Сколько тебе? бросаю я в темноту. Голос хриплый, прожженный вчерашним портвейном и сегодняшним морозом.
Не-а, он отворачивается, я первый спросил. Знаете, что такое деревянная шляпа?
Ну нет.
Хорошо. Я покажу.
И сразу за его словами появляется долговязый увалень. Комар. Я думаю, увалень похож на комара.
Сейчас помогу, говорит ему юнец.
Я замечаю в руках Комара деревянную доску. Для резки салата тонковата. Нет, на таких разделывают мясо, рубят кости. Крепкая штучка.
Юнец держит мою голову, а Комар ставит доску на самую макушку, как какой-то индийский поднос.
Я не сопротивляюсь. Раньше бы дергался, костерил их до пены изо рта. Это щенячий блефвот что думаю сейчас. Если им, чтобы утихомирить, придется выбить мне парочку зубов или ковырнуть глазя не стану живее. И вот уж точно не стану свободнее.
Наблюдай, слушай, жди подходящего момента.
Не пугайтесь, говорит юнец, шляпа не для пыток. Она для переговоров.
Теперь он слегка опускает очки, и я впервые вижу его глаза. Неподвижные, как арктические воды, и черные, словно впитали всю темноту комнаты. Нет, словно из них и пришла эта темнота.
Как он сказал? Григорий Михайлович?
Все очень просто, продолжает он, у нас к вам предложение, от которого невозможно отказаться.
Я выдерживаю его взгляд. Это не самая простая задачка. Зрачки паренькадва холодных туннеля, и я думаюесть ли из них выход? Есть ли в зрачке свет? Здесь все дело в человеке. У одних в глазах сверкает детский хрусталь, как у моей Дианы, а вторые смотрят как волки, как дьяволы. Как Григорий Михайлович.
Сейчас обоссусь от такой чести! бросаю я.
Да, похоже, немного щенячьего блефа еще осталось.
Григорий Михайлович мрачно усмехается в ответ, потом кивает:
Сейчас вы обоссытесь.
Комар придерживает доску одной рукой, второй выуживает из-за пазухи молоток с гвоздем. Демонстративно машет у меня перед носом. Его руки в свете одинокой лампы кажутся красными и угловатыми.
Вот как это делается, говорит Григорий Михайлович, берется доска вот она у нас, стучит у меня над головой, молоток и гвоздь. Толщина доскитри сантиметра. Длинна гвоздячетыре с половиной. Если повезетвы поймете, как важны эти полтора сантиметра разницы. Так вот, сейчас мой назовем его ассистентом, начнет вбивать в доску гвоздь. А я повторю вопрос: как насчет делового предложения?
Ты же чертов язык заплетается. Ты
Тквонзается в доску гвоздь. А в моем черепе звучит канонадой:
«Тк Тк Тк Тк Тк Тк».
Эту ну-у допустим, игру еще называют Теорией Неопределенности. По сутивы наш кот Шредингера. Одновременно и живы, и мертвы, потому что гвоздь может добраться до черепа абсолютно в любой момент. И не стоит пытаться рассчитать. Три, четыре удара Пф. Мой ассистент же не станок, правильно? И не плотник. Я удивляюсь, насколько это просто и в то же время эффективно. Раньше я действовал совсем по-другому. Но, как говорится, время все расставит по местам.
Я хочу снести ему голову. Оторвать паренька от земли и разбить о бетонный пол со всей дури. Пырять ножом в печень, как я умею. Как давно умею. Ших-ших-ших.
Иными словамимне страшно.
В словах ублюдка чувствуется океан. Но не тот теплый и тропический. Этот иной. Густой, как кровь. В нем плавают льдины, и клыкастые твари норовят схватить тебя за ноги и утащить на дно. Я прежде такого не испытывал. С этим очкариком что-то не так, он больше меня, больше заплесневелых стен, больше темноты вокруг. Я его крепко запомнил.
Тк.
По спине расползаются мурашки. Сиди смирно. Дыхание учащается. Сиди смирно. Наверное, надо просто принять это. Плохая смерть для плохого человека. Так или иначея уйду молча, уйду без торговли. Грязно, но с достоинством. Сиди смирно!
Стоп Стоп-стоп.
Конечно. Ты ее недостоин, трус.
Да? Григорий Михайлович приподнимает бровь. Вам есть что сказать?
Какое у тебя предложение?
О, так сразу к делам? А я думал, мы начнем с нейтральной беседы. Хотел хотя бы узнать: что вы вообще делали ночью на той старенькой улочке?
Я глотаю спертый воздух. Хочешь немного поболтать? Как повезло, что именно сейчас, примотанный к табурету, я никуда не спешу.
Отмечал годовщину.
Да ну. Так вы у нас семейный человек?!
Она улыбается как актриса Фэй Рэй, моя Диана. Только у нее в передних зубах небольшая щелочка. Украла улыбку у Фэй, когда мы смотрели старого «Кинг-Конга». Она не из тех, кто любит плюшевые игрушки. «Просто пылесборники», говорит она. А еще обрезает кожуру с яблок (но только с красных!) и не понимает, как эти дамочки курят тонкие сигареты в фильмахна сигаретах же остается помада.
Да, отвечаю я, типа того.
Здорово, что вас кто-то будет ждать дома. Дорога предстоит долгая. Я хочу пригласить вас в одну очень экзотическую экспедицию.
Что? Хочешь, чтобы я собирал для тебя жопокрылых бабочек в джунглях?
Ну не будьте дураком. Григорий Михайлович совсем обезоруживающе улыбается. Клянусь, в его словах океан. Хочу, чтобы вы кое-кого убили. Будто вы еще на что-то способны?!
(кыты)
Первый раз я убил человека, когда мне было чуть меньше двадцати. Или чуть больше шестнадцати. Не помню. Такие воспоминания всегда торопятся укорениться в мыслях, стать твоей частью. Паразиты. Но паразиты, которых нельзя извести. Иначе потеряешь кусочек себя, иначе умом тронешься. Я видел парней, которые пытались прятать обрывки собственной жизни. Чертовски жалкое зрелище. Шрамы всегда расходятся, могилы разрываются, прошлое настигает.
С этим все ясно. Идем дальше.
Когда я впервые убил человекамне дали кличку Шкрипач. Уже не помню почему. Наверное, потому что в жизни мы не выбираем только три вещи: родителей, клички и сны с четверга на воскресенье.
Парня звали как-то на Б. Он сказал, сплевывая: «Я не шуткую. Еще раз сунешься сюда, и я встречу твою мамашу после работы». А я ответил со всей своей злостью (и страшным остроумием): «Вырежу тебе вторую жопу на роже». Мы дрались на кулаках. Без говна. Я, конечно, мог бы приложить его камнем, но у меня и так всегда были, как это называется, manos frías. Холодные руки.
А потом была Диана и магазин чайников ее деда. Был долгий путь в холодное княжество Санкт-Петрогрард и хрустящий, как лед во рту, язык. Диана любила снег, я любил Диану. Ничья.
Сейчас это не имеет значения. Я в белой западне, и меня ждет не самая приятная работенка. Бежать по ледяной пустыне просто-напросто глупо, так что приходится прятать покрасневший нос под шерстяной повязкой и внимательно слушать Француза.
Он говорит:
Вы же поняли, что это не обычное дело? Нам придется заглянуть на другую сторону.
Он говорит:
Там нас будет ждать местный. Тулун. Шаман.
Он говорит:
Не перечьте ему. Делайте все, что он попросит. Это странное место, маэстро, со странными обычаями.
Что такое Теорема Калигулы?
Ничто. И лучше бы нам с ней не столкнуться, понимаете?
Нет.
Но Француз оставляет меня без ответа.
Последнее, что я сумел выведать, относилось к названию. Вся эта метафорическая чушь. Калигуласимвол пустоты, бессмысленности. Император, который объявлял себя богом, воевал с океаном. «Это вакуум», говорил Француз. Но тревожно оглядывался и замолкал.
Почему именно я? Хочется хоть чем-то разбавить это молчание.
Мне кажется, что кто-то наблюдает за нами. Мы на огромной белой ладони у самого Севера. Он дышит ветром нам в спины и проникает под одежду, под кожу, под душу. Он знает обо мне все, знает меня лучше, чем я сам. Север в моей голове.
Эй, приходится повторить, почему я?
Потому что вы Шкрипач.
Я не понимаю.
Я не понимаю. И что?
И ничего. Просто хотел вас подбодрить. На самом делеподошел бы любой засранец с крепким сердцем и жестокими руками. Ее очень просто убить, если знаешь как. Шаман знает.
Шаман, может, и знает, а я ни черта уже не понимаю. «И как только угораздило, Шкрипач?»спрашиваю себя. Как?
Шаг назад. Вы во сне.
Шаг вперед. И вас нет.
(апалъук)
Говорят, когда мертвые дети на небе играют в мячрождается северное сияние. Невозможные дуги под брюхом у космоса. Мне трудно даже определить их цвета. С цветами вечно такая пакостьони только и ждут, чтобы одурачить тебя, выдать темное за светлое, красное за полусладкое. Цвета мухлюют лишь потому, что жуть как боятся за свою тайну. Если люди узнают, что цветов на самом деле нет, что существует лишь их тень, иллюзия, тогда все мигом исчезнет, и мир станет прозрачным.
Поэтому я держу такие мысли при себе и просто любуюсь северным сиянием.
Потом захожу в ледяное иглу. Захожу резко. Рву нарастающий страх, как коросту с раны. Внутри постелены оленьи шкуры, по стенам идут какие-то деревянные плетения, в тусклом свете плавают жирные куски темноты.
Он стоит там. На нем черная кухлянка перьями внутрь, высокий воротник сцеплен клыком. На смуглом лице столько морщин, что кажетсяэто древесная кора. Только глаза продолжают жить. Быстрые, злые.
Он что-то хрипло говорит.
Буду переводить, шепчет Француз, он ждал нас.
Даже не думаю задаваться вопросами навроде «но как?». Мы не в уютном ресторанчике. Я всякого повидал, и если у этого эскимоса действительно такой длинный глаз, то лучше бы за его руками следить, а не решать загадки.
Что мне делать?
Этот шаман (Тулун) не дожидается, пока Француз переведет мои слова. Указывает дряхлым пальцем на палку с костяным черпалом. Что-то типа лопаты.
Рой могилу, говорит Француз, вон там, где правильная земля, нам нужен стол.
Удивительно. Острие легко врубается в почву, та не промерзла.
Я отбрасываю горсть за горстью.
Кого мы собираемся убить? спрашиваю я.
Француз, до этого ловко избегавший прямых ответов, говорит:
Ырху. Мы нырнем за ней в Ройте.
Кто она такая?
Ырха? Много кто, маэстро. Была дочкой, затем женой, после матерью. Но так много народу поубивала и съела, что стала медведицей и ушла между.
Я знаю, что в мире хватает странностей. Свои законы и все такое. Однажды я был в Праге, возвращался вечером. Там дорога на семь минут от площади до гостиной. Но тогда случилась годовщина черной даты, что-то про инквизицию и женщин в стенах. Местные сидели по домам, а я плевать хотел на суеверия. Когда в четыре часа ночи вернулся в номер, то первым делом посмотрел в зеркало. Думал, что поседел. Город не хотел меня пускать, улицы петляли, как мысли сумасшедшего, и за каждой стенной слышалась тихая песня. Я разобрал только два слова«прикоснись» и «гаррота».
Или вот еще. Я тогда был совсем пацаненком, и к моему папаше в гости наведался какой-то одноглазый музыкант. Ну и как-то у них так вышло, что штора загорелась от окурка. Папаша мой побежал на кухню за водой, а этот одноглазый вот что сделал. Остановился перед пламенем, протянул руку и собрал весь огонь. А потом положил под язык. И как бы я ни внушал себе, что это детские фантазии, что дым в голову ударил или что в воспоминания пробрался сон, так и не смог от этой картины избавиться. Я видел. И я не лжец.
Мирстранная штука, но сейчас в словах Француза было слишком много бреда. Все эти легенды в поезде, все сказки. Он что думает, я малышка Элли на Желтой дороге? Нет, сэр. Я обычный болван, которого силой затащили на край света, засунули в иглу и дали лопату.
Копай, Шкрипач. Не спорь, Шкрипач. Сойди с ума, Шкрипач.
Ну и каким боком, спрашиваю я и тут же налегаю на лопату, Григорий Михайлович к этой Ырхе?
О, он знал ее очень давно. Еще до того как стал стал Француз проводит рукой перед лицом, словно рисует нелепый образ Григория Михайловича, таким.
У готовой могилы рассаживаемся, как перед столом. Шаман во главе, мы по бокам. Ей-богу, семья собралась отужинать, только вместо скатертихолодная яма.
В моей груди коктейль из тревоги и возбуждения. Я уже не смогу уйти, не смогу проснуться из этого безумия. Остается только ждать. Мы словно попали в какую-то жестокую легенду и собираемся прожить ее от начала до конца.
Тулун протягивает нам сухие корни или типа того. Я не лесник.
Ешьте, говорит Француз.
Я смотрю ему точно в глаза, собираюсь читать ложь.
Это какой-то наркотик?
Это сердце касатки.
Правда.
Горькое и жесткое. Но чего еще ждать от касатки? Они сделаны из океанической темноты и злобы.
Однако я чувствую какую-то легкость. Тревога исчезает, все становится более четким. Я могу разглядеть каждую морщинку на строгом лице Тулуна, каждый волосок на оленьей шкуре.
Вот, Француз протягивает мне короткий нож грубой работы, это тупилак. Говорят, такие вырезают из мести. Ырху надо бить в сердце.
Нож костяной.
Медведицу?
Француз, похоже, задает этот же вопрос шаману, а потом серьезно говорит:
Она может прийти как зверь, и как человек, и как свет, и как вода. Вы сами все поймете.
Как?
Я не знаю. Он сказалпоймете.
Краем сознания я начинаю верить во всю эту чушь. Образ отделяется от мысли, становится самостоятельным. Так бывает с сильными и страшными мыслями. Если Гамлет говорит, что мертв, готовь черный костюм.
Сейчас мы войдем, произносит Тулун голосом Француза, нельзя пить воду, как бы ни хотелось. Нельзя слушать иджираков и нельзя заглядывать в их лица. Пойдем строго по дороге, все, что скажу, делать.
Мы будем ее искать? Это охота?
Да, это охота. Но искать нас будет она.
Шаман приподнимается на руках и пронзительно смотрит в меня черным льдом своих глаз.
Когда он хлопнет в ладоши, шепчет Француз, дороги назад не будет. Когда хлопнетуже не оглядывайтесь.
Шаман начинает что-то петь. Слов не разобрать. В них шелест листьев, волчий вой и треск кострачто угодно, кроме человеческой речи.
Зачем он нам помогает? Я цепляюсь за внезапный вопрос.
Ырха съела его дочь.
Тулун громко хлопает в ладоши. Меня обдает потоком ветра, огни в иглу сходят с ума. В них поселились духи, я уверен. Хотя нет. Здесь я уже ни в чем не уверен.
(махаха)
Стой, Тулун! внезапно вмешивается Нанук.
До этого момента он сидел молча, кутался тенями. Я знаю, каков он. Всегда слушает, выжидает и только тогда говорит. Но говорит сердцем, взвешенно. Он же старший.
Француз и Тулун поворачиваются к нему.
Рано, говорит Нанук, подождем. Она еще далеко.
Ырха.
Что ты несешь? спрашивает Француз.
Я знаю, как лучше. Дай-ка мне нож. Дай мне тупилак.
Он протягивает руку. Да. Этой руке я могу довериться. Вместе с Нануком мы слушали легенды о духах, что утаскивают детей под лед, вместе плыли на каяке среди белобрюхих нерп и били в легкое оленя. Однажды, будучи мальчишкой, я поскользнулся на мокром камне и упал в черную воду. Нанук меня вытащил и сам нес вдоль берега. К нашим матери и отцу.
Стой! звучит густой голос Тулуна.
Я замираю. В вытянутой руке нож.
Не слушай их. Не верь им.
Поворачиваюсь к Французу. На его пухлом лице написан ужас.
Что ты делаешь? шепчет он одними губами.
Я верю своему брату. Если ему нужен нож, значит, на то есть причина.
Нанук улыбается в ответ. Лицом он очень похож на меняне отличишь.
Я уже собираюсь отдать нож, как вдруг слышу полный страха скулеж Француза:
Но у тебя нет брата, Шкрипач. Мы здесь втроем. Там там никого нет.
Что?
Нанука нет. Он не стоит передо мной. И никогда не стоял. Я все это выдумал, я словно оказался в одном из тех снов, где ты проживаешь целую жизнь и свято веришь, что ты в этой жизни: наследный принц или беглый раб с окраины Огненного континента. Что ты должен построить стену из ваты или найти свои потерянные пальцы. Бред проникает в мысли, как яд, и ты уже не сможешь от него отделаться. Ты отравлен.
Думаю так: Шкрипач, возьми себя в руки. Возьми в руки.
Француз продолжает сотрясаться от страха, зато Тулун поднимается с рывка и строго говорит:
Сумеркитрещина между Белым Иглу и Черным Иглу. Нам нужно спешить. Вон наружу!
И что это правда? Я могу понимать его язык. Его древний язык, который не выучишь и за сто лет. Дело дрянь.
Нет, тогда еще не дрянь. Сейчас дряньведь я понимаю страшное. Ырха. Выходит, она тоже есть, она придет.
Сжимаю нож так крепко, что костяшки белеют. Выхожу из иглу.
Господи
Над нами розовое рассветное небо. В горле полярной ночи встало утро. Я вижу звезды и вижу солнцевсе на одном холсте. Картина из сна, из наркотического путешествия.
Сюда! кричит Тулун и уходит по ледяной долине все дальше и дальше от нас.
Француз бежит за нимкак черная слеза течет по бледному лицу самого Севера.
Я бросаюсь следом. В глаза, в рот, за шиворот снег. Но снег не падает, он поднимается прямо с земли и падает в небо.