На пустошь они уехали до рассвета.
Он столько рассказывал ейо Гинтарисе, о звёздной собаке, которая ластилась и играла, и даже лизнула Юозаса в нос шершавым языком. Колючим немножко, но можно привыкнуть. Разряд очень слабый, рассказывал биолог. Надя думала о том, что разряд слабый, когда «собачка» настроена благодушно. Если она рассердится, то может ударить по-настоящему. Юозас определённо идиот. Попёрся один на чужой звездолёт, без защиты, без Бэргена, и сидит там, беседуя с с кем? Юозас называл ЭТО собакой. Он даже имя ему дал, Гинтарис, Янтарик. Кому рассказать, не поверят: сидят два дурака из разных галактик и разговоры разговаривают. Откуда он знает, что это кобель? Мальчик. А может, это девочка?
Собираясь, Надя напевала песню из репертуара её любимого Максима Леонидова: «Где-то далеко летят поезда, самолёты сбиваются с пути, если он уйдёт, это навсегда, так что просто не дай ему уйти».
Надя улыбнулась и сунула в рюкзак мафон, SD-флэшку с записями, моток пластита, фонарик, упаковку бенгальских огней, оставшихся от дня рождения, и рисовальный баллончик с краской. Биологу мозгов не хватит додуматься до таких прибамбасов.
Мозгов, как выяснилось, у биолога хватало. В люк спускалась пластитовая веревочная лестница, а вход в один из тоннелей перекрывала куча булыжников. На пустоши камней нет, одна трава. Где он их взял? И как сюда притащил? Сверху сбросил, догадалась Надя. Биолог, смущаясь, подтвердил её догадку:
Я их у скал насобирал, там много. В багажник сложил, привёз, вниз покидал, туннель пометить. Грохоту было Мёртвый в гробу испугается. Здесь вообще-то можно по любому туннелю идти, он как менуэт услышит, сразу прибегает. Ну, то есть, появляется.
Ка какой менуэт?
Боккерини.
«Собачка» любит классическую музыку. Вот кто бы мог подумать А она эстраду притащила, две флэшки Нет, всё-таки они с Юозасом два сапога пара. А язык музыки понятен во всех галактиках. Так может, и эстрада понравится
***
Вслед за биологом Надя протиснулась в туннель. Юозас шёл быстро, словно торопился куда-то. К кому-то. Туннель заканчивался тупиком. Юозас неожиданно засвистел. Надя никогда не слышала классическую музыку в таком исполнении. Менуэт Боккерини. А он красиво свистит, вот бы так научиться
На свист никто не появился, и у Нади отлегло от сердца. Юозасу просто померещилась эта космическая собака, такое иногда случается со звездолётчикам, Надя об этом читала. Правда, он не звездолётчик, но всё равно
И что теперь? Что мы будем делать?
Подождём, улыбнулся Юозас. Он осторожный. Мы с ним друг к другу знаешь сколько привыкали? Вот как с тобой. Я тебя поначалу боялся. Ты неприступная такая была.
А сейчас?
И сейчас. Я и сейчас тебя немножко боюсь. И люблю, признался Юозас.
Тоже немножко?
Давно. Я ему о тебе рассказал.
Так. Это уже интересно. Магифреническое сознание, вера в высшие магические силы
Ну и что ты ему рассказал? У нас же не было ничего. В шахматы играли.
Рассказал. И про шахматы. И чтоне было.
Надя села с ним рядом на неудобный, в бороздках, пол, понимая неправильность происходящего. Нашли, понимаешь, место и время.
Её магнитом тянуло к биологу, а он не обращал на неё внимания. Как каменный. Когда она, обмирая от ужаса, постучалась к нему в каюту, и потом, когда бегала к «арестанту» каждый вечер и разучивала шахматные дебюты, Надя не помышляла о любви. Ей просто было хорошооттого, что рядом был мужчина, заботливый, внимательный, понимающий. Если бы он протянул к ней руку, она сбежала бы и больше не пришла, мучаясь одиночеством и сгорая от любви.
Часть 15. Скелеты в шкафу. Надя Кислова
Город
Наде исполнилось тринадцать, когда умерла мама. На похороны приехала сестра отца, Надина родная тётка, которая у Кисловых прежде не бывала. Упрекнула брата: жену не жалел, заездил, до срока в землю легла. За поминальным столом лихо опрокидывала рюмку за рюмкой и, захмелев, гладила Надю по чёлке, как маленькую, и причитала: «Моя ты сиротинушка, горе горькое, как жить будешь».
Говорливая, шумная, бесцеремонная, она прогнала поселившуюся в их доме тоскливую пустоту. Без конца гоняла Надю, не давая девочке присесть: «Поди в подпол слазь, сала принеси, да огурцов солёных, водку-то нечем закусывать, подчистили всё Огурцы-то есть у вас? Да разом-то всё не тащи, вдругорядь слазишь. Торопыжка Надь, за хлебом сбегай, возьми буханок пять, не хватит хлеба-то, народу-то собралось огогошеньки С посудой-то не управлюсь одна-то, давай помогай, я мыть буду, а ты вытирай Что ты её гладишь-то, ты до блеска три, посуда блеск любит. Мать-то не научила, видать. Спасибо скажи, что у тебя тётка есть. Чего стоишь, рот разинула, неси вот картошку на стол, да руками-то не хватайся, прихваткой бери, горячая она»
Надя не понимала, чему её не научила мама, за что надо говорить спасибо, почему она сиротинушка и что означает заездил. От тёткиных поручений у неё гудели ноги, а отдохнуть не получалось, зато не оставалось времени переживать и думать, «как жить». Тётка ей нравилась. Хорошо бы она осталась у них насовсем. Тогда в доме не будет так одиноко. Но Галина уехала, наказав брату держаться, а племяннице хорошо учиться и не срамить отца. Слово «срамить» было нехорошее, стыдное, и относилось, наверное, не к учёбе. Надя не поняла, к чему.
Пап, а почему тётя Галя у нас жить не осталась?
Потому что у неё свой дом. Домой уехала.
Они с отцом договорились держаться, не плакать и не скулить. Дом в Кудинове, где всё напоминало о прошлой жизни, о прошлом счастье, дом продали без сожалений и перебрались в город. В посёлке, где все друг друга знали, и здоровались, и в гости ходилис пирогами на Новый год, с куличом на Пасху, с песнями на Первомай, в посёлке они были своими. А город своим так и не стал. В восемнадцатиэтажном доме, где отец купил квартиру, никто никого не знал, только соседей по лестничной площадке. Это было непривычно. И немного страшно. Кто там, за стеной? Надя не спрашивала отца, но была уверена, что он чувствует то же самое.
Ещё она боялась лифтас тех пор, как однажды застряла в нём, и полчаса нажимала на все кнопки, плакала и не знала, что делать. Её спас сосед, позвонил лифтёру. С тех пор она поднималась на свой двенадцатый этаж пешком, считая шаги. А с соседом дружила. Заслышав, как в замке поворачивается ключ, он всегда выходил на площадку. Интересовался, как у неё дела в школе, не обижают ли её в классе, новенькая как-никак. Угощал Надю конфетой и уходил к себе. Конфету брать было неловко, она ведь уже большая, а сладким угощают малышей.
Надя разглаживала фантик, каждый раз другой, у неё накопилась целая коллекция, а дядя Миша стал своим, как дядя Витя из Кудиново, с которым отец иногда перезванивался. Эти посиделки на лестничной площадке стали отдушиной для обоих. Надя рассказывала дяде Мише об одноклассниках, о том как Сашка Возов натёр доску сухим мылом. Её весь урок отмывали дежурные, урок был сорван, математичка злилась, а все радовались. А в воскресенье они поедут на экскурсию в Гребнево, в старый город, на автобусе, всем классом Дядя Миша слушал с интересом, задавал вопросы и кивал головой. А папа слушал вполуха, потому что очень уставал на работе, и Надя не загружала его своими проблемами, решая их с дядей Мишей по мере поступления.
В феврале у тётки Галины случился инфаркт, из Чебоксар пришла телеграмма: «Вашей сестры обширный инфаркт зпт состояние тяжёлое зпт ухаживать некому тчк приезжайте». Отец обещал вернуться через две недели. Найдёт сиделку или договорится с соседями, заплатит, деньги никому не лишние. Сестра там одна, бросить её в беде он не может. Надя хотела сказать, что тётя Галя их тоже бросила в беде, но не сказала, молча смотрела, как отец собирает рюкзак.
Ну что, дочь, сможешь жить самостоятельно? Справишься одна?
Отец так волновался за неё, словно уезжал на два года, а не на две недели. Надя кивала, обещая вовремя ложиться спать, не ходить дома в «уличной» одежде, не нахватать двоек, не провалиться под лёд, не устроить пожар и не спалить квартиру к чертям.
Вечер
Вечер оказался ужасным. Ужинать без папы не хотелось, уроки Надя делала поминутно выскакивая в коридор: ей казалось, что щёлкнул замок. Из окна немилосердно дуло, вот тебе и новый дом, в. Кудинове у них дома было тепло, а здесь Надо окна заклеить, как делала мама: по старинке, зато не дует и тепло. Надя поёжилась. Решено, завтра она купит оконную бумагу. Смотреть телевизор не хотелось, к окнам липла тьма, в стёкла ломился ветер, и казалось, что они прогибаются. Надя не выдержала и постучалась к дяде Мише.
Выслушав о тёте Гале и о папе, который вернётся через две недели, сосед похвалил её за самостоятельность, отцовским голосом спросил, сделаны ли у неё уроки на завтра, и предложил поужинать:
Я, понимаешь, котлет нажарил десяток, одному не съесть, а вместе мы справимся. А ты почему босиком? Не холодно, говоришь? А чего ноги поджимаешь? Тапочек лишних у меня нет, извини Давай, проходи, не стесняйся, я отцу твоему обещал за тобой приглядеть.
Не слушая Надиных возражений, что папа оставил много денег и три пачки пельменей в морозилке, дядя Миша взял её за руку и повёл на кухню. Интересно, как он обещал папе за ней присматривать, если с папой они не общаются?
Котлеты оказались вкусными, Надя запила их чаем и засобиралась домой.
У меня же торт в холодильнике, я забыл совсем! Дядя Миша звонко хлопнул себя по лбу. Там в шкафчике ликёр, на верхней полке. Двумя руками бери, бутылка тяжёлая.
Надя дотянулась до верхней полки, сверкнув белыми трусиками, осторожно сняла бутылку, поставила на стол. Дядя Миша поспешно отвёл глаза.
Вы пейте, я не буду, мне папа не разрешает.
Дядя Миша одёрнул на ней сарафанчик, похлопав по попе, как делал папа, в шутку, и Надя на него не обиделась.
Ерунда. Детское вино, сладкое. Давай на брудершафт, по глоточку, и переходим на ты.
Надя никогда не пила на брудершафт. Ликёр оказался очень вкусным и стекал по горлу горячей струйкой. Он же холодный, а пить горячо, удивилась Надя. И тут дядя Миша нечаянно опрокинул на неё свой бокал. Надя ахнула. Дядя Миша суетливо расстёгивал на ней сарафанчик. Если сразу не застирать, от ликёра останется пятно, и Надин папа догадается, что она пила вино.
Нет, что выты не надо, я сама.
Сама, сама, бормотал дядя Миша, стаскивая с неё сарафанчик. Ты копуша такая, не отстирается ведь пятно!
Надя стояла, вцепившись пальцами в резинку трусов, и чувствовала, как её пробирает озноб.
Что ж ты так легкомысленно одеваешься, плечи голые, коленки голые, ноги босые. Свитер почему не надела? Колготки почему не носишь? спрашивал дядя Миша тоном строгого учителя.
Я в школе ношу. А дома так. Папа говорит, мне надо закаляться, чтобы не болеть. Я болею часто. Я привыкла уже, мне не холодно почти. Не надо застирывать, дядь Миш, я дома постираю, я сама тараторила Надя и тянула к себе сарафан.
Сама, сама. Да стой ты спокойно, не тяни, порвёшь. Дядю Мишу не надо стесняться ты же папу своего не стесняешься? Стесняешься? Правильно, ты большая уже, бюстгальтер носить пора, а ты стесняешься отца попросить Дядя Миша провёл рукой по Надиной груди, спросил буднично:
Прибаливают они у тебя? Это у всех бывает в твоём возрасте, надо это пережить, вот и всё.
Надя кивнула и залилась краской. Дядя Миша угадал. Грудь болела и зудела, и телевизор она смотрела сидя на полу с прижатыми к груди коленками.
Не холодно тебе на полу? А чего тогда скукожилась? Сядь нормально, на стул, предлагал отец. Лучше бы колготки разрешил надеть. Или свитер. Надя натягивала на коленки подол и уверяла, что ей нормально и что с пола удобнее смотреть, последнее было правдой.
Дядя Миша руку не убрал, гладил её по груди тёплой ладонью. Ликёр разлился внутри горячей ленивой волной, смешиваясь с жарким стыдом. Надя отталкивала его руку, дядя Миша мягко уговаривал:
Тебе ведь приятно
Надя отшатнулась, испугалась и разозлилась одновременно. И сказала, что всё расскажет папе.
И фотографии папе покажешь? В руках у дяди Миши появился фотоаппарат, объектив смотрел прямо на неё. Это всё ликёр. Крепкий, а на брудершафт полагается пить до дна. Надя в ужасе присела на корточки и прижала к животу колени, дядя Миша неожиданно толкнул её в грудь ногой, Надя машинально отвела руки назад и схватилась за паркет, чтобы не упасть. Фотоаппарат застрекотал.
Это камера. Он всё снимал на камерукак она перед ним стояла и вертела резинку трусов, и рассказывала, как папа её закаляет. Как сидела враскоряку, цепляясь руками за паркет, и тёрла грудь, куда ударил дяди Мишин шлёпанец. Она никому не расскажет. Сделает всё, что скажет дядя Миша, только бы он её отпустил.
Ничего ты не расскажешь, побоишься. А расскажешь, я ролик в интернет выложу, весь дом увидит, и вся твоя школа.
Дяди Мишины бесстыдные слова вползали в уши и разливались внутри горячим, ликёрно-вязким месивом. Голове было жарко, а телу холодно, до мурашек.
Я не скажу! Никому, честное слово! пообещала Надя. Подтянула колени к груди, обхватив их руками, и сидела, лихорадочно соображая, что ей делать. Соображать мешал ликёр.
Замёрзла. А говоришь, закалённая. Сейчас ликёрчику хлебнёшь, согреешься.
В губы ткнулось бутылочное горлышко. Надя машинально хлебнула и закашлялась. Скользкие руки ползали по телу, ощупывали, гладили, нажимали. Надя с усилием поднялась, хотела убежать, ноги не слушались, запутались, и она растянулась на полу. Дядя Миша помог ей встать, бормотал что-то ласковое, гладил по голой спине. От брезгливого ужаса сводило диафрагму. Надя попыталась вырваться, но где ей справиться со взрослым грузным мужчиной. Только что они жевали котлеты и пили чай, и ели торт, а теперь она стояла перед ним в трусиках, теребила резинку и не знала, как рассказать об этом папе, когда он приедет.
Трусики, мокрые от вылитого на Надю ликёра, дядя Миша велел снять, в мокрых холодно, простудишься на раз-два, а мне перед отцом твоим отвечать. Надя отчаянно замотала головой, отказываясь, стены поплыли, пол покачнулся, и она как-то вдруг оказалась на диване. Дядя Миша навалился сверху, вжал её спиной в диванный валик. От него пахло зверем, он был потным, горячим, тяжёлым, он что-то с ней делал, поливал из бутылки ликёром Надя крикнула: «Помогите, кто-нибудь!»
На её губы легла потная ладонь, Надя впилась в неё зубами, превозмогая тошноту. Дядя Миша дёрнулся, намотал на руку Надины волосы, потянул, выворачивая шею, и вылил ей в рот остатки ликёра. Надя кашляла и глотала, глотала и кашляла, ликёр закупоривал горло, волосы больно натянулись, кожа горела огнём.
Надя выгибала шею и тянула вверх подбородок, тогда не было так больно под волосами. Она думала, что это никогда не кончится, эта мерзость, которую он с ней вытворял. Было стыдно и отвратительно. Зверь, лежащий на ней, что-то с ней делал, отчего она содрогалась в мучительных спазмах. Наконец дядя Миша перелез, кряхтя, через диванный валик, сунул ей в руки пустую бутылку, которую Надя машинально взяла«В шкафчик убери»и протопал на кухню. Сарафанчик он унёс собой.
Тебе что принести, минералку или сок? спросил как ни в чём не бывало.
Сока Надя дожидаться не стала. Осторожно, чтобы не загремела, поставила пустую бутылку на стол. Влезла в пахнущие малиновым ликёром трусы, обмирая от липкого холода. Ломая ногти, открыла балконную дверь, перелезла по обледеневшим перилам на соседний балкон, чудом не свалившись с двенадцатого этажа и оставив на промороженном железе лоскут кожи со ступни. На её робкий стук никто не отозвался. Надя зажмурилась, сжала кулаки и с обеих рук ударила в оконное стекло. Ей повезло, соседи оказались дома.
Потом была больница, где ей зашивали изрезанные руки. Потом был суд, переезд в другой район, новая школа, где как-то узнали о случившемся, и шептались, и показывали на Надю пальцем. Потом была психиатрическая клиника, поскольку от школы отец отлынивать не давал, и Надя два раза пыталась покончить с собой, первый раз не смогла, второй раз почти получилось.
Она выбрала астрофизикупрофессию, далёкую от людей как звёзды. Она умела обходиться без друзей, никогда не была в МакДональдсе («Не пойду, не хочу, там много людей»), вежливо отказывалась от приглашений на дни рождения («Нет, не смогу, извините»), а отдыху на море предпочитала дачные пятнадцать соток с трёхметровым забором из профильного листа. Дачу Надя снимала на сезон, и хозяйка удивлялась: деньги заплатила страшенные, а ничего не сажает, ни клубничку, ни укроп, ни лучок. В гости ни к кому не заглянет, за калитку ни ногой. Зачем, спрашивается, дачу снимает? Загорает, что ли? Так на курорт бы ехала, дешевле бы обошлось.
В свои двадцать семь Надя оставалась девственницей. Дядя Миша сдержал слово и «ничего не сделал», а на суде заявил, что девочка пришла к нему сама, и ликёр принесла (на бутылке были только Надины отпечатки пальцев, дядя Миша держал бутылку салфеткой), и он ей ничего не сделал и не собирался. Напилась сикуха и ввалилась к нему, на ночь глядя, в сарафане на лямочках. Отец-то уехал, вот и сорвалась с привязи, гормоны взыграли, а я виноват. Вот делай после этого добро!