Старичок в суконных нарукавниках долго рассматривал мою левую ладонь. Пожевал губами, достал из ящичка иглу, зловещую, как орудие пытки, но при этом, видимо, золотую. Примерившись, всадил мне в основание большого пальца; боли не было, но показалась кровь.
Желаю успешного перехода через Рубеж. У вас есть для этого все необходимое.
За моей спиной молчали, ожидая своей очереди, к'Рамоль и хмурый Хостик.
Повезло.
Обычному человеку, чтобы добраться до старичка с золотой иглой и получить визу для прохода через Рубеж, требуется полгода времени и немалые траты, и то нет никаких гарантий
А нам, по прямому княжьему приказанию, проставили визу бесплатно и сразу.
Глядя на свою чуть припухшую ладонь, я подумал, что теперь-то стану ходить через Рубеж едва ли не каждую пятницу. Посмотрю на миры
Удачи, сказал старичок.
Чумак Гринь, сын вдовы Киричихи
Той ночью на лагерь чумаков навалились разбойникино врасплох не застали. Сильно поранили седоусого Брыля, огрели по голове Гриневого однолетка Лушню и отступили, догадавшись, что легкой поживы не будет. Утро поднялось над черным кострищем, над составленными в круг возами, над привычными ко всему, хмурыми, черными от солнца людьми. Брыль стонал на возу, Лушня часто сглатывал и держался за разбитый лоб. Один разбойник лежал в туче мух, и с него уже стянули сапоги; другой, туго связанный вожжами, безумно зыркал по сторонам и, в отличие от Гриня, знал уже, что с ним будет.
Дядька Пацюк, чьи плечи были шире воза, а руки свешивались почти до колен, слил остатки воды из кожаного мешка в казан из-под каши, и все чумаки по очередии Гринь! в зловещем молчании сыпанули туда каждый по горсти серой соли. Пацюк помешивал палкой, разводя соль в теплой воде; потом взял жестяную воронку и вместе с тремя самыми крепкими мужиками пошел к связанному.
Лушня едва держался на ногах, но все равно пошел посмотреть. Гринь отвернулсяразбойнику вливали в глотку густой соляной раствор. Потом крепко связали по рукам и ногам и, разрезав штаны, пеньковой веревкой перетянули соленой воде выход.
Медленно зашагали волы. Заскрипели колеса, закачалась кадушка с дегтем; Гринь шагал, потрясенный, вылупив глаза, разинув рот, не слыша черных чумацких шуток.
Вставало солнце. Обещало связанному разбойнику долгую, долгую смерть.
Потом сломалась ось. Остановились волы, запререкались погонщик с дядькой Пацюком, кашевар Петро невозмутимо взялся готовить кулешпока разгружали потерпевший воз, да пока снимали колеса, да пока меняли ось, да бранили недобросовестного кузнеца
Гринь все оглядывался. Ему даже казалось, что он слышит первые крики умирающего разбойника.
А стоянка затягивалась. Поставив ось, сели завтракать; на куске полотна рядом с хлебом, десятком луковиц и куском сала лежал длинный резницкий нож.
Ветер поменял направлениеи Гринь явственно услышал вопль. На этот раз не померещилось, нет!
Когда кашевар обнаружил пропажу ножаГринь уже бежал, пригибаясь, хоронясь за стеной травы, возвращался к месту ночевки, добежал, остановился, чувствуя, как бухает сердцеи отдается в голове, в груди, в руках
Разбойник перевел на него мутный, безумный взгляд. Над ним вились мухи; Гринь замер с разинутым ртом, судорожно стиснул рукоятку ножазачем только вернулся?!
Разбойник застонал и вытянул шею. Как ягненок перед резником, ягненок с подбритой шеей, покорно подставляющий себя под нож.
Темная лужа на вытоптанной траве. И мало воздуха, мало, хотя кругом целая степь.
Гринь бегом вернулся к своим. Усмирил дыхание, явился как ни в чем не бывало, будто по нужде отлучался; оказалось, впрочем, что не только дядька Пацюквсе прекрасно все видели и давно все поняли.
На тот раз ему удалось легко отделатьсяну, приспустили вожжами шкуру, ну, поучили законы уважать А больше всех ярился кашевар Петроза нож, который Гринь так и бросил в степи.
Сыночек Гринюшка ох горе горькое
Он открыл глаза; материно пузо нависало над ним, ничего больше не было видно: ни лица заплаканного, ни натруженных рук, только пузо, где скрывалось чадушко, которое не по дням, а по часам растет.
Пустите!
Вывернулся из-под ласк. Сел, поднялся, босиком побрел на дворпо нужде.
Снег таял под жесткими, потерявшими чувствительность ступнями. Утро? Вечер? Синеет небо, белеют столбы дыма над дымарями, чернеет одинокая ворона на плетне
Выкинул ли его исчезник из дома? Или он исчезника выкинул? Или попугал только, покричал, а чортово племя его за горлохвать!
Вернулся в дом. Ни слова не говоря, не глядя на мать, нашел торбу, ту самую, с которой пришел с заработков. Полез в тайник за печкой, вытащил мешочек с деньгами Задумался. Отсыпал половину, кинул на столматери. Прочее затянул бечевой, положил за пазуху. Обулся. Взял шапку, кожух.
Гринюшка, сказала мать тонко, как девочка. Не держи зла на меня! На том свете отплатится мне, ох, отплатится А ты не держи.
Гринь молчал, затягивая пояс.
Ты парень видный, работящий красивый. Будет счастье тебе!
Гринь не выдержалухмыльнулся криво.
Будет, будет счастье! На могилу батькину придешьскажи отцу, чтобы не гневался
Все так же молча он притворил за собой дверь.
Перед порогом лежал, глубоко врытый в землю, старый осколок жернова. Лет сто вот так лежит: и перед старой хатой лежал, а когда новую справлялии камень перетащили. Гринь, едва на ноги поднявшись, на камень становился. И отец его становился, когда без штанов бегал, и дед
Забрать бы камень с собойтак сил нет. Как нет сил, чтобы из дому вышвырнуть змею эту, родительницу свою.
Село поглядывало из-за плетней, из-за инея на окошках; столбы дыма подпирали небо, как колонны в том белом храме, который Гринь видел один раз в жизнив неимоверно далеких странах. Хотел рассказать матери, думал Оксане похвалиться
Перед Оксаниными воротами остановился, но стучать не стал. Ждал, пока охрипнут собаки; наконец скрипнула дверь, вышел Оксанин отецнестарый еще, высокий мужик, почти с исчезника ростом.
Не отдавайте Оксану за Касьяна, сказал Гринь, как железом прижег. Я дом справлю богатый за рекой, в Копинцах. Одну зиму подождите. Землю куплю работать буду, спину крюком согну будет куда жену привести! Не отдавайте за Касьяна!
Обещалкатрещалка, на хлеб не намажешь, медленно сказал Оксанин отец. У меня четыре дочки, Оксана старшая. За второй уже женихи вьются, а отдать не могу, пока Оксана не пристроена. Да и слыхано лисвекровь ведьма!
Гриню нечего было сказать. Облизнул губы, поправил торбу на плечах; Оксанин отец подождал-подождал, да и ушел за ворота, походя велев псу заткнуться.
На заиндевевшем стекле темнело круглое смотровое окошко. Черный заплаканный зрачок.
* * *
Гринь третий день сидел в Копинцах, в шинке, когда явилась, запыхавшись, шинкариха. И, почему-то оглядываясь, сообщила, что за рекой, говорят, одна баба чертененка рожаеттак вопит, говорят, что все село посбегалось!
Гринь был тяжел от выпитого и съеденногоа новость и вовсе прибила его к столу, как сапог муху.
И снова на него поглядывалине в силах скрыть любопытства; все, все давно зналии что за баба, и что за чертененок, и теперь неторопливо обсуждали, пыхкая трубками, поглаживая усы:
Чертененка, вестимо, трудно выродить рогами, поди, цепляется!
Нету рог у него! Мельничиха, говорят, видела батьку его, исчезника. Так ни рог, ни хвоста. Нос, как у цапли, и очи, как у сыча, а так больше ничего, только здоровый сильно.
Тихо Тихо, говорю! Разболтались накличете. Вот помянете мои слова, накличете чего
И точно! Молчите. Неча поминать
Гринь бездумно проверил, на месте ли деньги. На местеуже и рубаха, поди, продырявилась в том месте, где о мешочек трется.
Взял со скамьи торбу. Поставил снова; обвел шинок мутными глазами, ждал, что кто-то будет зубы скалить, над ним, Гринем, над матерью его потешаться. Ждал и желал этогокулаки чесались, а душа зудела. Так хотелось душе, чтобы кулаки поработали всласть, чтобы чужие зубы трещали, а носы сворачивались набок!
Но и все, кто сидел в тот день в шинке, понимали, что творится на душе у Гриня. И все глаза потупились, все улыбки спрятались, никто и не глядел в его сторонубудто его и не было. Тихо стало в шинке, тихо и благостно, только челюсти жевали, только кошка умывалась на порогечисто-начисто, розовым шершавым языком.
А пинать кошку Гринь с младенчества не приучен был. Забросил торбу на плечо и вышелтолько дверь хлопнула.
Под мостом, у проруби, возилась мельничиха Лышка. Увидела Гриня, разинула было рот, чтобы выдать новость, но поймала его взгляд, втянула голову в плечи и быстро-быстро захрустела по снегу прочь, даром что ведра тяжелые.
Гринь шел по знакомой улице.
Бежал.
Бежал, торба больно хлопала по спине, разлетался снег из-под сапог, шапка съехала на лоб, Гринь сбросил ее и швырнул в сугроб.
Перед домом редкой толпой стояли соседи. Кузнечиха, бондарь с женой, Чуб, у которого шестнадцать сыновей, Глечик, у которого самое большое на селе поле
Увидев Гриня, испуганно расступились.
Он прошел между их взглядов, как челнок в ткацком станке проходит между натянутыми нитями. Навстречу ему сама собой открылась дверь. Баба Руткая, вечная повитуха, она не только Гриня принимала, но и, кажется, отца его.
Баба Руткая умела «завязывать пуп» не просто так, а «на судьбу». Матне, например, завязала на обухечтобы был мастеровитый. А Гриню, по просьбе матери, на книжке, чтобы грамотный был. Только у Матни руки как крюки стоят, а Гриня хоть и лупили в школе розгамичитать выучили плохо.
Гринь стоял перед Руткой и думал, на чем завязан пуп у исчезникового сына. На коровьем копыте?..
Померла, буднично сказала баба Руткая. Стара уже рожать-то Освободилась, бедняга. Отмучилась.
За спиной у Гриня зашептались, заговорили.
Гринь стоял как оглобля. И стоял так, не слыша ничего и не видя, пока в хате, в оскверненном отцовском доме, не замяукал младенец.
* * *
После похорон Гринь угостил людей всем, что нашел. Выпили, вытерли усы, молча помянули, разошлись; людей было мало, только ближайшие соседи да еще пьяницы, которым только чарку пообещайи в пекло припрутся.
Поп не спешил уходить. Допил вторую чарку, странно, из-под брови посмотрел на Гриня, крякнул:
Поговорить бы, чумак
Гринь вышел с ним в сени, а потом и во двор. Закат был яркий, и в тон ему цвел снег, багряный, и желтый, и розовый.
Гринь был до слез благодарен попу. За то, что не побрезговал, пришел и справил все как надо. За то, что разрешил на кладбище хоронитьправда, в самом дальнем углу, у пустоши, но все-таки в ограде.
Поп остановился. Поморщился, посмотрел Гриню в глаза; Гринь ждал этого разговораи все равно втянул голову в плечи.
Дите как?
Дите, Гринев новорожденный брат, сладко проспал все поминки. За печкой, в приготовленной матерью корзине. В сухих пеленках. Многие из поминавших в тот вечер несчастную Гриневу мать и знать не знали, что он выжилкак-то само собой считалось, что и дите закопали тоже.
Гринь, преодолев отвращение, рассмотрел братишку. Ни рогов, ни копыт, ни хвоста у младенца не было. Хороший младенец, только на правой руке четыре пальца, а на левойшесть. То же и с ногами.
Нечистое это дите, чумак. Непорядок, что Ярина померла, а этот остался Не к добру.
В хате кадили, сказал Гринь запекшимися губами. Побрызгали, освятили Ничего ему не сделалось.
Кабы так просто, поп поморщился снова. В хате образа, а этотне называть бы под образами повадился
Что делать-то, батюшка? спросил Гринь. В монастырь бы отдал его так до монастыря дорога двое суток, по лесу, замерзнет
Кормишь его? отрывисто спросил поп.
Гринь сглотнул:
Молоком. Еще куклу ему свернул из хлеба жеваного.
Кормишь, повторил поп с непонятным выражением. Ну, корми
Вернулся в дом и спустя пять минут ушелблагословив соседей, а в сторону Гриня и не обернувшись.
А еще спустя короткое время Гринь остался в хате одинтолько огонек под образами, да младенец в корзине, да стол с остатками трапезы.
Стиснув в кулаке свечку, Гринь долго стоял над колыбелью. Личико младенца, вчера еще красное и сморщенное, сделалось теперь гладким и розовым, на лбу лежал черный завиток, подрагивали губки, сосущие несуществующую материну грудь; то ли от света, то ли от Гринева взгляда, то ли просто время пришлоно длинные глаза младенца раскрылись. И не мутно-голубые, как вчера, темно-карие, как у самого Гриня.
«Ну, корми», сказал поп.
Младенец запищал. Не бессмысленно, как вчера, жалобно. Гринь вытащил из кринки «куклу», чистую тряпочку, завязанную узлом, а в узлемолочная каша пополам с жеваным хлебом.
Жри!
Младенец зачмокал. Гринь смотрел на него, и чем больше смотрелтем плотнее становилась темень, тем тяжелее была решимость.
Вот вроде и на мать похож. И на самого Гриня похож, а раскроет глазкичорт глядит с махонького личика, исчезник проклятый, мать погубивший, Гриня погубивший, людской род ненавидящий!
Соси-соси слюни-то не пускай! Жри, братишка, жри, отродье, дома, поди, не стесняйся
Бормоча под нос, Гринь приладил к корзине две ременные ручки. Укутал сверху материным теплым платкомда так и взвалил на спину, привычно, словно торбу с пожитками.
Младенец чмокал под платком, будто все равно ему. Гринь оставил хату отпертойвсе равно никто не придет.
Ночь стояла темная. Небо затянуло тучами, ни звездочки, ни огонька; собаки перебрехивались ленивомало ли, пьяница засиделся в шинке и идет домой за полночь А мороз такой, что и заснуть в сугробе ничего не стоит, а уж поутру станут будитьне добудятся
Чем дальше Гринь шел, тем легче становилось шагать. И на душе легче, и ноша казалась почти невесомой, и снегнеглубоким, утоптанным.
Когда вышел на берег, темнота показалась совсем непроглядной. Только старая, еще детская, память помогла найти мост и ту тропинку, что ведет от моста вниз, ту самую, по которой ходит мельничиха Лышка.
Только однажды Гринь оступился и упал, но снег был мягкий, а младенец в корзине только захныкал недовольнои сразу же замолчал. Ступив на лед, Гринь пошел осторожнеенедалеко и в полынью ухнуть.
Полынья была как черное окно. Гринь услышал, как тихонько хлюпает подо льдом водадожидается лета.
Снял корзину с плеча. Отер лоб, хотя пота не было и в помине, наоборот, брови заиндевели. Посмотрел на небочерно, только в редких просветах еле-еле проглядывает лунный свет.
Младенец завозился в корзинебудто почувствовал неладное. Или мороз этой ночи проник наконец под теплый платокединственное, что осталось ублюдку от матери. Будто мать укрыла собой корзинку, не давая чаду замерзнуть
Гринь вспомнил, что ни камня не взял с собой, ни веревки. И тут же подумал, что в полынье и камня не надокинуть под лед, вниз по течениюи вся недолга.
А завтра, купив новый кожух, пояс и шапку, прийти к Оксане. Швырнуть на стол мешочек с золотом, швырнуть новехонькую шапку к ногам родителей: отдайте! И пусть попробуют не отдать!
Гринь скинул платок с корзины. Запустил руки во влажное тряпье, крепко взял братца поперек тела, вытащил из люльки, понес к полынье.
Младенец не пищал. А Гринь боялся его писканачнет верещать, как человеческое дитя, растревожит, собьет с толку
Младенец молчал. Не чмокал, не кряхтел, не хныкал, и в темноте Гринь не видел ни лица его, ни глаз бесовских, ни ручек, четырехпалой и шестипалой
Налетел ветер.
* * *
Ну уймись! Уймись уймись
Мать, оказывается, заранее заготовила любистка, и ромашки, и мяты, и всех трав, в которых купала когда-то Гриня.
Уймись
Гринь вытер орущего ребенка, спеленал в чистое. Уложил поперек сундукамладенец затих сразу, как будто его задушили, Гринь даже подошел посмотреть, не случилось ли чегоно нет, младенец просто спал и посапывал во сне.
Гринь сел на лавку, за неприбранный поминальный стол и уронил голову на руки. Закричали петухи, завопил в сарае старый горлач. Замычала недоеная корова; только тогда Гринь встал, бездумно, как сонный, пошел в хлев, выдоил Лыску, долго и непонимающе смотрел на подойник с парным молоком
Скрипнула за спиной дверь. Гринь обернулсяникого. Виляет хвостом Бровко, а уж он не молчал бы, окажись во дворе чужой.
Забрал бы сына, сказал Гринь хрипло.
Молчание.
Забрал бы сына Придушу ведь соберусь с духоми придушу!
Порыв ветра напомнил ему ночь, плеск воды в проруби и собственный дикий страх. Потому что ребенок, которому кричать бы во все горло, смотрел и молчал.
Едва не сделал. Едва не исполнил, вот ужас-то, а исполнил быследом бы в прорубь кинулся. Так и стали бы перед Богомубийца и убиенный, оба во льду.