Болтун - Беляева Дарья Андреевна 7 стр.


Рудольф был хорошим, щедрым человеком, и когда я попросил о работе, он дал мне почувствовать себя нужным. Так что каждое утро я вставал с мыслью, что я кое-кому необходим, кое-что заработаю и кое-как помогу своей семье. Смыслы вокруг этого конструировались сами собой.

Странное дело, за всеми свалившимися на нас заботами, я никак не мог грустить об отце. Он ушел, исчез, растворился во времени, распался в пространстве, и я не знал, существовал ли он когда-то, я только был уверен, что моей маме и моей сестре без него плохо.

Я слушал мамин голос, смотрел, как золотистые хлопья тонут в розовом клубничном молоке. Они показались мне множеством спасательных кругов, оказавшихся никому не нужными.

Все ушли под воду, а средства спасения можно было списать в утиль. Что ж, моя Октавия, да, в семь лет мои чувства ранила тарелка с хлопьями. Теперь, когда это время прошло, я могу смотреть на полуфабрикаты без депрессивного трепета.

Мама поправила на Хильде платье и воротничок, и я забрал сестру из ее рук.

 Пойдем, детка, нас ждут великие дела,  сказал я, а мама вышла на порог, чтобы проводить нас. Она махала нам, и движение ее казалось зацикленным, словно она сама не знает, как его прекратить.

Я, как всегда, посоветовал Хильде держаться за меня, усадил ее на багажник, влез сам, и мы покатили по дорожке. Свой велосипед я любил до безумия, может быть, потому что он был последним папиным подарком, а может быть, потому что для ребенка нет ничего важнее, чем способность быстро перемещаться из одного места в другое. Велосипед мой был обклеен переводными картинками, изображавшими персонажей мультфильмов, с которыми я толком не был знакому нас было прерывистое вещание, помехи накрывали экран так часто, что мы совершенно не испытывали детской привязанности к телевизору.

И все же мне нравились наклейки. Наклейки и карточки, я до сих пор их люблю и собираю в тайне ото всех, охраняя свое достоинство. Хотя, конечно, я не столкну тебя вниз потому, что ты узнала мою тайну. На самом деле я хочу рассказать тебе их все.

Так вот, минут двадцать мы ехали до «Сахара и Специй» по узкой артерии дорожки, которая петляла вокруг деревьев, а затем входила в березовую рощицу. Хильде крепко держалась за меня, и мы оба чувствовали, как нарастает жара.

Под колесами велосипеда хрустели хребты палочек, иногда взвивались вверх мухи, облепившие какой-нибудь огрызок или пропитанный сиропом пакетик. В Бедламе было много мусораэкологическая помойка на границе Империи, в которой вольготно раскинувшийся лес, производящий головокружительно много кислорода, сочетался с удушливым запахом горящих свалок. Сладость мусора и горьковатая свежесть леса, вот первые запахи, заползающие мне в пазухи, когда я вспоминаю о своей стране.

 Ты поймаешь мне бабочку?  спросила Хильде.

 Поймаю,  ответил я.  Самую красивую. Ты хочешь белую или с глазами на крыльях?

 Белую, но с глазами на крыльях.

 Значит, будет такая,  ответил я, еще понятия не имея, где такую найду.  Чтоб мне свалиться в яму в мироздании!

Мы проносились мимо с такой скоростью, что досадливо покачивались по бокам тропинки тонкие ветви деревьев. Я так боялся опоздать, хотя и понимал, что Рудольф не будет меня ругать.

Сердце мое стало легким и большим, когда я увидел молочный бар. Это было небольшая постройка с единственным залом и открытой кухней. Вывеска с розовыми буквами, подчеркнутыми сияющей голубой линией, не переставала гореть даже в полдень, потому что так хотела жена Рудольфа, а он очень строго следовал ее предписаниям.

Я никогда не видел эту женщину, и в то же время у меня создавалось впечатление, будто я знаю ее очень хорошо. По крайней мере, я знал все, что касалось ее представлений о том, каким должен быть модный в то время термополиум.

Подавали там, в основном, коктейли, мороженое, а кроме него жареную картошку с разнообразными соусами, хлеб с сосисками, рубленное мясо с кровью и яйцом. Словом, сытную, жирную еду, способную дать немного инсулинового счастья на очень короткий срок.

Стены были стеклянные, так что даже с улицы можно было увидеть, как повар работает на кухне. Внутри были удобные, но скрипящие от любого движения пухлые диванчики, на которых белая полоска следовала за мятной полоской, белые столы с засевшими под эмалью блестками и неизменными пластиковыми бутылками с соусами, стоящими на них. Я лично отклеивал с них этикетки, потому что мертвая жена Рудольфа и из могилы презирала рекламу. Были и высокие стулья у длинной стойки, перламутрово-розовые и без спинок. На стеклянных стенах висели в неоновых рамках дорожные знаки и мерцали светильники.

Словом, место это было нежное, ласково-сливочное, совершенно не ассоциировавшееся с его нынешним хозяиномдвухметровым, усатым Рудольфом, забиравшим в хвост сухие, нечесаные, похожие на разодранную пеньку волосы.

Я остановил велосипед, защелкнул трос, обвив им заборчик, и сунул ключ в карман.

 Сегодня тебя не украдут,  говорил я, и мне становилось очень спокойно. Я знал, что этого действительно не случится. В то время велосипеды в Бедламе не были редкостью. Ты, наверное, думаешь, что мы жили в подвалах, как крысы. Нет, это было время, когда никто не умирал с голода и большинство людей могли позволить себе нечто приятное.

Мы с Хильде вошли «Сахар и специи», я посадил ее на диванчик и пошел на кухню. В зале пахло едой, дешевыми духами и свежим кофе.

Я обернулся и увидел, что Хильде помахала мне рукой и принялась тыкать пальцем в одну белую полоску на спинке дивана за другой.

Рудольф поджаривал сосиски, подкидывал их на сковороде с ловкостью, которая, казалось бы, не должна быть свойственна его неповоротливому телу. Я никогда не знал, в чем его безумие, моя Октавия. Иногда мне казалось, что его не было вовсе. Не каждый из нас похож на психопата из фильма ужасов, не каждый из нас представляет интерес для любителей дикого искусства и тех, кто просто мечтает пощекотать себе нервы.

Рудольф потрепал меня по волосам, чем нарушил святые санитарные правила, которые для его жены, видимо, были менее принципиальными, чем расцветка мебели.

 Привет, парень. Для тебя уже все готово.

 Доброе утро,  сказал я.  Как у вас дела?

 Отлично! Если хорошо поработаешьполучишь десерт.

Я знал, что он говорит так только для порядкане было ни единого дня, когда бы я остался без десерта, хотя работал я очень по-разному. Рудольф часто говорил мне, что у меня большое будущее.

Прежде это говорил отец. Маму не волновали звезды, под которыми я родился, отец же гордился моей потенциальной исключительностью. Я не чувствовал себя менее безумным, чем другие. Мне казалось, что Рудольф намного более здоров, чем я. Но все же я понимал, что я особенный и, конечно, мне нравилось, когда кто-то отмечал это.

У меня были перспективы, я готовился стать кем-то великим, я не распадался на кусочки от одного этого знания. Я чувствовал, что мне суждено стать выдающимся человеком. Или, по крайней мере, я догадывался, что было бы неплохо каким-то образом преобразовать существующий порядок вещей, сохранив о себе долгую и добрую память.

Получилось у меня не все и не так, как мечталось в детстве, и все же я собой горжусь.

Тогда же я рассматривал открытые передо мной дороги, натирая тарелки губкой и пребывая в возвышенном мире еще не реализованных вероятностей, раскинувших бесконечные фракталы жизней, которые я мог прожить.

В сущности, у меня было не так много вариантов, я не мог получить высшее образование или поехать в Вечный Город, но я думал о том, чтобы основать колонию на другой планете. Было бы здорово собрать мой народ и увезти отсюда далеко-далеко, размышлял я, оттирая сливочный соус и разводы мороженого от стеклянной мискиникогда еще мечты не были такими сладкими, даже руки мои были липкими от них.

Два часа всегда проходили незаметно, я легко углублялся в мир своих фантазий и не отличал его от реального. Я могу сделать так и сейчас, однако мое расписание обычно является слишком плотным для избегающих излишеств.

Это было отличное ощущение: тело сначала становилось легким, а потом его и вовсе будто не существовало, были только мои мысли, и они путешествовали во Вселенной свободно и счастливо, словно бы по своей воле, безо всякого моей наставления.

Я очнулся, когда Рудольф окликнул меня в третий или четвертый раз, судя по его легкому недовольству.

 Бертхольд! Я же сказал, достаточно!

 Я просто задумался,  ответил я и обнаружил, как сияет в моих руках тарелка, которую я вытирал последние пять минут.

 Ты заслужил свое угощение,  сказал Рудольф.  Эй, Хедда, сооруди ему то же, что и всегда.

Рудольф достал из кармана купюры и вручил их мне. Я поблагодарил его и спросил, приходить ли завтра в то же время. Он кивнул, и я улыбнулся, радуясь тому, что еще один день принесет мне еще немного денег.

Когда я вышел из кухни, они уже сидели за столиком. Десерт был слишком большой для нас с Хильде, поэтому я всегда звал их разделить его со мной и моей сестрой. Они никогда не опаздывали, и меня это забавляло.

Хильде сидела на коленях у Гудрун и тянулась к большой миске, где четыре вида мороженого укрывала снежная насыпь взбитых сливок. Изначально вишенка сверху была одна, но Рудольф подсмотрел, что мы делим десерт на пятерых, и добавил еще четыре штуки.

А Хедда, официантка, обильно поливала все это шоколадным сиропом, надеясь то ли убить нас, то ли сделать счастливыми.

Ты, моя Октавия, наверняка еще помнишь ощущение упоения от детской дружбы, радость узнавания себя в другом, обмен подарками, кажущимися бесценными и абсолютную верность. Думаю, в дружбе нет никого смелее детей, никого преданнее.

Эта дружба так никогда и не умирала, хотя не все из ее участников живы и сегодня. Я долгое время не был способен воспроизвести наши воспоминания, однако чувства к ним я проносил через года.

Их было трое: Гудрун, девочка с грустными, вечными, лесными глазами, в которых отражалось нечто, о чем нужно было спрашивать у взрослых. Казалось, она никогда не моргала. У нее были длинные, всегда нечесаные темные волосы, тонкая кожа, сквозь которую просвечивали синие вены. Думаю, то, что с ней происходило ваши принцепские врачи назвали бы клинической депрессией. Она все время ощущала пустоту и скуку, столь несвойственные ее возрасту, и иногда, когда она выходила из дома, мы могли сидеть у ее постели целый день, слушая, как она дышит и считая этоподвигом.

Ее родители любили ее, у нее был неплохой дом, не из хибарок, рассыпанных по лесу, словом, у нее имелся некий стартовый пакет для нехитрого детского счастья, однако она все глубже спускалась по черной, психотической спирали вниз.

И все-таки, моя Октавия, она боролась и побеждала. Гудрун, в отличии от другой моей подруги тех времен, и сейчас жива, кроме того, насколько это возможно в ее случае, довольна.

Она никогда не расчесывалась и не стригла ногти, у нее был совершенно дикий вид, но ее спокойной рассудительности мог позавидовать любой взрослый.

Рядом с Гудрун сидела Сельмаее полная противоположность. Это была яркаявнешне и внутренне, девочка, не способная сосредоточить свое внимание на чем-то дольше пяти минут. Я не знал вещей, которые не вызывали бы ее интереса, но знал, что нравилось ей больше всего на светеблестящие вещи. На ней всегда было больше десяти колечек из дешевых шоколадных яиц, а ее светлые, короткие волосы неизменно были присыпаны блестками, словно она сама была игрушкой.

Она морщила курносый нос, когда смеялась и, наверное, я был в нее несколько влюблен, хотя, в силу возраста, и не осознавал этих чувств в полной мере. Она мазала губы помадой, подаренной ей моей мамой, беспрестанно трогала вещи вокруг нее и громко говорила, иногда забавно глотая окончания слов, словно бы ей не хватало терпения их произносить.

Сельма жила в доме больше похожем на землянку. Ее отец обтянул свои владения колючей проволокой. И хотя земли у них было не так мало, они ютились в крохотном помещении, которое папа Сельмы считал безопасным. Все остальное было уставлено ловушками, ямами, железными капканами, обходить которые умели только Сельма и ее отец, поэтому мы никогда не были у нее дома.

С Сельмой и Гудрун мы жили по-соседству. И хотя в городах моего народа это понятие довольно условно, потому как дома наши растут, как грибы, в хаотическом, никем не определяемом порядке, мы считали себя жителями одного двора и не помнили времен, когда не знали друг друга.

Отчасти, моя Октавия, я очень боялся, что мы потеряем дом, и я больше не увижу их. Но, конечно, это был не только присущий детству страх того, что друзья не возвращаются, если ты переезжаешь. Я боялся, что они в самом прямом смысле исчезнут, разойдутся на элементарные частицы, пропадут.

Последним в нашу компанию пришел Гюнтер. Мы ничего о нем не знали, кроме имени, но все-таки привязались к нему. Год назад, тогда нам было по шесть лет, и мы чувствовали себя очень взрослыми и важными (к семи это прошло), он пришел к нам, когда мы чертили карту леса у меня во дворе. Сел рядом и стал смотреть, а когда мы, враждебные и серьезные, намекнули ему, что здесь его не ждали и мы вообще не понимаем, кто он такой, Гюнтер не среагировал.

Собственно, он вообще никак не реагировал в течении этого дня. Когда стемнело, мы поняли, что раз мы понятия не имеем кто он, то не знаем и где он живет. Когда Гюнтер встал и куда-то направился, мы решили сопроводить его, он казался очень беззащитным и вряд ли способным за себя постоять.

Его имя мы услышали от родителей Гюнтера. Им полагалось знать его лучше всего но, судя по всему, имя было единственной информацией, которой они располагали.

Гюнтер стал приходить каждое утро, он не разговаривал с нами, просто сидел рядом и смотрел, но, в конце концов, мы привыкли. У него было красивое лицо, наверняка, основную долю привлекательности его чертам придавала отрешенность. Казалось, что в нем никто не живет. В каждом из нас есть душанаши звезды, спаянные вместе, но в первые недели знакомства с Гюнтером мне казалось, что он родился пустым.

Я думал, он не понимает, что мы говорим и делаем, пришел просто потому, что ему хотелось присесть, а затем запомнил наши образы, и в происходящем вокруг него тумане мы показались ему приметными предметами в пространстве.

Я даже не понимал, считает ли он нас живыми.

А однажды Сельма пропорола себе пятку осколком, когда решила влезть на кучу мусора, и пока я нес ее на закорках домой к Гудрун, чтобы ее мама обработала рану, Гюнтер плакал, как будто это в его ногу вонзилось стекло.

И хотя мне пришлось успокаивать его, пока мама Гудрун оказывала неотложную помощь Сельме, я понял, что мы похожи. Со временем мы научились Гюнтера понимать, и оказалось, что он хочет, понимает и любит все то же, что и другие.

Просто у него нет языка, чтобы сказать об этом. Гюнтер научил нас большему, чем мы его, так что я до сих пор страшно ему благодарен.

Мы всегда сидели за одним и тем же столиком. Его обратную сторону украшали первые буквы наших имен. Вторую «Г», означавшую Гюнтер, его рукой вывели мы с Сельмой, и он каждый раз водил ногтем по ее силуэту, когда мы сидели здесь, чем вызывал, наверное, подозрения Хедды.

Мы не знали, выяснила ли она наши территориальные претензии на этот столик, иногда нам казалось, что да, и мы хотели поскорее скрыться от ее взгляда. Но сегодня Хедда была в благодушном настроении, и мы взяли ложки, чтобы зачерпнуть ими побольше взбитых сливок.

Музыкальный автомат с перламутровыми панелями иногда издавал отчаянные звуки, как самка какого-то лютого, лесного зверя, зовущая своих детенышей. Он, конечно, был неисправен, номного лет, и все привыкли, считали, что таким ему и полагается быть. То же самое ты должна знать и о варварах. Сломанные давным-давно, мы больше не думали о том, что с нами что-то не так.

У стойки стояла старенькая кофеварка, неизменно удивлявшая меня своей долговечностью и упорством, два автомата с хлопьямиразноцветные кружочки с химически-фруктовыми вкусами и мои любимыекарамельные. Нужно было опустить внутрь монетку, подставить тарелку, а Хедда, конечно, оказалась бы рядом через минуту вместе с графином молока.

Ты, наверное, никогда не была в таких термополиумах, где неприветливая официантка делает тебе одолжение, когда основную часть блюда ты уже добыл сам. Тебе все это может показаться, да скорее всего и покажется, отвратительным, но было в этом месте столько обаяния, что ему все можно было простить.

Не знаю, назвал бы я его красивым сейчас или нет, но для ребенка обилие цветов, блеска и мягких форм было пленительно.

Назад Дальше