Толпа заволновалась.
Как это, бабенки на привязи! Бабенки могут и заявить под деревом, с кем хотят жить Такое всегда у нас правило, значит, только наши вот бабенки забыли совесть-то, если живут с постылыми
Слова эти, произнесенные кем-то из толпы, вызвали волнение среди находящихся здесь женщин. Раздались женские голоса, и какая-то низенькая женщина, волнуясь, заговорила:
Да совесть-то моя раскололась надвое, может Одно дело муж, одно дети, а там любовь вошла в сердце вот и борешься с собой Детей надвое разрыватьсовесть не позволит, вот и терпишь, и оно бывает лучше так, а бывает, и не лучше разно случается
Не неволит вас никто, бабенки милые, решительно заявил высокий мужчина, нежными глазами посматривая на женщин, с кем хотите, с тем живите, и ты, Андрей Гвоздиков, хорошо сделал, что напомнил это, бабенки забывают. В свободном Зеленом Раю невольницабольшая для нас обида и срам, вот что.
Обида, обида! раздались голоса в толпе, в то время как тоненькие женские голоса начали энергично протестовать против этого.
Ты, Андрюша, может быть, и неспроста повел разговор такой
Может, и неспроста, загадочно отвечал Андрей, подмигивая кому-то.
Может, знаешь бабенку какую, что не по совести
Может, и знаю.
Может, и я знаю, проговорила жена Парамона с загадочным смехом в лице и вдруг, как бы против воли обнаруживая свою тайну, шагнула к Андрею и охватила своей голой, блеснувшей в лунном сиянии рукой его шею.
Ах, мой желанный!..
В разных местах послышался смех, а женщина, увлекаемая своими чувствами и смеясь каким-то воркующим сладостным смехом, начала целовать Андрея в губы, увлекая его в то же время от собравшейся толпы.
Хохот делался все более веселым, и кто-то проговорил:
Вот оно к чему речь-то гнул Андрюша Гвоздиков своими «такое да этакое»
Сама выдалась.
Бедный дядюшка Парамон, бедный дядюшка! воскликнула молоденькая девушка с белеющимся в роще светлых волос почти детским лицом. То-то заплачет, я думаю Он такой чувствительный, такой добрый
А тебе что, ягодка Катюша? спросил ее высокий парень с едва пробивающимися стрелками черных усиков под тонким с горбиной носом.
Жалею еговот что
Ты, ласточка моя, всех жалеешь, твоя душатрепетная горлинка, а совестьзеркальце хочешь, я тебя поцелую?..
Вот и не хочу!.. Подняв руки, она сделала ими жест перед лицом и побежала по траве, оборачиваясь и подразнивая парня. Вот догони менятогда позволю себя поцеловать А ну, а ну!..
Звонко хохоча, она побежала и скрылась, заставляя бежать за собой парня.
Веселая девочка! сказал кто-то в толпе. И жалеет как беднягу Парамона, и это хорошо делает, я тоже жалею. Бедный, добренький Парамон!
Бедняжка, добренький козлик с рожками! жалобным голосом проговорила низенькая женщина и с выражением жалости приставила по два пальца к своим ушам.
Бедненький козликна веревочке бы его водить, такой простенький и добрый, и все книжки читает, проговорила другая женщина и рассмеялась.
Бедный дядюшка Парамон, прозвучали мужские голоса расходящейся в разные стороны толпы.
Где-то в лесу заохала сова дико печальным голосом, и Парамону, который все еще стоял под деревом, послышалось, что и она проговорила: «Ха-ха-ха-ха!.. Добрый дядюшка Парамон».
«Будьте вы все прокляты!» прошло в голове Парамона, в то время как лицо его исказилось в выражении страдания, злобы и ревности. Грудь его подымалась тяжело и неровно, точно наполненная огнем, безобразные плечи вздергивались до самых ушей и руки нервно вздрагивали, в то время как кончики пальцев стыли, как от холода. Ярость совершила в его внутреннем мире род как бы некоторой катастрофы: опрокинув его прежние чувства и мысли куда-то в глубину, она как бы завалила его душу другими чувствамиисполинскими, как это бывает в пропасти, во время извержения вулкана, когда опрокидываются в нее исполинские камни. Вместе с чувством ярости в нем явились страшная энергия и необыкновенные силы.
Он быстро шел вдоль домиков, яростно ударяя палкой о землю, с закинутой кверху головой и устремленными к небу глазами. По губам его пробегала конвульсивная усмешка.
Он смотрел вверх, как бы желая увидеть в голубой бездне неба общего Хозяина. Он давно уже с Ним как бы сводил счеты и находил, что Бог никогда не уплачивает по предъявляемым им векселям.
Вот, Папаша, что Ты наделал, сотворив из меня чучело как теперь хвалу петь Тебе ругаться хочется, проклинать хочется все, что Ты сотворил единым словом Ах Ты, косматый коршун в голубой ризе, пьющий из черепа Адамас того времени, значит, как расплодились эти двуногие черти, кровь-кровь Течет она по губам Твоим, капли падают и из них аспиды и гадюки зарождаются Вот и я, должно, зародился так из пролитой Тобой капли Каина, когда Ты, коршун хохлатый, яростно вился в небе Папаша, Папаша!.. хочется мне, как и ты делаешь, выпить кровь из лебяжьей груди моей Василисы
Страшный человек стоял теперь на горе, в отдалении от домиков, с закинутой кверху головой, с отчаянно смеющимся лицом. Внутри его что-то смеялось. Среди его озлобления, желания глумиться и кощунствовать в воображении рисовалась его жена Василисас голой грудью и смеющимися губами. Его неудержимо влекло впиться губами в эту грудь и высосать ее кровь Его любовь к ней была всегда страшно мучительна, потому что она была молода и красива, а он стар и безобразен. Он никогда ей не верил, и вот теперь убедился, что был прав: она, конечно, изменяла давно уже ему с этим Андреем Гвоздиковым. Несчастье свое он объяснял не только своей старостью и безобразием, но и равноправием всех обитателей Зеленого Рая, благодаря чему он не мог приказывать, устрашать и вообще насиловать чужую волю и сердце. Свобода, равенство и обычай слушаться только своей совести и никого больше были для него как бы железной клеткой, среди которой бешено метался он, безобразный человек, как дикий зверь, ищущий выхода. Коммунистическая организация Зеленого Рая была для него глубоко ненавистна: она связывала его с его сверхчеловеческими страстями и жаждой властвовать, злодействовать, наслаждаться, делая его глубоко несчастным. Василиса была его четвертой женой, но и три первые его жены поселяли в его сердце бури ревности, ярости и жажду мести. Умея быть тонким лицемером и лгуном, Парамон ничем не выдавал себя. Жены его, однако же, умерли одна за другой от неизвестных причин и как-то загадочно. Наивные жители Зеленого Рая, не замечая этой загадочности, видели только одно: неудержимо льющиеся из глаз Парамона слезы, и это заставляло всех повторять: бедняга этот Парамон, опять овдовел, и какой чувствительный и добрый. Была в нем одна особенность. Так как между ним и Богом не было никакой промежуточной инстанции, то он все свои огорчения и жалобы адресовал прямо в горние края, нисколько не стесняясь мыслью, что по адресу может и не дойти. С течением лет такое обращение делалось все более частым, и Парамон все менее начинал стесняться высоким положением своего небесного «врага», позволяя себе самое легкое, фамильярное обращение, переходящее в кощунство. Надо заметить, впрочем, что и все вообще обитатели колонии отличались этой особенностью, так как ни священников, ни господ чудотворцев в Зеленом Раю не было. Они все чувствовали себя, почти в буквальном смысле слова, детьми Небесного Отца и обращались непосредственно к Богу, исполненные веры, любви и от всей полноты своих наивных сердец. Эта простота обращений к Богу как бы зажигала в их душах неугасаемый светильник и делала их добрыми и тихими. С Парамоном происходило нечто иное: в его сердце тоже вспыхивал огонь, но не светильник любви и добра, а, скорее, адский факел, пылающий всеми огнями злобы и ненависти.
Да, Папаша, прошептал Парамон, глядя на небо и нервно закивав головой, как при встрече со старым знакомым, подкузьмил Ты меня еще тогда, когда выскочил я из чрева матери, и с той поры горит, горит мое сердце Ни одна женщина меня не любила ни одна, ни одна, а у меня внутри языки огненные подлизывали сердце мое и каждый язык шептал: «Ха-ха-ха-ха!.. Как ты их любишь, бабенок-то, чучело морское ты этакое пойди и удавись» Ах, мне хотелось удавиться И вот по терзаниям, которые ты мне причинял, я вижу, Папаша, как Ты лют и я хотел быть таким, как Ты, лютым, а у нас вот намордник на меня надели этим самым равенством между собой всех дураков. Во мне змий шипел, а я вот блеял перед ними как добрый козел козел рогатый, значит Нашли на них коросту с неба и покрой их красоту волдырямитогда и я запою хвалу Тебе Василиса-Василиса! ножик в твою белую грудь. Нет, я не о ней, собственно Я о порядках в Зеленом Раю Вот мое последнее слово, Папаша, и пускай покроется мой язык белой проказой и черви источат мою внутренность, если я не исполню, что обещаю: как Ты, хохлатый коршун, царь в небесах, так и я буду первым человеком в Зеленом Раю и тоже, как коршун, виться буду над людьми и насчет крови этой Пугалом Ты меня сделал, чтоб посмеяться Тебе в небесах, так и мне вот посмеяться хочется Лютым быть Вот я читал книжкивезде по земле Твои коршуны вьются над людьми, чтобы терзать их, значит, начальники, командиры, власти Онипалачи по Твоему соизволению, Папаша, так я понимаю, и где онитам ад Так вот, Ты проморгал послать расстройство в Зеленый Рай Я буду палачом, Папаша, и Ты мне дай огненный бич с небеси Надо их потерзать, и чтобы не свободными были, а рабами Ты ведь, я знаю, первый мучитель, так дай мне власть, и я знаю уж, как их всех расстроить. Аминь! Слышишь, Ты, аминь
Глядя на небо с необыкновенной дерзостью, Парамон страшно засмеялся каким-то беззвучным смехом, точно внутри его забился невидимый змей. Он круто повернулся, кивнув головой и проговорив «прощай», и большими шагами направился к домику его отца Демьяна.
* * *
Деревня спала. Огромные деревья едва шевелились своими листьями в прозрачно-ясной синеве ночи. Внизу синелось море, блистая переливающимися лунными лучами и отражая в своей глубине мириады звезд. Восток начал бледнеть. В это время Парамон вышел из домика своего отца, и его лицо было злым и веселым.
В довольно большой комнате, стены которой состояли из буковых досок с вырезанными на них самодельными узорами, сидел за столом на скамейке чрезвычайно дряхлый старик. Белые, как снег, волосы его и такая же длинная борода, в рамке которых выделялось морщинистое с орлиным носом лицо, придавали ему вид патриарха. Голова его слегка покачивалась и глаза то совершенно закрывались, то, наоборот, широко раскрывались в выражении ужаса, точно он видел перед собой привидение. Комнату озарял огонек самодельной восковой свечи, бросающий слабые лучи на разного рода домашнюю, расставленную на полках утварь и на красные ковры, подаренные Демьяну персиянами. Ковры эти, с висевшим на них разного рода оружием, совершенно задрапировывали одну из стен и расстилались по полу.
Демьян продолжал сидеть, покачиваясь, и, когда закрывал глаза, то казался мумией или мертвецом, но вслед за этим дряхлое тело его вздрагивало и глаза широко раскрывались. Все это показывало, что в уме его проходят всевозможные картины и воспоминания, и это в действительности так и было. Два его старших сына, разговаривая со стариком согласно программе, данной младшим братом, внесли в его ослабевший от старости ум совершенный хаос. Он долго сидел перед ними с видом куклы и только одобрительно кивал головой. В нем, однако же, всегда пребывала одна страстьжелание властвовать, распоряжаться, видеть вокруг себя преклоняющихся перед ним людейвнуков и правнуков. В свободном Зеленом Раю этот порок его никому не приносил никакого вреда, потому что он находился скрытым в душе его, боясь показываться, и Демьян, негодуя на такие порядки, не смел, однако же, никогда высказывать свое неудовольствие. Два его сына расшевелили эту дремавшую в его сердце змею, убедив его, что для счастья людей ему необходимо быть как бы патриархом или царем посреди своего крамольного народа. Тогда произошло нечто необыкновенное: дряхлый старик поднялся со своего места, и его старые глаза заблистали прежним огнем. Явившийся под утро Парамон внес еще большую путаницу в его мысли, так что дряхлый старик неожиданно воскликнул:
Драть надо, всех надо драть чертей
Непременно, папаша От дранья только телу больно, а душе весело Вы будете как бы Бог в Зеленом Раю
Это мне по душе
И у вас в руке будет жезл с изображением змеи, как у Моисея. Означает он власть и мудрость
Сыночек, миленький, ты, как ласточка, щебечешь в душе моей А я думал, что лежу уже в землетак тяжко было Ты радость внес Сечь
Как мы втроем скажем вам, так и приказывайте Кого сечьсечь, кого миловатьмиловать Так везде на земле, а в России особливо Иначе, папаша, ведь мы без попов, без веры и все устройство преступноеполиция из России придет беспременно Вот на днях я видел полицейского Что, говорит, у вас за общество такое, всех в кандалы надо Ведь вы, папаша, беглый каторжник
Глаза старика расширились с выражением ужаса и, схватив за руку сына, он дрожащим голосом проговорил:
Учи-учи меня, как поступать-то Я стар и слаб. Каторжник, между прочим а коли меня схватят Парамоша, ты учи только, кого драть надо Плохо вижу глазами-то. Все-таки я, как царь
Сидя на скамейке, он вытянул ноги и как бы застыл, но на лице светился как бы отблеск власти.
Красно-огненные лучи восходящего солнца вспыхнули на горизонте. Обитатели Зеленого Рая начали уже появляться в дверях своих домиков, в садиках и за оградами, где находилось царство пернатых и четвероногих, с косами, серпами, граблями и иным подобного рода оружием. На некоторых кровлях домиков виднелись молящиеся и стоящие на коленях люди, по преимуществу женщины. Все они шептали различные слова, сообразно пониманию каждого, в этом заключалась вся молитва. Глаза устремлялись к небу, руки или складывались на груди, или подымались над плечами, но все это делалось с особенной искренностью и выражением лиц. Некоторые же, появляясь в дверях, возводили взоры к небу и произносили только про себя: «Пошли нам, Боже, здоровье и чистую совесть» и больше ничего. Лица у всех были довольные и веселые, в разных местах слышались шутки и остроты, а Катя, легонько подгоняя хворостиной маленького осла и ступая за ним голыми красными ногами, притворно сердитым голосом крикнула высокому парню с черными усиками, нахмуриваясь и улыбаясь одновременно: «А ты не смей меня целовать, когда не дано тебе разрешение, чумазый ты этакой!» Как бы разделяя веселость Зеленого Рая, овцы с легкомысленным задором били задними ножками; петухи, вскакивая на ограды, выкрикивали громкое кукареку; ручные самцы-фазаны вытанцовывали, семеня ножками, вокруг своих дам и громко хлопали крыльями, призывая своих подруг к любви; над ульями, сверкая в сиянии солнца золотыми точками, с жужжанием кружились рои пчел. По-видимому, решительно все обитатели Зеленого Раяи люди, и птицы, и четвероногиечувствовали себя прекрасно и, проникнутые взаимным доверием, были далеки от черной болезни, свойственной людям высокого прогресса и культуры, пессимизма.
И вдруг, заглушая радостные крики и песни людей и животных, раздались необыкновенно громкие и как бы похоронные звуки, напоминающие колокольный звон. Это было настолько необыкновенным в этом счастливом царстве, что все так и остались в тех позах, в которых находились: молящаяся на крыше женщина с воздетыми вверх руками, девушка, срезающая розы, как бы замерла с букетом собранных цветов, а ручной журавль, стоящий на углу дома и поднявший для чего-то одну ногу, так и остался стоящим с видом задумавшегося философана одной ноге и с клювом, направленным в сторону, откуда доносился необыкновенный звон.
Звон не умолкал, а, наоборот, делался все более громким и заунывным. Вдруг несколько человек, пробегая вдоль линий домов, стали громко выкрикивать:
К Дереву совещания, милые человеки, к Дереву совещания!
Вот диво-то! раздавались голоса с разных сторон. Откель звон-то идетне понять.
Пробегающие люди в ответ на это выкрикивали:
Теперь завсегда звоном будем вас созывать, милые человеки. Идите же, идите, старики, женщины, дети. Сам прадедушка Демьян речь будет держать.
Что ж, хотя и Демьян, громко проговорил высокий человек, ударяя по голове рукой, чтобы удобнее на ней сидела соломенная шляпа, мы не невольники, хотимбудем слушать, не хотимнет. Это овец так свирелью зазывает пастух. Вот я и не пойду, коли так.
Он упрямо топнул ногой и скрестил на груди руки.
Ну, милый дядя Вавила, чего там, уж пойдем, проговорила высокая девушка и, проходя мимо Вавилы, шутливо хлопнула его по плечу. Потом она обернулась и, маня его добрыми глазами, вкрадчиво сказала: Пойдем, а там вместе будем.
Великан Вавила покорно шел за ней, а она оборачивалась и все улыбалась.
Люди шли по всем направлениямстарики, молодые люди, женщины, дети. Мучимые любопытством, о чем будет говорить дед Демьян, они нехотя выслушивали людей, протестующих против такого нововведениясозывать их звоном.
Да, ну уж нечего, проговорила Катя, перебивая слова влюбленного в нее парня с черными усиками.
Что мы, невольники, что ли, сзывать нас звоном? угрюмо проговорил парень.
А я в тебя розу брошу, проговорила она со смехом и бросила розу в его лицо.
Ой, не приставай, Никита, раздался девичий голос в другом месте, а то вот тебе, вот
Говоря это, девушка начала бросать в лицо обнявшего ее молодого человека цветы.
Со смехом и разными шалостями обитатели Зеленого Рая быстро подвигались к Дереву совещания.
Эй, человеки милые, что это такое, что это такое! раздался громкий голос Вавилы, который раньше других, дойдя до дерева, остановился под ним с видом удивления, созерцая поразивший его предмет.