Я машинально вспоминаю Диану, и на душе становится теплее, исчезает всякий страх. А мир вокруг, словно это чувствует, расцветает, светлеет.
И вот я уже догоняю шамана. И вот уже каждый мой шагдесять шагов. Сто. В ногах такая сила, что, кажется, могу взлететь, если прыгну.
Но я не прыгаю. Я кое-что для себя запомнил. «Пойдем строго по дороге». И мы идем, бежим, несемся.
Я чувствую себя странно. Никогда так не чувствовал. Это совсем новое, страшное и великолепноекогда вместо крови у тебя огонь, а вместо сердцасолнце.
Мы преодолеваем ледяную пустыню в один миг и оказываемся в лесу. Древние деревья растут прямо из неба, а макушками впиваются в черную землю. Солнце гуляет между ветвей.
Туда не ходить, внезапно раздается голос Тулуна.
Между двух могучих камней, поросших красным мхом, начинается озеро. На воде плавают и дробятся чьи-то тени.
Что там? спрашивает Француз.
Иджираки. Если не увидишь ихплохо дело.
А если увидишь?
Шаман хмурится в сторону озера, медленно качает головой.
Еще хуже.
И тут костяной нож в моих руках начинает цвести ольхой. Зелень покрывает рукоять, но не сходит к клинку.
Спрячь тупилак! кричит Тулун. Они видят!
Но уже слишком поздно, тени на воде уносит ветром. Их нет. Я не вижу. Я промахнулся, крепко подставил нас.
Поворачиваюсь и замечаю среди монохромных сосен одинокую яблоню. Здесь, в центре севера, где ей просто не суждено было родиться. Она расправляет ветви с яркими яблоками. На глянцевой кожуре играет солнце. Но только на красной.
Что ты видишь? спрашивает Тулун у Француза.
С-собаку.
Какую?
У нее нет шерсти. У нее у нее человеческие руки.
Шаман поворачивается ко мне.
А ты?
Яблоню, шепчу я, это же яблоня.
А мне она пришла морским ветром, говорит Тулун.
Долго вглядываюсь в переплетение ветвей. Яблоня. Черт, это просто яблоня.
Я поймаю ветер, продолжает Тулун, ты сорвешь яблоко и съешь, а ты задушишь собаку.
З-заз Я задушу?
Только так Ырха покажет сердце.
Но я
Она въестся тебе в череп страхом. Но это надо победить. Затем она и пришла к нам, будит лукавить. У нее жестокий ум.
Я срываю яблоко. И одновременно с этим слышу вой ветра (такой яростный, словно может срезать камни). И собачий лай (такой злобный, словно доносится из-под земли, где только лава и чернота).
На таком жутком фоне моя война с яблоком кажется пустяком. Что ж, удачаэто навык.
Кусаю. И мгновенно боль расползается от десен до костей. Я чудом могу стоять на ногах, изо рта идет кровь. Зубы поломались, на языке, под нёбом, в горлеосколки стекла. Это хрустальное яблоко. Хрустальное.
С ужасом я понимаю, что нужно съесть все. Понимаю не умом, но чем-то родным и забытым.
На глазах выступают слезы, когда я проталкиваю в глотку стекло. Давлюсь лезвиями.
Мир вокруг хохочет и скулит. Он одновременно глух и музыкален, как старина Бах. Он играет мне что-то чертово.
Третий укус.
В груди словно поселился рой пчел. Ледяных пчел. Или раскаленных. Мне не понять. Мне просто больно. Боже, мне так больно.
Четвертый укус.
В теле огонь. Кости опалило, расплавило. Сейчас я сломаюсь пополам и уже никогда не встану.
Пятый укус.
Приходи ко мне. Пожалуйста! Приходи, забери это из меня, как ты всегда забирала все плохое. Как ты спасла меня. Я так прошу!
Я закрываю глаза, думаю, что уже никогда не открою, а потом прикладываю последнее усилие. Руки пусты, яблока нет. И крови нет.
Провожу языком по зубам. Все в порядке.
Скорее! слева стоит Тулун.
Его длинные волосы растрепались, глаза стали дикими. В них больше не осталось льда, он растаял от ненависти и страха.
Поворачиваюсь к Французу и вижу, как его сбивает с ног что-то рычащее. Лысая собака. Она вгрызается в его плечо. Вырывает кусок ткани. Вместе с мясом, вместе с кровью. Француз визжит, падает на спину и начинает кататься. Собака бросается прочь.
За ней! вопит Тулун. Быстро за ней!
А он?
Быстрее! Быстрее!
Только краем глаза я замечаю, как тени стягиваются к Французу.
Мы несемся сквозь чащу леса. Солнечные лучи больше не сияют золотом, теперь они стали непроницаемо-красными и режут темноту меж стволов. В воздухе клубится тревога. Я жду удара из-за каждого дерева. Бледные руки, костяные лица-маски, волчьи глазаони мерещатся у каждой развилки.
Наконец мы оказываемся на какой-то сумрачной поляне. Прямо над нами серебряная рыба-луна сжирает солнце. Опускается такая плотная темнота, что трудно шевелиться.
Я могу видеть красное очертание Тулуна, пока солнце еще продолжает трепыхаться.
Рой, шепчет он, рой руками.
Что?
И вот они уже выходят. Я почему-то знаю их древние злые имена. Ыхкилики с синими человеческими руками и лохматым собачьим туловищем. Калупалик с вытянутыми конечностями-иглами и рыбьим лицом. Седначерный океан, мертвый и холодный.
И иджираки. На двух ногах, с уродливыми горбами и оленьими мордами.
Рой могилу! приказывает Тулун. Рой!
Рву землю голыми руками, сдирая ногти. Яма появляется очень скоро. Я стою у ее черной пасти и боюсь оглянуться.
Лезь! Тулун толкает меня в спину, начинает закидывать землей.
Иджираки за ним снимают свои оленьи головы. Под ними, как под масками, человеческие лица. Вот только глаза и рот повернуты вертикально.
Они тянут к Тулуну костлявые руки, но внезапно разбегаются в стороны. Сквозь ледяную темноту идет гигантская белая медведица. На ее шкуре сложный узор из бледных шрамов, глаза разного цвета. В золотом горит луна, в черном ничто не горит.
Ырха.
Она сметает Тулуна лапой. А потом разевает чудовищную пасть. Пасть затмевает небо. Или нет? Или это небо и есть пасть? Всегда было пастью Ырхи.
У эскимосской зимы есть зубы.
И они опускаются прямо в могилу. Ко мне.
Последнее, что я успеваю сделать, это выставить перед собой костяной нож.
(унук)
У меня нет дома. Был, но я забылгде и когда. Имя тоже забыл. Шкрипач и Шкрипач, пойдет. Его мне за дело дали.
Даже не вспомню, из какого города тогда ушел, из какой страны. Схоронил матьпоследний семейный поступок, сделал все как подобает. Это для меня редкость. Я был чертовски паршивым сыном. Оставил папашу наедине с его болтливыми приятелями, бутылкой чего-то янтарного и осенней жарой. У нас с ним всегда были натянутые отношения. Нет, он не какое-то чудовище, вовсе не злобный ублюдок. Ничего подобного. Просто я никогда не мог понять его. А он меня. Ничья.
Я долго бродил по расколотой Европе. От города к городу, от мира к миру. Чирная Речь, где поляки никак не могут поделить кровавую границу, Париж с его деревянными воротами и расплавленным скелетом какой-то старой башни. Видел даже развалины Римасамого адского города из городов. Говорят, там живет Бог. Говорят.
Бывало, зарабатывал грубой силой. В смысле носил ящики или разгружал мешки. Бывало, тоже зарабатывал грубой силой. В смысле ломал носы и наведывался ночью к должникам.
В Мадриде был промах, настоящая подстава. Убили парня по кличке Бессмертный. А мне в рукопашной чуть не выдрали ухо. Что-что, а уши мне не жалко, но оглохнуть тоже перспектива скверная.
Я бродил побитый, грязный. Вроде как в рубахе с одним рукавом. Хотелось сохранить достоинство, еще хотелось есть. Второе победило. Я бы крысу зажарил, будь чуть ловчее. Или камень, будь чуть тупее.
Отца Дианы все называли просто старый Борсо. Он так и спросил: «Что, парень, хочешь меня ограбить?» Ну а из меня лжец, как из моржа дирижабль. «Да, хочу». Если прямо сейчас не свалюсь без сил.
«Не-а, парень. Ты хочешь заработать. Отнести вон те чайники к шкафу, шкаф тоже передвинуть бы. И кто-то же должен снять тот чертов колокольчик с потолка».
Даже потом я так и не понялсбрендил ли старикан по-настоящему или это все чудо человеческой доброты.
«Да, и можешь там же переночевать. Я не думаю, что ты украдешь у меня парочку дешевых чайников или престарелого кота».
Кота звали сэр Чеснок.
Можно еще много рассказать про Борсо. Удивительный дед. Разбирай на цитаты. Подвыпили мы с ним как-то. Летний вечер, настоящий ром, весь город празднует рождение Читверга, шумят фонтаны. И вот он шепчет:
А луна просто старая шлюха, парень. Чуешь?
Говорю:
Что, сэр?
А он показывает пальцем на небо, на серебряную блямбу с отколотой верхушкой. Не сразу попал, ясное дело. Рука плавала в пьяном мареве.
Вот она Я про нее.
Почему?
Почему? Ха. Почему. Потому что всем она светит, парень. Всем она светит.
Это были хорошие дни.
Вот и сейчас сижу и думаю о той истории. Наверное, потому что к нам в окно заглядывает та же самая луна.
Мы с Дианой решили оставить Санкт-Петрогрард. Я радовался, как ребенок. Черта с два опять вернусь в этот ледяной ад. Кому снег в семь слоев, а кому шум волн и запах пряностей.
Мог бы я так же долго рассказывать про мою Диану, как рассказывал про старика Борсо. Да, наверное. Но какой смысл? Про это куда лучше сказали до меня. Всякие тонкоперые писаки, с их: «от нашей любви даже солнце в небе казалось долькой апельсина» или «ночь была нежна, как саксофон». Такая вот чушь.
Хотя чего греха таить, стих ей я все же попытался написать. Какой твердолобый болван не представлял себя романтичным хулиганом в мечтах?! Дж. Стерлинг, Есениннадеюсь, вы, ребята, не очень устали переворачиваться в гробах. В таких делах, как поэзия, главноене вспоминать про возраст. Вспомнишь, и станет стыдно, вот что скажу.
Она ходит тихо, но я, конечно, слышу шаги. Ко мне слишком часто пытались подкрасться со спины.
Что у тебя там? спрашивает Диана.
Самый бездарный набор букв со времен любительской пьесы, которую мой папаша пытался поставить в кафе своего закадычного друга.
Я думаю так. Спрятать в ящик или оставить как есть? Что будет нелепее смотреться?
Да, еще ни один вооруженный ублюдок так не заставал меня врасплох, как Диана сейчас.
Решил написать папаше письмо, отвечаю я, вот.
Я заправский лжец. Моя ложьэто как на глазах у старой королевы шлепнуть ее племянницу по заднице, а потом сказать: «Сами же видели, как она наскочила, ваше величество». А потом спрятаться за торшером.
Кому ты рассказываешь? Ты даже адреса его не знаешь.
Вот и вся паутина коварства. На что я вообще надеялся?
Диана кладет голову мне на макушку, волосы падают в глаза. Они светлые, как у ее матери, немки. Диана уже не помнит мать. Так бывает.
Что там у нас?
Сперва сжимает мои плечи, потом скользит рукой под рубаху, проводит по груди. Пальцы холодные.
Что? Стих?
Все! Больше я так не могу. Дергаюсь вперед, срываю бумагу со стола. Сперва хочу порвать, затем решаю, что лучше все же в ящик. Самый смелый поступок за день.
Ты чего? Ты Она хихикает. Ты что, правда написал стих?
Могу понять ее удивление. Но мне на самом деле стыдно, как мальчишке, которого взяли на краже свеклы. Серьезно, нет ничего хуже, чем попасться на краже свеклы.
Да писал. Просто просто в шутку.
Ага, как раз в твоем стиле, а?
Пойман, окружен и расстрелян.
Да я просто попробовал. Многие же пробуют. Ну и я тоже. Чем я хуже Хемингуэя?
Действительно.
Мне уже хочется смеяться. Слава богу, я не из тех ребят, которые краснеют как идиоты в такие моменты. Я просто веду себя как идиот.
И кому ты посвятил этот стих?
Я ерзаю на кресле, начинаю хрустеть шеей, словно готовлюсь к драке.
Тебе.
Да ну, она изображает театральное удивление, а я уже подумалатвоему папаше.
Обойдется.
И вдруг она просто протягивает свою тоненькую ручку.
Можно?
Сперва я думаю над отговорками. Перебираю все эти: «Я совсем не поэт, это баловство». Потом вспоминаю. Там все поначеркано, ошибка на ошибке, почерк словно зубами писал. И, наконец, просто рву лист, комкаю лоскуты и быстро заталкиваю в карман.
Зачем ты
Слушай.
Всего восемь строк. Восемь раз я извинялся перед Дианой за свое упрямство и вспыльчивость. Два четверостишья. Два раза я говорил Диане, что люблю ее. Есть люди, которым сказать такое, как в стену плюнуть, но для меня это та еще задачка. Тяжелые слова. Тяжелыея уж знаю, я взвешивал.
Начинаю:
Катится с горки, едет луна,
Плавится, словно монета.
Ты мне одна под луною нужна,
Просто подумай об этом.
Ты мне запала в душу стрелой,
И я чертовски растерян.
Если попросишь пойти за тобой,
То я пойду, я уверен.
Молчание длится с полминуты. Потом Диана говорит:
Ну-у там есть рифма. И и это очень мило.
А могла бы просто сказать: и почему ты после такого еще не откусил себе язык? А я, может быть, откусил бы.
Знаю, что паршиво.
Ты же только пробуешь, сам сказал.
Диана, я срифмовал растерян-уверен.
Она улыбается.
Да, и еще монета-этом.
А потом берет яблоко из корзины на столе. Выбирает красное, конечно, и протягивает мне, как приз.
Я принимаю.
Диана спрашивает:
Ты с вечера его пишешь?
Я пишу его три дня. Было еще хуже.
Теперь она все же сдается. Надувает губки и сводит домиком брови.
Ты три дня пишешь его мне?
Киваю.
Ее глаза увлажняются.
Это И вдруг голос Дианы надламывается, звучит совсем пусто: Это уже не имеет значения.
Ну, я все же Что?
В форточку врывается холодный ветер. Исчезает запах морской соли и специй. Вместо этого я чувствую, как веет промерзшей землей и мхом.
Это уже не имеет значения, повторяет Диана, потому что ты все еще здесь. Ты здесь.
И небо беззвездное. Ничего не разглядишь, словно его подоткнули черным дерматином. Исчезла шлюха-луна старика Борсо.
У меня во рту земля. В глазах, в носу, в горле.
Уши закладывает от оглушительного треска. Комната сужается, схлопывается мышеловкой. Рушатся стены, ломают мебель.
Я роняю яблоко, и оно разбивается на полу сотней хрустальных осколков.
Ты все еще в могиле, мой хороший, шепчет на ухо Диана, ты в могиле.
Ее пальцыжелезные острые пальцывпиваются мне в подбородок. Она медленно поворачивает мою голову. Теперь мы лицом к лицу.
Один глаз у нее золотой, второй черный.
Похоже, это конец, Шкрипач, говорю себе. Плохая смерть для плохого человека.
И не успев еще как следует испугаться, бросаюсь на нее. Борюсь с этими стальными, неподъемными руками. Если я вообще хоть что-то умею в жизнитак это бороться.
Но здесь совсем другое. Силы быстро покидают меня, тело пронзает боль.
И больше нет ничего. И мы завернуты в землю, как в черный каравай. Ее рукамоя рука, ее душамоя душа.
Слепой и оглушенный, я чувствую в ладони костяной нож. Колю им во все стороны. Рычу сквозь стиснутые зубы и задыхаюсь землей.
Руки обжигает кровью. Ырха рычит мне в лицо. Сперва оглушительно, но затем все тише и тише.
Потом приходит спокойствие. Я уже не копошусь в могиле, я опускаюсь на морское дно. Вода мягко обволакивает, из носа вырываются крошечные пузырьки воздуха, щекочут лицо и уплывают вверх. А внизу одна темнота. Я захлебываюсь темнотой.
Последняя мысль, мгновенное осознание, как с братом Нунаком в иглу. Есть такие сны. Ты в них гуляешь по светлому парку с дедушкой, слушаешь его истории, смеешься. Вы собираете каштаны в его нелепую матерчатую сумку. Смотрите на соек и ворон. А потом ты просыпаешься и понимаешь: твой дедушка давно умер.
Диана давно умерла.
Ничего эдакого. Ни шальная пуля моих врагов, ни городской пожар, ни родовое проклятие.
Просто в Санкт-Петрограрде очень легко получить воспаление легких. Диана любила снег. Диану убил снег.
Ничья.
(юхак)
Открываю глаза. Темно. Потом понимаю, что открыть не смог. Лицо сковала снежная маска.
Хочу смахнуть ее рукой. Не могу пошевелиться.
Сознание пронзает страшная мысль. А что если это и есть смерть? Лежать неподвижно в кромешной темноте. Лежать целую вечность и мерзнуть.
Кто сказал, что в аду жарко?
И вот, когда я уже начинаю путаться в собственных воспоминаниях от страха, раздается голос:
Ну-ну, не спать.
С лица срывают маску. Я вздрагиваю всем телом, втягиваю ртом воздух и рывком сажусь. Пальцем снимаю лед с век.
Тесная каморка. Стены в бурой краске, темнота тоже какая-то бурая, заплесневелая.
Я лежу в ванной. Прямо так, в грязной одежде. Рукава изорвались, и вся куртка в инее.
Хорошо. Хорошо-хорошо, причитает голос, думал, не проснетесь.