили бы на уроках, и предвкушал реакцию учителей.
Все случилось через два дня и ничего веселого в происходящем не было. Совсем. Пятерых увезли с отравлением. Я так и не понял, решили взрослые, что ребята отравились алкоголем или поняли, что им нечто подсыпали. Госпожа Глория была сама не своя, глаза ее все время были красными от слез и большими от ужаса, а учителя говорили нам о том, как вредно пить практически на каждом уроке.
Никто не умер, но состояние у всех было плачевное и серьезное. Пару дней, не больше, в итоге все пришли в норму. Однако в первый день я не знал, что происходит и, судя по тому, что говорили взрослые, дело принимало серьезный оборот.
Хотя я в своем воображении лично вздергивал каждого из старших на виселице, мне стало мучительно жалко их, и я чувствовал себя виноватым. Действительно были проведены обыски, кое-какие украденные вещи, в том числе и ручка Хильде, вернулись к хозяевам.
Но удовлетворения я не получил. Мне было противно от того, что мы сделали и очень стыдно.
Вечером, увидев Дарла на детской площадке, я понял, что больше не могу молчать. Он качался на качелях. Я подошел к нему, и он притормозил, подняв облако пыли.
Тоже хочешь? спросил он.
Что ты наделал? Ты говорил, все будет по-другому! Я пробовал эти таблетки!
Если не выпьешь, они и безопасны, спокойно ответил Дарл. Я же говорил, моя приемная мама была алкоголичкой. Они были нужны ей для завязки. Выпьешь и сразу отравишься, даже если чуть-чуть.
И что случилось с твоей приемной мамой? спросил я, догадка, которая мне пришла, скорее была навеяна кинематографом, чем логикой. Я подумал, он убил ее. Дарл фыркнул:
Да надоела она мне. Я ее немного довел. Столкнула меня с лестницы, я так ногу и сломал. Теперь платит и кается. Хорошо же.
Он говорил об этом так спокойно, что я разозлился еще больше.
А если бы они умерли?!
Да никто от этого не умирает.
Я думал, это будет шутка!
Это и была шутка!
В том числе и надо мной.
Ты подверг живых людей опасности! Они могли умереть!
А пьяными они могли неудачно упасть в душе. И что?
Тогда я ударил его. Дарл слетел с качелей прямо в песок.
Но ты не выдал меня, сказал Дарл так гнусаво, что сначала я не понял ни слова. Нос у него кровил. Ты испугался?
Но я не испугался. Вернее испугался, но не этого. Один раз я выдал свою маму, и для мамы все кончилось очень плохо. Я вряд ли мог помочь кому-то, если бы все рассказал, а вот пострадал бы Дарл куда сильнее меня.
Я кинулся на него, мы дрались, и оказалось, что в драке я куда лучше него. Вокруг нас собрались зрители, кто-то улюлюкал, кто-то звал учителей. В конце концов, меня оттащила от Дарла госпожа Глория. Дарл смотрел на меня очень внимательно, вытирал окровавленный нос.
Что случилось?! спросила госпожа Глория. По-твоему, Бертхольд, мне сегодня мало проблем?!
Нет, госпожа Глория.
Тогда объясни свое поведение.
Я потер ушибленное плечо, сказал:
Мы поссорились.
Госпожа Глория повела меня к себе в кабинет, я обернулся к Дарлу. Он еще раз потер нос, я увидел, как он улыбается.
О, я понял! У тебя есть принципы! Это намного, намного лучше!
Госпожа Глория прикрикнула на него, велела ему замолчать.
Он зачерпнул побольше песка в ладонь и выпустил его сквозь пальцы. А с неба пошел первый в том году снег.
Глава 11
Это и был тот самый Дарл, в честь которого ты хотел назвать нашего сына? спросила Октавия. Надо сказать, спросила она это безо всякого восторга. Я пожал плечами.
Но я решил это не тогда.
Она засмеялась надо мной в своей интимной манеретолько близкие люди могли видеть, что Октавия ведет себя грубо или просто невежливо.
Ты совершенно очаровательный, сказала она. У нее была звонкая, безупречная латынь, так что казалось, фразу эту она должна была произнести по поводу какого-нибудь утонченного принцепса в середине пикника с дорогим вином и деликатесами в корзинках. До того правильный язык, что даже через столько лет непривычный.
Затем она быстро, нервозно добавила:
Прости. Спасибо, что пояснил.
Это действительно смешно, сказал я. Пояснения в ситуации, которая их не требует. Расширение контекста считывается твоим мозгом, как абсурдное, поэтому ты смеешься.
Мы шли сквозь лес, и я окончательно понял, что Бедлам действительно изрядно опустел. Я видел этов цифрах, в голосах прибывших, в законах и расписаниях поездов.
Но все же я не знал. Прежде Бедлам тоже был довольно уединенным местом, скрыться от глаз можно было всегда, однако для этого приходилось периодически избегать людных мест или прохожих. Мы же за час нашей прогулки не встретили никого. Отчасти это было объясниморабочее и школьное время, у всех свои дела, кроме нас.
Но все-таки прежде содержалась в моем городке определенная масса бездельников, игравших в кости, сопровождая победы и поражения бутылочкой прохладного пива, мам с детьми, прогуливавших школу подростков. Всего этого стало так мало, что едва углубившись в лес, мы вовсе для всех пропали.
С одной стороны я чувствовал радость, потому что многие люди обрели лучшую жизнь, о которой прежде и мечтать не могли, обрели выбор, потому что при всей моей любви к родине, жизнь здесь представляет собой сложную задачу.
С другой стороны мне было немного тоскливо оттого, что время моей юности ушло безвозвратно, и тот добрососедский мир с маленькими магазинчиками, замороженным заварным кремом в термополиумах и музыкальными автоматами в барах исчез навсегда.
Мне было жалко его, этого мира, и в то же время я понимал, как он несовершенен.
Октавия взяла меня за руку, я чувствовал, что ей все еще стыдно за всплеск ее смеха для меня совершенно невесомый. С ней всегда так бывалонапряжение прорывалось, но приносило не облегчение, а лишь еще большую вину, сознание собственной никчемной злости. Со мной всегда случалось наоборот, я чувствовал себя опустошенным, словно что-то из моей души выскоблили, затем сполоснули ее и вернули мне. С одной стороны так оно, конечно, лучше, а с другой нечто пропало, и на место его ничто не пришло.
Так вот, сказал я, чтобы отвлечься от тоскливых мыслей, но тут же замолчал.
Когда небо приобрело блестяще-красный, лакированный оттенок, мне понадобилось некоторое время, чтобы это остановить. После я продолжил:
Я думаю, что он меня несколько зауважал. Может, его никогда еще не били, хотя в этом я сомневаюсь. Мне сложно установить причину. Дарл мыслил очень по-своему, в моем поведении мог быть нюанс, незаметный мне самому и для меня неважный. Дарлу же он, предположительно, запал в душу. Нет, с виду ничего не изменилось, по крайней мере сначала. Просто стало легче засыпать с ним в одной комнате. Мы очень понемногу сближались.
Это было даже сложнее, чем со старой девой, которую ты изнасиловал?
Я замер, размышляя о том, сложнее или нет, затем сказал:
Да. Это было сложнее.
Иногда ей нравилось шутить об этом, словно бы то, над чем можно посмеяться становилось чуть менее настоящим. Я закурил, затем догнал ее.
В общем, за три года, которые я провел в приюте, мы стали друзьями. Потом я писал ему письма, он торчал там до восемнадцати. Иногда я звонил и всякий раз поражался тому, насколько Дарл не скучает. У него не было этой функции. Ему нравилось проводить вместе время, но мое отсутствие никак не сказывалось на его жизни, он просто находил другие интересные занятия. Он не умел привязываться, но умел помнить. Он мог в деталях воспроизвести любой наш разговор примерно за последний год, меня это восхищало. В аферах его я с тех пор не участвовал, а вот он в моихчастенько. Хильде Дарла никогда не любила, даже несмотря на то, что мы ни разу за все три года больше не ссорились. Было, как я уже упоминал, в нем нечто такое, что заставляло нервничать, но к концу нашего общения я этого уже не замечал. Так бывает со внешностью людей, когда при первой встрече замечаешь нечто странноебольшую родинку на видном месте или шрам, а затем, со временем, эта деталь перестает волновать, а потом словно бы стирается вовсе.