В лазарете пахнет раздражением, этакий темно-лиловый аромат с редкими белыми полосами сочувствия. Врач раздраженно хмурится, у него обеденный перерыв, но узнав Вальрика, улыбается.
Неужто все-таки ранили? Хотя чего там, конечно пятеро против одного, был бы удивлен, да кольчугу снять нужно. Руку поднять можешь?
Вальрик поднимает, левое плечо плохо слушается, а металлические кольца слева приобрели неприятный бурый оттенок. Когда же его задели? И кто?
Впрочем, какая разница, они все мертвы, а Вальрик жив. И даже не больно.
Н-да врач недовольно хмурится. Вальрик хочет наклониться, чтобы посмотреть на рану, но едва не падает. Окружающий мир становится тягучим и каким-то неустойчивым стол тоже неустойчивый, скользкий и некрасивый из серого потускневшего от времени и частого пользования металла.
Бой через два дня два дня квохчущий голос Суфы окончательно разрушает реальность, и Вальрик проваливается в серое, вязкое, словно выросшее из стола, на котором он сидит, беспамятство.
Сознание вернулось резко, будто в темной комнате свет включили. Кстати, комната была не то, чтобы темной, скорее сумрачной, наполненной тенями. В длинных черных полосах чудилось нечто настолько враждебное, что Вальрик сел. Вернее, попытался сесть, но тело не подчинилось. Оно было каким-то чужим, тяжелым и медлительным. Наверное, рана оказалась достаточно серьезной, а он и не почувствовал. Ошибся. И ведь Карл предупреждал, что такое может случиться. Еще немного и все бы закончилось глупой смертью на арене.
А может жаль, что не закончилось, это было бы справедливо. Смерть за смерть. Скольких он убил? Пятьдесят восемь плюс пять черт, в голове туман, шестьдесят два нет, шестьдесят три. Много. А ради чего? К цели-то ни на шаг не продвинулся.
Сесть получилось с попытки пятой, в голове моментально зашумело, и здравый смысл подсказывал, что следует немедленно лечь назад и дождаться врача. Но Вальрика раздражало это подавляющее ощущение собственной беспомощности.
Теперь встать. Ноги подгибались, плотная повязка прижимала левую руку к груди, но занемела отчего-то правая. На ногах Вальрик продержался секунды две, а потом позорно рухнул на пол.
Черт!
Ругаться глупо, а лежать, уткнувшись носом в ровные квадратики коричневой плитки, еще более глупо. И унизительно.
Сэньоре Чьи-то холодные руки обняли шею, и Вальрик попытался избавиться от этих рук, но сил не хватило. Господи, до чего же он беспомощный, да его ребенок убить способен.
Сеньоре, вставать врач доктор речь девушки походила на птичий щебет, в котором изредка проскальзывали знакомые слова, но странное дело Вальрика успокоил сам звук ее голоса. И глаза, черные-черные, почти как у да-ори, только человеческие. И ресницы черные, а волосы наоборот, светлые.
Красивая.
Нехорошо лежать бревном, когда на тебя смотрит такая красивая девушка. И Вальрик, стиснув зубы, сел. Сидя было удобнее ее рассматривать. Смуглокожая, тонкокостная и очень живая.
Сеньоре? спросила незнакомка. Доктор?
Не надо доктора. Вальрик улыбнулся, и она улыбнулась в ответ, робко так, недоверчиво. Зубы ровные, белые, а между передними узкая темная щель, но это не недостаток. В незнакомке вообще не было недостатков.
Как тебя зовут? ЯВальрик запоздало подумал, что зря назвал настоящее имя, но то, под которым он жил в последнее время как-то вдруг вылетело из головы.
Сеньоре
Вальрик. Меня зовут Вальрик.
Она, тряхнув неправдоподобно светлымицвета расплавленного серебраволосами, повторила:
Валрико. Сеньоре Валрико. Джулла.
Тебя зовут Джулла?
Девушка закивала и быстро, запинаясь и захлебываясь, защебетала на своем родном языке, то и дело показывая куда-то за спину, но оборачиваться Вальрику не хотелось. Потом Джулла вздохнула и замолчала. Она и молчащая красива.
Пухлые губы, ямочка на подбородке, тонкий нос, чуть длинноват, но ее совершенно не портит. Густая белая челка и внимательный взгляд, в котором Вальрику чудится беспокойство. Надо же за него так давно никто не беспокоился.
Улла, дрянная девчонка, немедленно встань! Резкий голос как удар хлыста, Джулла вскакивает и замирает, теперь Вальрик не видит ее лица, но отчетливо чувствует страх.
Тебе что было велено?
За спиной шаги, Вальрик решил, что когда человек с голосом, напугавшим Джуллу, подойдет достаточно близко, Вальрик его убьет. И на сей раз безо всяких там угрызений совести. В конце концов, убивал же он ради какой-то абстрактной цели, так почему бы не убить ради конкретной женщины?
Чужие сильные руки поднимают с пола, а голос, уже не сердитый, а вполне дружелюбный, укоряет:
Ну что же ты, камрад, спешишь? С такой потерей крови лежать нужно и Богов благодарить за то, что вообще дышать способен. Там, откуда ты родом, верят в Богов?
Вальрик кивает.
Значит, скажи им спасибо. Нет, ну я удивляюсь твоей выносливости! Вести бой с такой раной, уложить пятерых а потом на своих ногах дойти до врача и только там потерять сознание ты, камрад, уникум. Улла, быстро принеси воды, и все для перевязки. Что ж вам, камрад, не лежалось-то? Вон, рану разбередили, а ведь только-только кровь остановилась и вот снова. Беспокойные вы существа, варвары.
Я не варвар.
Да ну? притворно удивился черноволосый человек, неужто имперец? С таким-то акцентом иммигрант, вероятнее всего с севера, Святая Русь?
Да.
Вот и я так решил, чтобы коренной имперец гладиатором стал Улла, дрянь мелкая, ты где?
Не стоит говорить о ней так.
У-у а вы, камрад, как я гляжу рыцарь да ладно, успокойтесь, Уллу я не обижаю, что ругаюсь иногда, так характер такой. Больно?
Что? А, нет, не больно.
Совсем?
Вальрик хотел пожать плечами, но тугая повязка сковала движения.
Ну, если дергаешься, значит, не больно. Нет, я конечно слышал, будто Зверь вообще не чувствует боли, но признаться, полагал, что это все сказки. А выходит, что и вправду когда сниму повязку, постарайся не двигаться, для твоего же блага. Улла, девочка, помогай. И еще, камрад, будь так любезен, если вдруг захочется потерять сознание, то подайте знак, чтобы поймать успели.
Не потеряю.
Завидная уверенность. Улла, ножницы и на полу тряпку постели, крови будет много. А ты, камрад, пока помолчи, потом, позже скажешь все, что обо мне думаешь Улла, пошевеливайся, что ты как осенняя муха, еле ползаешь.
Наверное, черноволосый был хорошим врачом, потому что руки его двигались быстро и уверенно, но если бы он еще помолчал
Понравилась? Улла многим нравится, только, камрад, попросил бы вас держать себя в руках Улла, затяни здесь, чуть туже. Руки у нее хорошие, ласковые. Что глазами стреляешь? Подай вон лучше ту колбу с желтой жидкостью. С желтой, Улла, ты вообще понимаешь нормальный язык?
Голос убаюкивал, и сознание, завороженное мягким тоном, покорно провалилось в сон а может просто провалилось, Вальрик только и успел, что запомнить имя.
Улла Джулла ее зовут Джулла.
Коннован
Я вышла в белое марево метели. Ледяной ветер во мгновение ока слизал последние крохи тепла, колючий снег расцарапал кожу и плотной звенящей от ярости пеленой окутал мир. И я оказалась внутри разъяренного пчелиного роя.
Идти. Тора сказала, что нужно двигаться вперед. Иду. Пробиваюсь сквозь рой и ветер, проваливаюсь в сугробы, встаю и иду дальше. Скользко. Холодно.
Тора предупреждала, что здесь, снаружи, я получу все то, чего избегала внутри Пятна, но она не уточнила, что значит "все".
Боль. Закипает обожженная холодом кожа Жажда. Накатывает волнами, заставляя стонать от бессилия, и я постепенно проваливаюсь в привычное белое поле, замершее в ожидании рассвета. Здесь и сейчас оно реально, как никогда. Поле, метель, набухшее серостью небо и ветер. Холодно холод и жаждамои враги. Нужно найти укрытие. Нужно идти вперед.
Раз, два, три, четыре, пять снежные пчелы забивают рот, и я захлебываюсь кашлем.
Вы-шел зай-чик по-гу-лять
Ветер разрывает слова на отдельные слоги, ветру не нравится звук моего голоса, ветер хочет меня убить, а я хочу жить. Считалочкаот слова считать. Я считаю шаги. Один слогодин шаг. Считалочка закончится, и я не смогу идти дальше.
Вдруг о-хот-ник вы-бе-га-ет спотыкаюсь и падаю. В сугробе снег мягкий, легкий, похож на белую перину, если закрыть глаза и не шевелиться, то я почти дома, и не ветер ревет, а мама поет колыбельную, я помню ее голос, и помню, что лежать нельзя.
Встаю. Оскорбленная метель колючей лапой раздирает лицо. И жажда наваливается с новой силой.
Пря-мо в зай-чи-ка стре-ля-ет
Ну вот и конец. Еще два шага и или три четыре пять
Вышел зайчик погулять смешно.
Пещера. Темные своды, на камнях скользкая пленка инея, а внутри мелкая, смешанная с землей, снежная крошка. Как я сюда попала? Не помню. Ничего не помню, в головебелая круговерть и дурацкая считалочка, навязчиво крутится, подталкивает к действию
Не могу. Холодно. Переворачиваюсь на живот, чтобы встать, куртка отрывается от земли с тихим треском, а пальцы не гнуться. Правильно, на руках та же ледяная корочка, что и на стенах пещеры.
А сердце бьется через раз. Наверное, я все-таки умру
Подтянуть колени к груди, свернуться в клубочек, сберегая таким образом остатки тепла. Еще несколько секунд жизни позвать, нужно позвать теперь меня обязательно услышат.
Мой зов больше похож на плач, но это все, что я могу сознание снова уходит.
Глава 2
Фома
"Не знаю, кого следует благодаритьсобственную неуклюжесть или неприязнь черноволосой хозяйки замка, но здесь, внизу мне намного лучше. Пусть даже местные люди пока относятся ко мне с опасением и некоторой настороженностью, но в них нет отчуждения, свойственного обитателям Хельмсдорфа".
Сосредоточится на записях мешали едкие комментарии Голоса, вот уж кто был недоволен переселением. Поначалу Фома даже опасался, что Голос снова причинит боль, но обошлось. А Северный замок отсюда не виден, он скрывается где-то в скалах, быть может, вон за той вершиной, похожей на копье, или за ее более высокой соседкой. Снизу горы выглядят совершенно иначе, завораживающе-красивые и недоступные, но Фома ни на секунду не пожалел, что пришлось уйти.
Здесь в деревне с труднопроизносимым названием Кахеварденнен у него собственный дом, пусть старый и сырой, с чуть подгнившими разрисованными плесенью стенами и крошечными окнами, сквозь которые почти не проникает свет, но свой. Мебели почти нет, воду приходится носить из колодца, а печь, стоит ее затопить, наполняет единственную более-менее пригодную для жизни комнату едким сизым дымом, но Фома счастлив.
Потому что дурак, пробормотал Голос.
"В Кахеварденнен тридцать пять домов, заправляет всем староста, герр Тумме, ко мне он отнесся благожелательно и дружелюбно"
Ну еще бы, с такими-то рекомендациями ты напиши, напиши, что позаботиться о тебе попросил Хранитель. Сомневаюсь, что староста сохранил бы свое дружелюбие, явись ты сюда один.
"Я пока не слишком хорошо знаком с остальными жителями деревни"
Точнее, они не проявляют желания знакомиться с тобой.
Что тебе от меня надо?
Мне? притворно удивился Голос. Ничего. Я просто общаюсь, в противном случае ты скоро совсем одичаешь. И вообще займись чем-нибудь полезным, например, окна помой, и вода почти закончилась. Да и ужин сам не приготовится.
И снова он был прав.
Воды в ведре осталось на два пальца, и Фома аккуратно, стараясь не расплескать, перелил ее в чайник, попутно отметив, что последний неплохо было бы почистить: дно и бока потускнели, пошли черными пятнами подгоревшего металла. Да и с печью пора что-то делать, дрова заканчиваются и запасов еды осталось дня на два-три. Кроме плюсов в самостоятельной жизни имелись и явные минусы, ну да хуже, чем в степи не будет.
Голос благоразумно промолчал.
По заведенной неизвестно кем традиции собирались у колодца исключительно женщины, причем не столько для того, чтобы воды набрать, сколько для общения. При появлении Фомы разговоры смолкли, но расходиться селянки не спешили, наоборот, они с явным любопытством, которое и не пытались скрывать, рассматривали Фому, обменивались многозначительными взглядами и насмешливыми улыбками.
Добрый день.
Добрый, добрый, отозвалась Гейне, почтенная супруга герра Тумме. Была она под стать мужу дородна, краснолица и светловолоса, но при этом обладала весьма мягким голосом. Ну как, герр Фома, устроились?
Да, спасибо.
И чем заниматься будете? Госпожа Гейне оперлась на край колодца, видимо, это означало, что беседа будет долгой.
Не знаю, не думал еще
Это вы зря, о деле прежде всего думать надо а что ж к нам не заходите? Или плохо принимали?
Благодарю, госпожа, но как-то не удобно без приглашения.
Ну так я вас приглашаю, спокойно произнесла Гейне и, подхватив с земли полные ведра воды, приказала. От прям и сейчас и приглашаю. Муж мой тоже рад будет.
Особой радости у герра Тумме Фома не заметил, хотя староста был привычно вежлив, и даже пообещал прислать кого-нибудь, чтобы печь поглядели. Пока говорили, Гейне накрыла на стол: свежий ароматный хлеб, белые ломти сыра, творог, сметана от одного вида в желудке заурчало. Последним на столе появился красивый стеклянный графин, при виде которого Тумме весьма оживился.
Вишневая наливочка, пояснила Гейне, наполняя глиняные чашки, со своего сада. Знатная в этом году получилась. Да ты кушай, кушай совсем отощал на Михеля похож, правда?
Тумме кивнул и одним глотком осушил чашку. Фома последовал примеру хозяина, наливка оказалась тягучей и сладкой, будто сироп. Ничего, вкусно. И сыр тоже вкусный, а Михеля, единственного сына Тумме, Фома видел, и никакого сходства между ним и собой не заметил. Но спорить с Гейне невежливо.
Тяжко одному, продолжала Гейне, снова наполняя чашки. Вон, и одежда грязная, и за водой сам и готовишь, небось, тоже сам. И по хозяйству все только и шепчутся, что поселился бобылем и носу не кажешь, а нехорошо это, когда мужик один живет до беды недолго.
Какой?
Наливка оказалась не только сладкой, но и крепкой, после третьей чашки Фома ощутил, что во всем теле появилась приятная легкость.
А разная жениться бы тебе или просто кого в дом взять.
Кого?
Да хоть кого Илзе вот второй год как вдова, трое детей правда, но еще молодая, здоровая, в два раза больше родит.
Фома замотал головой, не нужно ему никого, ни жены, ни вдовы, ни детей да сам он проживет, ему одному удобнее.
А то если молодую хочешь, то Ярви возьми, хорошая девка, рукастая
А я сказал, не жить ей тут! рявкнул Тумме. Нечего позорить. Завтра же чтоб духу ее не было, ясно?
И куда ж ей идти-то? В зиму-то, в мороз?
А пусть куда хочет, туда и идет Тумме встал из-за стола. У меня в доме ей место нету ясно?
Нет, Фома тоже поднялся, домашняя наливка сделала свое дело, он чувствовал в себе непреодолимое желание сделать ну хоть что-нибудь сделать. У меня есть ну место пусть живет.
И зачем-то добавил:
Зимой холодно.
Смотри, пожалеешь, пробурчал староста, как-то разом растеряв весь свой гнев, а Гейне отвернулась, должно быть опасалась, что супруг заметит довольную улыбку.
Рубеус.
Легче, не так резко. Ты рубишь так, будто пытаешься пробить щит, которого в принципе не существует, а поскольку законы физики никто не отменял, то по инерции твой удар затягивается дольше и дальше, в результате чего в защите образуется дыра. Преимущество должно быть не в силе, а в скорости.
Карл положил саблю на стол и, вытерев шею полотенцем, заметил:
А вообще делаешь успехи жаль, что только в фехтовании.
Не начинай, Рубеус пощупал дыру в рубахе, длинная царапинанаглядное подтверждение правоты Карласаднила. Тем более, что во всем остальном тоже порядок.
Ну да, ну да во всем, что касается работы полный порядок, даже иногда тошно от такого порядка становится. Знаешь, в чем твоя проблема? Ты жить не умеешь. Ты принимаешь правила игры, подчиняешься им, скрупулезно выполняешь инструкции, но при всем этом остаешься непробиваемо равнодушным к происходящему. Почему-то все твои эмоции выплывают наружу только, когда дело касается негатива. Ты считаешь, это нормально?
Я считаю, что тебя это не должно волновать.
А меня, представь себе, волнует.