Я открыл дверь и вошел в комнату. Вслед за мной вошел Ян и поставил чемодан.
Даже часы те же, сказал я. И все так же стоят. Помнишь, я завел их, и они били каждые четверть часа. У них мелодичный бой, как в музыкальной шкатулке.
Я осмотрелся. Над кроватью висела картина, на которой был изображен всадник, потерявший стремена в погоне за лисой. Он был во фраке, у его ног щерились разъяренные псы. Я вспомнил, как лежа на кровати и глядя на эту картину в последнюю ночь перед возвращением в эскадрилью, я думал о будущем. Я не верил в то, что доживу до конца войны. Я вообще не мог себе это представить. Был 1943 год, время, когда даже чтившим Бога крыши обрушивались на голову.
Да, давно это было, прочитал мои мысли Ян. Ну, я тебя покину. Обед через час. Я познакомлю тебя со Спарроу и юным Дэвисом. Они сейчас заняты в лаборатории. Я тоже туда иду. Если тебе что-нибудь понадобится
Тут есть звонок, улыбнулся я и указал на спрятанную за спинкой дубовую кнопку. Я помню.
Ян улыбнулся мне в ответ и молча вышел, тихо прикрыв дверь. Я постоял, осматриваясь, и стал медленно распаковывать чемоданы. Затем я умылся в маленькой прилегающей к спальне ванной, выложенной голубыми изразцами, на которых были изображены греческие боги почему-то в голландских костюмах двухсотлетней давности. Вернувшись в комнату, я поставил машинку на небольшое бюро, открыл ее и сел в кресло. Но я и не думал работать. Меня охватило удивительное чувство, как будто я в полном сознании погрузился в давно приснившийся мне сон. Ко мне вновь вернулось то беспокойство и тот дискомфорт, которые постоянно мучали меня тогда и в которых я даже себе не мог признаться. Я боялся. Боялся той минуты, когда снова вернусь в свою эскадрилью и с наступлением ночи выйду с остатками своего экипажа на темное летное поле и подойду к почти невидимому ряду тяжелых машин. Одна из них снова унесет меня в ужасный мир сверкающих прожекторов, отдаленного грохота противовоздушной артиллерии и страха перед ночным охотником, который неотвратимо приближается, как приближается летучая мышь к большой и сонной ночной бабочке. Я сидел, сжав пальцами подлокотники кресла, и ждал, когда часы пробьют шесть часов. В это время за нами заезжал автомобиль с летной базы
Невольно я посмотрел на часы. Они молчали. Часы были старыми, червонного золота. В стеклянном футляре находился маятник в форме солнца с изображением девушки, чьи развевающиеся волосы были лучами. Выше, на белом диске, стояли голубые римские цифры. В верхней части часов парил золотистый трубящий херувим. Внизу на диске была надпись «I godde Paris». Я подошел к часам и открыл их. Просунув руку под маятник, я достал большой железный ключ. Заведя часы, я легонько качнул солнечный лик. Раздалось тихое тиканье. На моих часах было без десяти двенадцать. Переставив стрелки и еще раз оглядев комнату, я вышел.
Обед подавали на террасе со стороны парка. Около стола стояла Сара и расставляла цветы. На ней была серая юбка, белая блузка и туфли на высокой шпильке. Ей помогал высокий молодой человек. По-видимому, это и был Филипп Дэвис. У него были темные короткие гладко зачесанные назад волосы, маленькие усики и светлые глаза. Он явно не придавал значения своей внешности: из кармана его фланелевого пиджака торчали карандаши, а галстук был наспех и криво завязан.
Познакомьтесь, сказала Сара, беря из рук Филиппа белые розы. Это Дэвис, сотрудник Яна, а этоАлекс, который любит детей и не любит женщин за рулем.
Мы обменялись рукопожатием.
Я люблю женщин, детей и машины, тихо сказал я, но разбираюсь только в машинах.
Вы не думайте, что Ян рассказывал только о вашем героическом прошлом, Сара нервно вертела в руке розу. Я знаю о вас не только это.
Вы же еще принимали участие в славной кампании на Пенемюнде, почтительно сказал Филипп, я об этом читал, а мистер Драммонд как-то рассказывал нам, как это было. Вы ведь тогда летали?
Да, летал, в дверях стоял Ян. Восемь раз мы пробивались к цели через заслон артиллерии и охотников. Две недели летали над Балтикой. Помнишь, мы тогда увидели огни Швеции? Это было как в сказке. По всей Европе не горит ни одна лампа, и вдруг мы видим сверкающий город. Это была, наверное, самая гнусная ночь в моей жизни.
Он отодвинулся, чтобы дать пройти мужчине, с которым я еще не был знаком.
Спарроу, сказала Сара, счастливый обладатель нашей прекрасной Лючии.
Спарроу, как будто не расслышав этих слов, подошел ко мне и протянул руку. Это была большая тяжелая рука с короткими широкими пальцами. Мы обменялись приветственными словами, и когда Спарроу отошел и встал рядом с Яном, что-то тихо ему говоря, я незаметно оглядел его.
Гарольд Спарроу, хоть и не был высоким, но сложен был атлетически. Если бы не очки, из-за которых смотрели живые светлые глаза, его можно было принять за борца. Он казался старше Яна. Глядя на него, я подумал, что этот человек, наверное, сделает все, чтобы добиться цели. Вся его фигура выражала волю, твердость и уверенность в себе.
Из парка вышла Лючия. Она была в том же платье, в котором я увидел ее в первый раз.
Скорее же все садитесь. Сара кивнула стоящей в дверях горничной. Я ужасно проголодалась. Когда светит солнце, у людей хороший аппетит, правда, Лючия?
Медицине об этом неизвестно, но, наверное, это так. Впрочем, я совсем не хочу говорить о работе. Тем более что послезавтра у меня очень трудная операция.
А разве могут быть легкие операции на мозге? спросил Ян, накладывая салат.
Да. Но эта будет трудной. Лючия замолчала.
Объясни, Сара отложила нож. Когда ты говоришь об этих вещах, я чувствую себя совершенно беспомощной. А это очень приятночувствовать себя такой хотя бы в течение нескольких минут.
Сама операция, наверное, вас не заинтересует. Лючия рассмеялась, но при этом нервно дотронулась до своего рубина. Операцияэто несколько человек в белых халатах и еще один человек, который спит и не знает, что с ним происходит. Тот, кто не делает операций живым беззащитным людям, не знает, чего это стоит. Как-то я отдала скальпель ассистенту и упала прямо у операционного стола. Сейчас, слава Богу, уже так не нервничаю. Но вначале меня охватывала просто настоящая паника. Это для хирурга хуже всего. Операция в разгаре, каждая секунда дорога, а тебя вдруг охватывает ужасное чувство, что в самый кульминационный момент ты ошибешься на сантиметр или миллиметрэто, в общем, равнозначнои больной умрет.
Она говорила все это очень спокойно. Я обвел глазами всех присутствующих. Мы сидели в окружении клумб с роскошными цветами, хрусталь на столе ослепительно сверкал в лучах яркого солнца.
Спарроу задумчиво смотрел на жену. Еще одним человеком, который вглядывался в Лючию с напряженным вниманием, был Филипп Дэвис. Он впитывал каждое ее слово. Конечно, он был безумно влюблен в нее. Я даже пожалел этого парня и, как всегда бывает в таких случаях, почувствовал к нему симпатию.
Эта женщина, продолжала Лючия, положив себе на тарелку кусочек ветчины, была еще совсем недавно совершенно нормальным человеком. У нее был муж и ребенок. К счастью, она начала не с ребенка, это бы ей, конечно, удалось. Однажды, когда муж возвратился со службы, она набросилась на него с кухонным ножом. Он сумел справиться с ней, а соседи, выбежавшие на его крик, вызвали врача. Ее привезли в психиатрическую клинику. Вечером сознание вернулось к ней. Она ничего не помнила, ничего не понимала. Она очень любила мужа и ребенка и была в отчаянии. Но на другой день нападение повторилось, когда в палату к ней вошел санитар. Потом вновь все прошло. Начали ее обследовать. Все оставалось неясным, пока она не попала ко мне. С первого взгляда я поняла, что припадок должен быть именно таким, потому что мне показалось Она замолчала и вновь непроизвольно коснулась своего рубина. Но дело не в этом. У нее доброкачественная опухоль, которая давит на мозг. Еще двадцать лет назад она была бы пожизненно заключена в сумасшедший дом. Опухоль находится в труднодоступном месте. Она помолчала. Господи, как я хочу, чтобы у меня получилось! Дело в том, что результат непредсказуем. Или операция удастся, и она выздоровеет, или умрет на столе. Но они верят в меня. Муж подписал разрешение на операцию, и она согласна, несмотря на возможный исход. И вы знаете, я этому не удивляюсь. Это ведь, наверное, очень страшно, когда внезапно теряешь рассудок. Но давайте все-таки сменим тему.
Возражаю, вмешалась в разговор Сара, я тебя понимаю. Со мной происходит то же самое, когда меня спрашивают, что вы чувствуете в «Макбете», вслушиваясь в крик убитого. Иногда я действительно думаю о пьесе, а иногда о новом платье, которое портниха мне плохо сшила. Для нас-то операцияэто экзотика, чужой внутренний мир человеческого тела. А дли тебяэто очень трудный мяч в теннисе, когда нужно собраться до предела, чтобы его достать и отбить.
Ну, не совсем так, улыбнулась Лючия. Но раз уж мы заговорили о теннисе, может, сыграем сегодня, если ты не очень устала?
Давай, Сара кивнула, только не сразу после обеда. Я должна часик полежать. В два часа, согласна?
Ну конечно, согласилась Лючия.
Кэт принесла кофе. Ян и Спарроу тихо беседовали. Из отдельных слов я понял, что говорят они о работе. Филипп прислушивался к ним, но было заметно, что он явно обращает больше внимания на женскую половину общества.
Наконец Сара поднялась из-за стола.
Ян, сказала она, ты ведь днем не будешь работать?
Нет, конечно, он покачал головой. Ты же знаешь, что я работаю только утром и с девяти до двенадцати вечера. А сейчас время Гарольда, он кивнул на Спарроу. После ужина я тебя сменю.
Я тоже пойду с вами в лабораторию, Филипп Дэвис понизил голос, я тут немножко подумал о том уравнении и
Спарроу подхватил Филиппа под руку и, внимательно слушая, удалился с ним вдоль террасы.
Мне тоже нужно немножко поработать. Я утром получила целую кипу медицинских журналов и если сегодня их не просмотрю, то они покроются пылью, как и сто предыдущих. Лючия положила руку на Сарино плечо. А ты иди, если и правда хочешь набраться сил перед матчем. Но держись, сегодня тебе не удастся выиграть, клянусь!
Посмотрим, Сара сложила руки, как боксер на ринге, и потрясла ими над головой, я буду драться как львица. Она помахала мужчинам. Через час найдете нас на корте, если захотите.
Когда они скрылись в доме, я достал сигареты и протянул пачку Яну. Мы закурили и медленно побрели к приморской террасе.
Ян, твоя жена говорила, что у вас живет еще один гость?
А-а, Гастингс, он улыбнулся и показал на море. Он поехал на рыбалку с Малахией. Сразу после завтрака. Чего только этот американец не захватил с собой! Знаешь, как будто он отправился на войну, а не на рыбную ловлю. Наш Малахия только покачал головой, увидев все эти чудеса.
Мы подошли к балюстраде и остановились, глядя на море. По обе стороны от Саншайн Менор изгибалась линия побережья в виде огромного полумесяца почти отвесно падающих белых скал. Далеко на горизонте я увидел дымок идущего на запад парохода. Ближе море было покрыто морщинами мелких волн.
Это их лодка? спросил я, указывая на ярко-красный парус, исчезающий среди волн.
Да, уже возвращаются.
Лодка приближалась к невидимой под обрывом пристани.
Давай спустимся к ним, предложил Ян, посмотрим, как им повезло. Хочется, чтобы он что-нибудь поймал перед отъездом. Иначе его поездка окажется бессмысленной. Он ведь, кроме всего прочего, приехал сюда, чтобы поймать большую рыбу, а в результате пока не поймал ничего.
Мы прошли вдоль балюстрады и в том месте, где она заканчивается, упираясь в высокую скалу, на которой росли густо переплетенные кусты шиповника, начали спускаться по узким, выбитым в камне ступеням, которые зигзагом вели к морю.
А кто он, спросил я. Тоже химик? Ты прости, но я ведь никого в этой области не знаю, кроме тебя.
Ну, что я!.. Чем больше я работаю, тем меньше понимаю. Я сейчас нахожусь на той стадии, когда я это окончательно осознал. Но не обо мне речь. Роберт Гастингсочень крупный ученый. Он действительно приехал не только за большой рыбой. Он хочет разобраться в нашей работе. Но и это не самое главное. Он приглашает насменя, Спарроу и даже юного Дэвисав Америку. Он сказал, что верит в нас. А это значит, что американская промышленность чувствует, что мы их опережаем Потрясающе самонадеянное общество, которое совершенно уверено, что любое достижение науки должно рождаться только у них. И за миллион фунтов я не отдал бы своей привилегии обставить янки в этой азартной гонке.
Мы уже были на середине обрыва. Лодка приближалась. В ней уже можно было различить двоих людей, один из которых сидел у руля, а другой стоял на носу, покачиваясь на широко расставленных ногах. Лодка стремительно подошла к укрытому за скалой тихому причалу рядом с небольшим ровным пляжем.
Кажется, Гастингс что-то поймал! воскликнул Ян и помахал рукой.
Действительно, человек, стоящий на носу, держал перед собой что-то, напоминающее мешок. Лодка пересекла границу волн и, достигнув спокойной воды, зарылась носом в песок. Едва она коснулась земли, как мы услышали крик:
Наконец-то я поймал ее, Ян! Я поймал ее!
Мы быстро сбежали вниз. Действительно, рыба была колоссальной: треугольная, с отвратительной зубастой пастью, сейчас бессильно открытой.
Я попал в нее гарпуном. Мы целый час затаскивали ее в лодку. Если бы не Малахия, я вообще бы ее не увидел. Она протащила нас на две мили в открытое море. Только потом мне удалось ее ударить второй раз, и она потеряла силы.
Хороша! Ян похлопал рыбу по спине, шкура которой напоминала скорее кольчугу средневекового рыцаря, чем то, что люди привыкли называть рыбьей чешуей. Познакомьтесь. Это Джо Алекс, мой друг еще со времен войны, а это профессор Роберт Гастингс, мой коллега и одновременно конкурент в делах, связанных с одним желтым материалом, а вернее с тем, что из него можно получить.
Мы обменялись рукопожатиями. Из-под полей рыбацкой шляпы на меня смотрели умные приветливые глаза. Оптимист, подумал я. Прирожденный оптимист. У американца было худое лицо с острыми чертами, быть может, некрасивыми в отдельности, но вместе создающими то, что называется мужской красотой. Один из тех, кого любят женщины, собаки и дети. Все это как-то сразу промелькнуло у меня в голове, но смотрел я уже не на профессора. Смотрел я уже на другое лицостарое, морщинистое, обветренное лицо, на котором только глаза оставались молодыми, светло-голубыми и прозрачными, как у пятилетнего ребенка.
Подожди, Малахия, мы тебе поможем, закричал Ян и, схватившись за лодку, вытащил ее на сухой песок.
Неужели это Алекс, Малахия выпрямился и сощурившись посмотрел на меня. Столько лет! Вы совершенно не изменились!
Мы обнялись.
Малахия, вы помните, как мы сидели здесь, на пристани, и вглядывались в самолеты, летящие из Франции на Лондон. Мы все страшно волновались, и только вы попыхивали своей трубкой и говорили, что наш старый добрый остров и не такое выдерживал.
Малахия улыбнулся, открыв ряд белых крепких зубов.
Я полез в карман:
Вы, я надеюсь, так и не бросили курить трубку?
Вытащив коробку с трубкой, я протянул ее Малахии. Старый садовник вытер мокрые руки краем своей непромокаемой рыбацкой робы и открыл коробку.
Превосходная трубка. Спасибо. Как хорошо, что вы приехали! Я помню, как вас привезли тогда, всего израненного
Сейчас спросит меня о Бене Паркере, подумал я, но старик еще раз оглядел свою трубку, подержал ее во рту и аккуратно положил обратно в коробку.
На обратном пути Гастингс всю дорогу нес свою гигантскую рыбу и не принимал ничьей помощи. Он только снял шляпу, и я увидел, что профессор совершенно лысый. Но эта лысина его не портила, наоборот, она придавала ему достоинство древнего римлянина, чьи мраморные изваяния в глазах современного человека полны царского величия.
Сейчас мы отрежем для вас голову этой рыбы, сказал Малахия, чтобы вы забрали ее на память.
Великолепно, оживился Гастингс, но как же я ее довезу?
О, у Малахии свой рецепт консервирования, засмеялся Ян.
Я с трудом улавливал смысл происходящего. Что-то не так, думал я, что-то тут не так Знаю! Он не спросил меня о Паркере. Почему Малахия не спросил меня о Паркере?
Я должен посмотреть, что вы будете делать с рыбой, Гастингс был настолько взволнован, как будто сейчас решалась судьба его визита в Англию. Можно?
Почему же нет, пойдемте.
Они поспешили в сад.
Раз уж не мы поймали такую рыбу, то и не будем смотреть на этот процесс завистливым взглядом, сказал Ян. Пойдем еще пройдемся по парку. Сегодня слишком хороший день, чтобы тратить его на копчение рыбьих голов. И он потащил меня в сторону дома.