Так свои же
Да прав он. Бежать надо, бросила старуха Мелош, как выругалась. Между бровями у неё залегло столько тревожных морщин, словно там почти всё лицо собралось. Не навсегда. Как они уйдут, так и вернёшься.
Не навсегда! присвистнул Дени. Война же. Может, своих догнать, в армию записаться?
Да кто тебя такого дурня маленького возьмёт?
Что, как вешать взрослый, а как воевать маленький?
Хоть бы и так!
Анаис следила за их перепалкой, точно с другого берега реки. На каждом вдохе под рёбрами словно костёр разгорался, сильнее и сильнее.
«Если я только позову»
Госпожа аптекарь?
Она вздрогнула: интонации Франка были точь-в-точь как у пастыря тогда, на ярмарке плутовские.
Чего?
Денег расплатиться за лечение у меня кот наплакал, скажу прямо, произнёс циркач, и Дени с Мелош сразу прекратили переругиваться. Но есть кое-что получше, он переглянулся с женой, и та кивнула. Дорожные бумаги на сына. Ему было тринадцать, и он в меня пошёл, тёмненький. Но у нас краска есть.
Брат помолчал всего несколько секунд, а затем посмотрел циркачу прямо в глаза:
Как звали вашего сына?
Франк Макди, ответил тот быстро, и голос его дрогнул. Второй.
Привыкну, коротко кивнул Дени.
Собирались заполошно. Госпожа Макди едва могла ходить, и потому первой перебралась в повозку. Лишнюю одежду решили не брать, чтобы не наводить на след, если армейские всё же догонят циркачей и станут обыскивать. Анаис позволила себе единственную слабость отдала Франку два последних письма от Танета.
Там адрес на обороте, шепнула она, благодарно обнимая циркача на прощание. Брат вам поможет, вы только доберитесь к нему. И мне говорили, что на севере безопасно. На человечий век хватит.
Значит, поедем на север, улыбнулся Франк Макди. Спасибо. Мы с женой вас никогда не забудем. Надеюсь, после войны свидимся.
Дени берегите, только и смогла сказать она.
Как родного сына.
Цирковая повозка покатилась под гору, и вскоре скрип колёс затих вдали. А с неба посыпался снег, всё гуще, сильнее, и к утру город выбелило от канав до шпилей. За Дени и правда пришли через четыре дня, вечером. Анаис безропотно позволила обыскать дом, промолчала, когда какой-то бородач нагрубил старухе Мелош, даже на все вопросы ответила честно. Но когда высокий белоглазый командир начал совестить её и уговаривать выдать убийцу офицера, она не выдержала встала резко, выпрямила спину до боли.
Только попробуйте, прошипела Анаис, сама не узнавая свой голос. Только попробуйте сказать, что мой брат поступил неправильно. Только попробуйте сказать, что это я сама виновата. Ну?
Ей на плечи опустилась страшная тяжесть, точно легли на них две раскалённые каменные ладони. Белоглазый командир недоверчиво моргнул раз, другой и вдруг начал хватать ртом воздух, как рыба. Так продолжалось с минуту, а потом командир развернулся резко и, пошатываясь, вышел из дома, жестом созывая своих. Потом говорили, что за неделю он поседел, как старик, но проверить это было нельзя: на людях белоглазый больше не показывался.
С соседями Анаис отныне не заговаривала. И хотела но не могла, язык делался непослушным, и губы немели. Даже когда линия фронта откатилась обратно, и чужаки оставили город, и страх ушёл, завеса недоверия и вины осталась. Наверное, именно она и притянула беду в разгар зимы, когда случилась нежданная оттепель.
Первым заболел главный врач.
Симптомы очень напоминали недуг, который поразил жену циркача слегка отёкшее горло, ломота в костях и мышцах, жар и бред. Старик утянул за собой всю семью, а на исходе месяца в редком доме обошлось без больных. Кто-то выздоравливал сильные, крепкие, те, кто не имел недостатка в пище Но много ли таких найдётся в городе, который дважды захлёстывала война?
Это сводило с ума.
Анаис сама не поняла, как сделалась в госпитале главной то ли потому, что хворь её не брала, то ли потому, что старше и опытней никого не осталось. Бабка Мелош к тому времени уже неделю не поднималась с постели, но пребывала в здравом рассудке, ещё и ворчать умудрялась. Другим старикам приходилось ещё тяжелее. Самые слабые, они уходили первыми, даже раньше детей, и не помогали ни доктора, ни лекарства. Впрочем, люди в больницу за помощью вскоре обращаться перестали и не потому, что им отказывали, а потому, что бесполезно.
Примерно тогда и выяснилось, что город держится не на армии, не мэре и не судье, даже не на пекаре, а на могильщике или, может быть, мёртвых в какой-то момент стало слишком много.
Четверо, пробормотала Анаис, выходя из палаты. Те, кто там ещё оставался, кажется, не особенно-то и стеснялся холодных соседей. Что же делать?
Шатаясь, она спустилась на первый этаж. Госпиталь точно опустел навстречу ей не попалось ни одного врача, ни даже медицинской сестры. На пороге курил человек в мундире, накинутом на одно плечо.
Простите, позвала Анаис. Зрение помутилось от бликов. Вы мне не поможете? Нужно отнести мёртвых на кладбище Тут рядом.
Человек повернул голову; на солнце волосы отсверкнули рыже-красным.
Ну, я-то причём тут? Сама и тащи, и он плюнул на брусчатку.
Анаис размахнулась и залепила ему пощёчину. Рыжий расхохотался, потом закашлялся и умолк, но с места так и не двинулся.
«Я сама?»
Остальное слилось в дурную муть. Чужие двери сплошь запертые; просьбы и сбитые о дерево кулаки Некоторые дома были открыты. В один такой она даже зайти не смогла в нос ударил запах гниения. Анаис сама не поняла, как оказалась перед порогом Хайма, забарабанила по дверному косяку:
Открой, пожалуйста! Это я, и сползла на мокрые ступени.
Анаис?
Южанин откликнулся почти сразу, но не вышел, а выглянул через приоткрытую щель похудевший, с запавшими глазами и словно бы постаревший.
«Теперь-то всё будет хорошо. Он поймёт».
Хайм, губы дрогнули в улыбке. Помоги мне, Хайм. Там люди умерли. Надо похоронить. Хотя бы до кладбища
Замок щёлкнул оглушительно, как выстрел над ухом. Ответ из-за дерева прозвучал невнятно.
Если ты за этим уходи. Как передумаешь возвращайся, уедем отсюда.
«А как же бабушка Мелош?» хотела спросить Анаис, но не смогла. Зато сумела встать и сначала пошла, быстрее и быстрее, затем побежала, точно огонь, полыхающий в груди, разлился по венам и наполнил ослабевшее тело жизнью. Запнулась о камень, распласталась на брусчатке, снова поднялась.
«Не осталось никого, стучало в висках. Теперь ты одна».
Горечь бессилия поднималась изнутри, как волна, как война, захлёстывала с головой.
Да пропади оно пропадом, всхлипнула Анаис, приваливаясь плечом к фонарному столбу на площади, где тысячу лет назад шумела ярмарка, и взмывали ракеты фейерверков к ночному небу, и девочка продавала красные яблоки, разложенные на перевёрнутом ящике.
Она вдохнула полной грудью и за смрадом города ощутила вдруг запах дыма. Терпкого и горького, как от палёной шерсти, сладкого, как от сосновой щепки.
Пастырь, прошептала Анаис, невидяще распахнув глаза навстречу мглистому небу. Пастырь дымов и огней, приходи со всеми своими стадами
«за отца и мать»
Пастырь
«за всех, кому отказали в приюте»
Приходи
«за брата моего, отнятого, за всех братьев потерянных»
Приходи, выговорила она едва. Горечь скопилась на кончике языка, готовая сорваться одной просьбой. Но жар был сильнее; тот жар, который заставил Анаис когда-то протянуть руку и схватиться за полу плаща; который не позволил ожесточиться, дал силы жить всегда. Приходи, пастырь. Помоги мне похоронить мёртвых больше некому.
Она сказала и ей стало легко. Потому что правильно; потому что сумела всё-таки позвать его не для себя. И край неба занялся багрянцем, словно все бомбы, миновавшие город, разорвались в один момент. А от горизонта поднялась чудовищная, призрачная фигура такая знакомая, до боли знакомая.
Анаис закрыла глаза.
И потому она не видела, как со всех концов города занялись пожары трескучие, похожие на фейерверки; как складывались крыши с хрустом, как ломались балки; как пламя затопило город от шпилей и до канав, до последней улочки. Но почувствовала, когда загорелось её платье, а ботинки стали расползаться лоскутами.
Наконец стало тихо.
Посмотри на меня, Анаис, ласково попросил пастырь.
Он нисколько не изменился высокий, выше на голову любой толпы; через плечо перекинута куцая косица, волосы тёмные с сединой; рубашка красно-оранжевая, того же цвета, что кромка свечного пламени, штаны заправлены в сапоги, расшитые серебром. Только пальто своё пастырь теперь держал в руках и, лишь когда Анаис шевельнулась, накинул его ей на плечи.
Странная ткань, текучая, как пепел, лёгкая и мягкая, облекла тело, как платье, сшитое точно по мерке.
Пойдём со мной, зелёная госпожа, улыбнулся пастырь, помогая ей подняться и увлекая за собой. Здесь нам больше нечего делать.
Анаис хотела спросить, почему он так назвал её, а затем обернулась и увидела лишь огромное поле, засеянное пеплом. И там, где она ступала босыми ногами, появлялись ростки тимьян и клевер, как тогда, на пожарище. Ростки вытягивались, сплетались ковром, только вот цветов не было.
Но она знала: цветы будут. Всему своё время.
Пастырь?
Да, любовь моя.
Что ты видишь? Я смотрю, а перед глазами всё расплывается
От слёз всегда так, моя госпожа. Плачь, это добрые слёзы Я вижу людей, и те, кто сильнее, помогают немощным. Вон южанин несёт старуху на плечах; а там солдат ведёт детей за руки, пока их мать показывает дорогу.
Они живы?
Да, любовь моя. Все живы.
Они смотрят на нас?
Да, госпожа моя, пастырь склонился к ней и впервые поцеловал её не в щеку, как сестру, а в губы. А ты не смотри. Наша дорога ведёт дальше.
Когда Анаис дошла до края поля, то не было уже пепелища только цветущий луг. Старуха Мелош, стоя на краю, опиралась на локоть Хайма и щурилась; ей казалось, что в дрожании воздуха проступает что-то кто-то
Город отстроили.
Ещё не закончилась война, а он вырос на месте старого пожарища. Из прежних жителей вернулись немногие, хотя мэром стал человек местный, южанин по крови. И, говорят, именно он велел построить фонтан с красивой статуей девы, вроде бы похожей на погибшую возлюбленную.
Иногда в город приезжает бродячий цирк, и его хозяин подолгу сидит у этого фонтана, разговаривая с кем-то. Некоторые видели рядом с ним девушку, другие девочку лет пятнадцати, третьи молодую женщину.
Люди сходились в одном: она всегда улыбалась.
Охота за приливами
Впервые мисс Люггер столкнулась с одним из них ясным летним вечером, когда возвращалась с похорон отца. Отцветала сирень, распускался жасмин, и голова слегка кружилась от смешения запахов и от поминального сливового вина. С центральных улиц доносились голоса, приглушённые и искажённые, и это делало мир вокруг ещё менее реальным, точно сон или горячечное видение, и невозможно было поверить в смерть единственного близкого человека, зато очень легко в злые чудеса. Или в монстров.
Вроде того, что сидел на верхней перекладине забора, прикусив длинную травинку с сизоватой метёлкой на конце.
Выглядел он, впрочем, не особенно-то и страшно этакий долговязый франт в кителе проводника, зелёном, как мох на старых дубах на том берегу Мидтайна. В тёмно-русых волосах отчётливо проступала седина, особенно на висках, но мальчишеская лёгкая улыбка делала его сразу лет на двадцать моложе. Тонкие красивые пальцы, как у флейтиста, сжимали фуражку с блестящим козырьком.
Монстр болтал ногой, изредка задевая босой ступнёй нижнюю перекладину, и когда это происходило, старое дерево вдруг оживало, и на месте срезанных сучков проклёвывались нежные зелёные побеги.
Симон, охотно представился он, заметив настороженный взгляд мисс Люггер. Когда-то Симон Ландфрид. Ну-ну, не шарахайся, ты же смелая девочка. По глазам вижу. Но выглядишь так, словно
Словно плакала всю ночь? грубовато откликнулась мисс Люггер.
Эти слова она сегодня слышала уже раз двадцать и сперва отвечала вежливо, пока от сочувственных вздохов тошнота не начала подкатывать к горлу.
Но Симон лишь головой качнул и спокойно закончил фразу:
Словно ты здесь проездом. Прибыла издалека? Когда снова отправишься в путь?
От неожиданности она не нашлась, что ответить. А Симон ловко спрыгнул с забора, подошёл почти вплотную и осторожно перехватил её руку. А затем вложил в раскрытую ладонь железнодорожный билет.