Мом хищно осклабился и забарабанил пальцами по журнальному столику.
А можно и по-другому,медленно и ехидно протянул он.Можно душу, сущность свою безразмерную, сменять На власть, на знание, на цельна разное, на что никакого тела и никакой душонки не хватит. Рази знаешь то, что иным неведомо; дваи открыты пути запретные; трии судьбы чужие в кулаке зажаты. Там кусочек, здеськус, туткусище Ан потом спохватилсяа души-то и нет, и если и осталось что, так уж мимо Бездны не пройдет, и вечность тогда с овчинку покажется Будешь всю вечность из коридора в комнаты через щели заглядывать!
Сарт поставил бокал, подошел к Мому и присел перед ним на корточки. Он долго и грустно глядел в глаза Мома, и тот не выдержал первым.
Ты хотел обидеть меня, Молодой.Сарт говорил очень тихо, и мне приходилось вслушиваться в каждое слово.Но тебе это не удалось. Да, я сменял душу на цель. И у меня есть теловечное, неизносимое, есть рассудокхолодный и великий, есть властьстрашная, необъятная власть И есть у меня скукабольше и ужасней тела, разума и власти. Я хотел вернуться домойи вернулся, но внутри оболочки, зовущейся Сартомпустота, провал без дна и будущего Ничто не заполнит меня, и нет мне смерти, о которой молю я судьбу, молюи все тщетно. Вечен я, в ком нет сущности, но и ты вечен, Мом-насмешник, хоть и есть душа в тебе, но столь сросшаяся с Бездной, что не отпустит она тебя Вот и брожу я из угла в угол, из мира в мир, и ни крошки не осталось внутри бродяги Сарта; вот и лезешь из кожи ты, Мом, тщишься купить Бездне существование, чтоб дала она тебе вольнуюи сам понимаешь, что не даст Тывеликий режиссер, Момпрезритель, ты одеваешь многие сущности в одежды чужих телхрупкие, бренные, но столь притягательные для тех, кто имел и потерял существование, и растворился в Бездне Голодных глаз, чьи кричащие взгляды жадно смотрят из коридора. Я не в обиде на тебя, великий и несчастный режиссер Мом.
Да, Сарт был прав. Тогда, в первый раз, Мом лгал. Он не зритель. Онрежиссер.
Мом потер ладонями виски, сморщился и, осторожно обойдя присевшего Сарта, подошел к телевизору.
Сейчас, сейчасбормотал Мом, щелкая выключателем и мучительно вглядываясь в тусклый экран, никак не желавший разгораться,сейчас Я вам покажу Аргументы вам подавай Я вам предъявлю аргументы! Не по теме немного, но сойдет Продавать душина это вы все мастера, а купитьслабо?! Я-то знаю Только силой, только сейчас, зараза
Я отодвинул дрожащего Мома, не успев подумать о готовящихся неизвестных аргументах, встал на колени перед телевизором, и из радостно вспыхнувшего экрана на меня уставилось мое лицо. Мое лицо крупным планом, и я не сразу сообразил, что лицо старше меня лет на пятнадцать. Тяжелые носогубные складки, измочаленный лоб, мешки под глазами отечное, нездоровое лицо. Потом камера отъехала, и открылась стойка бара с пузатыми матовыми бутылями, и рука невидимого собеседника взяла тонкую высокую рюмку и унесла ее за кадр. Мое лицо повернулось следом.
Простите, ради бога,сказало мое чужое лицо, глядя на край экрана,вы не хотите продать душу? Нет? А купить? Тоже нет? Жаль. Я бы мог со скидкой
Вариация первая. Скидка на талант
Простите, ради бога, вы не хотите продать душу? А купить? Жаль. Я бы мог со скидкой
Нет, нет, ничего, я уже ухожу. Ухожу, унося в памяти честный и прямой ответ на честный и прямой вопрос. Это такая редкость в наши дни, битком набитые гнусными намеками на душевное равновесие, на посещение психоаналитиков Не считая, разумеется, вульгарностей, достойных притона, но никак не светской беседы, а также попыток нанесения телесных повреждений разной степени. Ужасный век, ужасные сердца
Вы знаете, ваше иронически-легкомысленное «Ламца-дрица-оп-ца-ца» разительно контрастирует с умным взглядом серо-голубых глаз из-под бифокальных очков в дорогой оправе. Я не слишком многословен? И отодвиньте ваш бокал, я вполне кредитоспособен. Кто протянул руку? Я протянул руку? Вполне возможно, но уж никак не за вашим бокалом, кстати, полупустым, а желая исключительно представиться
Очень приятно. Лео Стоковски. Увы, не однофамилец. Только сидите, сидите, а то у вас загорелись уши, и сквозь резко поглупевшие серо-голубые глаза видна задняя стенка черепа с сакраментальным «Мене, текел, фарес». И даже если две полки в вашем кабинете блестят дерматиновыми корешками с моим именем, то это отнюдь не повод заливать бар сиропом любезностей. Еще пять минут назад вы колебались, не дать ли назойливому пьянчужке по интеллигентной морде, а теперь Не спорьте со мной, наверняка колебались. Я бы на вашем месте обязательно дал. Не колеблясь.
Знаете что?! Держите чек на двойную стоимость вашейто есть моей макулатурызатем мы добавляем по коктейлю, и идем жечь мойто есть вашшуршащий хлам. У меня в машине лежит канистра отличного бензина. Не хотите? Тогда добавляю чек и на стоимость полок! Как отказываетесь? О боже,категорически! Крайне трудное слово для употребления в барах В чем, в чем, а уж в этом-то я знаю толки в словах, и в барах! Что ж вы за личность такаячестная, но несговорчиваявсе-то вы не хотите, что ни предлагай
Бармен! Две рюмки текилы! Графоман Стоковски угощает искреннего человека! Ошибаетесь, дорогой мой, мы не будем пить за мой архивыдающийся талант. Вы же не предлагаете выпить за здоровье моего покойного дедушки? Что в принципе равносильно Господи, да усопший старикан не то что индейцев, он и индейки под Рождество в глаза не видывал,по причине глаз, залитых дешевым джином! А все чертовы рецензенты! Они, видите ли, лучше меня знают читательские интересы И для того, чтобы зажравшийся обыватель выложил монету, они в своей липовой биографии!вынуждают тихого старика Вацлава Стоковски карабкаться на мустанга и трясти задом в поисках несуществующей династии Юлеле-Квумба, где будущая моя бабка вышивает свадебный вампум герою ее снов! Бармен!
Все ваши возражения можете засунуть себе в задний карман! Виноват, я совсем не хотел обидеть столь отзывчивого собутыльникато есть собеседника!но беллетрист Стоковски не один год протирал штаны в кресле редактора-составителя Да, да, во вшивом кресле вшивого издательства нашего вшивого городишки! Чувствуете разнообразие метафор? А богатство эпитетов? Тогда понятно ваше пристрастие к моим опусам Вкус, милейший, в особенности, литературный, это как деньгилибо есть, либо нет. Кто сказал? Не помню. Но сказал здорово. Может быть, это был я.
Э-э, дудки, у меня-то как раз вкус былу меня таланта не было. Вы бы хоть раз глянули на эти ранние пробы пераДюма, Говард и По в гробах переворачивались от абортов фантазии вашего покорного слуги! Потому что, когда хищная тень птеродактиля, брошенная на побоище у руин ацтекского храма, начинает злобно топорщить маховые перьятак это что-то особенное! Тут дедушкой-индейцем не обойтись В очередной рецензии на возвращенную рукопись мне однажды сообщили, что восемь инструкторов школы Мацубасин-рю тщетно пытались воспроизвести описанную мною драку. Их однозначное мнение сводилось к тому, что для реальности эпизода требуется наличие у героя шести полисуставчатых конечностей (из них пять ног и одна рука, но очень длинная), и при этом пренебречь трением и силой тяжести Бармен, черт побери!
В общем, дорогой мой, эта последняя капля оказалась роковой. Не отвечая на звонки и телеграммы, я запер дверь и после пятого стакана торжественно поклялся в разводе с художественной литературой. Как вы думаете, кто сидит перед вами? Совершенно верно, клятвопреступник! Так что никогда не зарекайтесь на пьяную голову Ах, вы не суеверны! Тем более.
Я тоже не был суеверен, когда вытаскивал из портфеля гранки неоконченного романа Джимми Дорсета «Последний меч Империи». Ну еще бы! А «Падение Галаголанда»? Тоже читали? Я понимаю вас Дорсета читали все седеющие мужчины, помнящие синяки от деревянных сабель, и все пухлощекие щенята, верящие в подлинность своих клинков. Я даже слыхал о литературных самоубийцах, выяснивших, что «Последний меч» так и не лег в ножны. Бог его знает, отчего голубоглазый кельт, грабитель пирамид, авантюрист и оживший штамп собственных романовотчего баловень судьбы Дорсет принял лишнюю таблетку моринала, оборвавшую рукопись страниц за десять до финальной развязки? Да что там Богдаже я тогда не знал Нет, я не кощунствую. Сейчас? Сейчас знаю.
Но в тот исторический день корректура валилась из рук. Сначала я метался между столом и взбесившимся телефоном, потом пришла домработница, потом меня полчаса уведомляли о смерти сотрудника издательства, с которым мы встречались раз в год на скучнейших попойках, потом Ах да, потом я уселся за стол, тупо уставившись в гранки и вздрагивая от малейшего шороха, в восьмой раз читая один и тот же абзацпока до моего всклокоченного мозга не дошло, что Джимми Дорсет, упокой Господи его мятущуюся недоговорившую душу, никогда этого абзаца не писал!
Черт вас побери, вы же не ошибаетесь, беря сапожную щетку вместо зубной?! А для меня текст в гранках был привычнее зубной щетки и знакомей дежурного в издательстве Он вел меня по аду литературного факультета, он усадил меня на нуднейшую работу с паршивым окладом, из-за этих слов я терпел пощечины издательств, из-за них я душу купил! Что? Вот до сих пор, поверьте, не знаюто ли продал, то ли купил Нет, вам я только предлагал. Глаза мне ваши понравились. Спьяну. Глупые-глупые, но горят. Такие же глаза я ежедневно видел в зеркале, когда брился. А теперь давно уже не вижу. И не бреюсь. Давно. А издатели меня с Дорсетом сравниваютмол, борода похожая, отсюда и преемственность Какая, к дьяволу, преемственность, когда пять листков, набитых тем же пробным шрифтом, были добавлены в мою рабочую папку, и стиль первых трех явно принадлежал покойному. А вот остальныевыхолощенные, причесанные, затянутые в смирительную рубашку грамматикии это Джимми-то с его врожденной идиосинкразией к синтаксису
Видел я его черновикилитературным факультетом там и не пахло. К счастью. А вот в двух последних страничках пахло. Нафталинчиком этаким, запятыми аккуратными, штилем высоким до нечитабельности. Так что вполне можно было приписать их мне. Или вам. Только не подумайте, что я вас обижаю, а сам скромничаю. То, что вы пытались марать бумагу, видно в темноте с любого расстояния. И до сих пор пытаетесь?! Ай да Лео! Все-таки привила мне сволочь одна нюх на пишущих! Вы случайно не знакомы с одним маленьким вежливым джентльменом, любящим хорошую литературу и
К сожалению, вы зря списываете моего маленького джентльмена на белую горячку и пытаетесь незаметно отодвинуться. Хотя наша с ним первая встреча действительно состоялась в весьма нетривиальном месте, если кладбище можно так назвать. Я приехал туда в связи с телефонным звонком из издательства, и приволок с собой заказной монументальный венок с идиотской надписью: «Покойся с миром. Твои коллеги». Коллеги усопшего чинно толпились к тому времени, оскальзываясь на перекопанной земле и скорбно переговариваясь о гонорарах и проискаха у новенькой ограды, полускрытой холмом свежевырытой, резко пахнущей земли, тихо плакал невысокий полнеющий человечек в старомодном пальто. Знаете, двубортное такое, шотландское
Когда начались речи, и комья земли испачкали холеные руки литераторов, он порылся в кожаной папке, наколол на бронзовый наконечник решетки истрепанный лист бумаги и побрел к выходу. Странный поступок, режущий глаз в потоке окружающей чопорностион и заставил меня протолкаться к ограде и полезть в карман за сигаретами, незаметно косясь на оставленную страницу. Портативный шрифт, многочисленные перебивки и конец абзаца, видимо, с предыдущего листа: «в черном балахоне, рвущемся на ветру, и ты не мог стереть слезы, превращавшие пыль на щеках в липкую грязь, и»
Я осторожно огляделся и спрятал в карман четвертую страницу неоконченного романа Джимми Дорсета «Последний меч Империи». Четвертую, потому что она отсутствовала в любых изданиях, потому что она не уступала по слогу трем, найденным в гранках (две графоманские не в счет), и продолжала именно оборванное место: «Скорбный хор отпевал заблудшую душу, а у подножия холма горбился человек с землистым цветом лица, в черном балахоне»
Скажите-ка, что бы вы сделали на моем месте, вернувшись домой? Ну, выпитьэто само собой Еще раз выпить? Согласен! Бармен! А дальше? Наплевать и забыть? Вряд ли. Не знаете И я не знал, клянусь всеми святыми, я действительно не знал, зачем я вставил недопечатанный кладбищенский лист в машинку, щелкнул кареткой и, дойдя до пустого места, отбил пять интервалов абзаца.
Бармен! Налейте на посошоки счет, пожалуйста. Увы, мой доверчивый друг, я направляюсь домой. Знаете ли, спать пора, опять же организм ослаблен алкоголем и женщинами, тонкая нервная организация Богема, чего уж тут А зачем, позвольте полюбопытствовать? Зачем вам знать, чем кончилась эта душераздирающая рождественская история?! Вы же все равно не хотите купить душу! Что? Продать? Ах, готовы продать душу за окончание Дешево, ничего не скажешь Вы понимаете, чтобы продавать душу, ее надо, как минимум, иметь. Плюс наличие желающего приобрести. И именно вашу.
А вот купить Купить гораздо проще.
Для этого надо встать из-за машинки и открыть дверь маленькому вежливому джентльмену. Потом выслушать коротенькую речь, просмотреть бланк договора и подписаться. Вынужден вас разочаровать Во всяком случае, лично я подписывался чернилами. Фиолетовыми. Я же не донор, а писатель. Пусть даже и липовый.
Маленький джентльмен предложил мне приобрести душу покойного Джимми Дорсета. Привычки и склонности, умение говорить комплименты и умение говорить гадости, Гавайи и Акапулько, торнадо и цунами, сволочную потребность писатьно писать буду я, Лео Стоковски, буду заканчивать последний роман, «Последний меч», столь необходимый работодателюи если спустя неделю я не допишу эпилог так, как сделал бы его Джимми Дорсет, проданный мне с потрохами
Да-с, молодой человек, я только что вернулся с похорон, я держал в руках венок умершего коллеги (дважды коллеги, если можно так выразиться) и отлично понимал смысл красноречивой паузы моего маленького вежливого джентльмена.
Я понимал, я колебалсяи я подписал. Широким жестом. Чернилами. Фиолетовыми.
Следующая неделя летела сумбурно и болезненно. Каждый день я безуспешно пытался напиться, и привычной бутылки анисовой «Мастики» не хватало даже на потерю координации. В постели постоянно валялись какие-то беспорядочные дамы, табуны новоприобретенных друзей превращали квартиру в эрзац-таверну для поношенных авантюристов: бросившегося на меня ревнивого верзилу с синими костяшками пальцев увезли в реанимациюпроклятый Джимми пил, не пьянея, любил без устали, дрался, как орангутан, и временами я с трудом отдергивал руку от вожделенной упаковки моринала. Чистый лист бумаги торчал из пишущей машинки, вернее, два листа под копирку, но всякий раз я тихо отходил от клавиатуры, запирал кабинет, отгоняя от него любопытных, не давая плоским словам лечь на плоскую бумагу. И снова нырял в прибой чужого разгулазабыть, расслабиться, не помнить, не хотеть, не бояться
Когда я бог знает каким образом сумел все же сосредоточиться, мой маленький вежливый джентльмен уже стоял в коридоре, благодаря крашеную блондинку за «любезное открытие двери с ее стороны». Блондинка была покорена и готова на все, но гость поклонился и направился ко мне. В бесцветных глазах его сгущалось откровенное огорчение.
Зря, Лео,тоскливо протянул он.
Зря. Поверьте, я очень надеялся на вас.
Я посмотрел на часы и вытолкнул джентльмена в дымную гудящую комнату. Это был мой единственный шанс, нелепый, невозможныйно единственный. И предшественники мои, включая самого первого, зудевшего желанием допить, долюбить и подчиниться приговорувсе они в чем-то были гениями, и именно поэтому не осознавали специфики таланта. Ее мог понять только графоман. А им Им это дано было от Бога. Или от черта, если вы атеист.
У меня еще тридцать две минуты,сказал я.И чтоб в течении получаса я вас в упор не видел. Пожалуйста.
Потом прошел в кабинет и сел за письменный стол.
Машинка билась у меня в руках свежепойманной рыбой, глаза вцепились в пляшущую клавиатуру, не видя написанного, не давая секунды на обдумывание, оценкуне давая уму встать между жизнью Джимми Дорсета, мечтою Лео Стоковски, бредовостью маленького сатаны и листом бумаги, испещренным перебивками, ошибками, с полным отсутствием знаков препинания и прочей белиберды, гордо именуемой грамматикой. Я перепрыгивал интервалы, рвал копирку, и шея окончательно онемела от борьбы с искушением взглянуть на циферблат, вспомнить, испугаться, проиграть