Хотя и бесполезно. Размышления и жизнь столь же мало связаны между собой, как теория и практика. В теории ты должен был погибнуть, рана тяжелая, плюс большая потеря крови, не самые лучше условия, отсутствие некоторых весьма полезных лекарств но на практике ты жив и в скором времени будешь достаточно здоров, чтобы вернуться к глупому занятию. Или вот еще пример, в теории если верить медицинской карте, Валко Ставич имел когда-то перелом руки, тогда как на практике переломов было три, просто третий сращивали аккуратно, настолько аккуратно, что если не знать, куда смотреть, то и не увидишь.
Цепкие пальцы Фельче сжали запястье, переворачивая руку.
Раз, два, три и здесь два. Фельче пересчитал темные пятна. А на противоположной стороне руки рисунок повторяется. Весьма странно для родимых пятен, правда? В теории. На практике же этоостаточные следы проколов. Если кость срастается неудачно, ну бывает, что не сразу была возможность сложить, или осколки мелкие, или просто для подстраховки внутрь вставляют направляющиетакие толстые, но короткие спицы. А между ними уже устанавливается пласт-металлическая кольчуга, этакий внутренний гипс. Достаточно отключить направляющие, и кольчуга спустя два-три месяца, на протяжении которых он служит дополнительной страховкой, распадается. И никаких следов.
А родинки? вырвать руку Вальрик не пытался. Глупо. Так же глупо, как отрицать все вышесказанное. Прав мастер Фельче, были спицы, кость действительно срасталась криво, пришлось ломать и складывать снова, тогда Карл спицы-то и поставил.
Стимуляция роста кольчуги узконаправленными радиоактивными пучками. В некоторых случаях, эти родинки потом трансформируются в вещи, куда более неприятные, нежели перелом. Ну да вряд ли сей мелкий факт должен волновать человека со столь явными суицидальными наклонностями, мастер Фельче выпустил руку и раздраженно подтянул рукава вверх.
Тело вообще способно рассказать многое небольшие шрамы на груди и спине, расположение которых со всей однозначностью указывает на мастерство палача ребристые пластинки ногтейотрастали, правда?
Хватит.
Ну как скажешь, Фельче откинулся на спинку стула и, достав из кармана очередную сигару, сказал. Надеюсь, моя болтовня не утомляет? Кстати, нервничать не стоит, для здоровья вредно.
А я не нервничаю, Вальрик и в самом деле не нервничал, в самом худшем случае он свернет мастеру Фельче шею, объяснив а никак не объяснив, он же гладиатор. Зверь.
Вижу, небось, думаешь, как бы половчее шею мне свернуть? А еще тебе любопытно, откуда простой врач из Черного квартала знает то, что вроде бы ему знать не положено.
Вы не простой врач.
Я совсем не врач, ответил Фельче. Точнее, я вполне адекватно могу исполнять функции врача, но с гораздо большей охотой вернулся бы в лабораторию. У имперцев потрясающие лаборатории. Жаль, но человек, который осмелился вслух заявить, что целесообразность некоторых моментов внешней политики Кандагара вызывает определенные сомнения, вряд ли сумеет сделать карьеру. Пять лет за недостаточную целеустремленность, ну и гражданство, само собой а с ним и право на научную деятельность, и вообще все остальные права. Поначалу вообще в степи жил, потом сюда. Хоть Черный квартал, но все равно столица. Так что можешь успокоиться, доносить я не стану. Мне просто любопытно, откуда ты такой взялся.
Оттуда же, откуда и все.
Не сомневаюсь, мастер Фельче улыбнулся. Мальчик мой, ты, безусловно, обладаешь многими весьма похвальными качествами, но чувство юмора в них не входит. Да и ситуация у тебя не та, чтобы огрызаться. Пойми, сдавать тебя Департаменту я не стану, я просто хочу понять, что за птица залетела в мой курятник, ну а дальше посмотрим у мастера Фельче много разных знакомых самых разных. Итак, давай начнем сначала: как тебя зовут?
Рубеус
Зов пришел в половине одиннадцатого, четкий, ясный, чистый. Совершенно неожиданный, Рубеус от удивления даже забыл, о чем разговор шел. Несомненно о чем-то важном завод нет, не завод, что-то связанное с границей Бастионом Да, точно, он на Волчьем перевале, в Ледяном бастионе, рядом Лют, который не совсем понимает, что произошло. Рубеус и сам не понимает. Да и какая разница, когда Зов.
Случилось что-то? поинтересовался Лют.
Нет. Точнее, да. В общем, тут сам разбирайся.
А что с
Потом, позже. Рубеус вслушивался в зов, пытаясь определить точку выхода. Северо-северо-запад, чуть в стороне от Волчьего перевала, на самой границе Пятна, но по эту сторону. Ухватиться, зацепиться, ответить
Только бы она не исчезла, только бы дождалась
Ты что-то сказал? переспросил Лют, но Рубеус отмахнулся: сейчас главное успеть, а все остальное потом.
Ледяные крылья Северного Ветра раздирали пространство. Анке торопился, но все равно летел слишком медленно. Больше всего Рубеус боялся, что связь оборвется, исчезнет, тонкие нити меняли цвет с невероятной скоростью, и прочесть что-либо было невозможно. Желтый-красный-черный-белый-черный-белый-красный-белый-белый-белый нити медленно таяли в окружающем снежно-белом мареве.
Ломаная линия плоскогорья разрезала заснеженное поле пополам. С одной стороныПятно, с другойМертвые степи Святого Княжества. Точка выхода где-то в нагромождении камней, вероятнее всего пещера, нужно искать вход
Анке тихо скулил и вертелся на месте, подымая целые тучи серебристого легкого снега бежал собакой по невидимому следу. Замер у черного зева пещеры. Внутри темно и холодно. Рубеусу казалось, что он привык к холоду, но находиться здесь, в черно-ледяной утробе горы было просто невозможно. В центре пещеры уродливой статуей лежал мужчина с разодранным горлом, а у самой стены, с головой укутавшись в какую-то грязную овечью шкуру, спала Коннован. Сумасшедшая, ну разве можно спать в таком холоде?
Эй, просыпайся
Нити продолжают гаснуть не слышит, слишком поздно. Неужели он снова опоздал? Ну уж нет.
Овчина смерзлась в тяжелую ледяную глыбу, и Коннован была частью этой глыбы. Какая же она холодная, а сердце бьется едва-едва. Спешить, снова спешить, она умирает Куда?
Перстень привычно кольнул палец, сообщение состояло из одного-единственного слова: Саммуш-ун. Правильно, там лаборатория, и Карл, если не он, то смерть.
Потерпи, хорошо? Еще немного?
Она молчит, но сердце начинает биться чуть ровнее. Новая отсрочка.
Ей будет больно.
Конечно, будет. Ей в любом случае будет больно, Карл действует с профессиональной жесткостью. Жалеть потом будешь, помогай. Держи.
Коннован вдруг приходит в себя, пытается сесть, вырваться, хрипит ее агония, наплывая волнами, корежит.
Терпи, приказывает Карл, не понятно только кому. Держи да держи ты ее, одежду нужно срезать.
И срезает. Черные лохмотья куртки, серыерубашки, белые, омертвевшиекожи ей же больно.
Ты что делаешь?
Удаляю некрозы, лучше сейчас, чем потом. Оттают, гнить начнут, а там заражение иммунитет ни к черту, полный набор, полузалеченные ожоги сияющее лезвие скальпеля взрезает коричневую корочку на бедре.
Обморожение синеватое пятно мертвой кожи на ладони
И трофические язвы, лезвие замирает у темного пятна-провала на щеке, точно выбирает, резать или нет. Это не считая некоторых других ран. Любопытно.
Тело под руками выгибается дугой и тут же оседает на измазанную кровью простыню.
Мать твою! Сказал же держать! И еще, поговори с ней.
О чем?
Да какая разница, просто поговори, чтобы голос слышала Карл взял с соседнего столика тонкие стальные иглы.
Еще одно, пожалуйста, усвой, что я лучше тебя знаю, что нужно делать. Будешь мешатьона не выживет. Заодно запоминай, как капсулу жизнеобеспечения подключать.
Первая игла с противным хрустом вошла между ребрами.
Коннован
Темно. Холодно. Больно. Три слова моего нового мира. Больше больно, чем холодно, и больше холодно, чем темно. И совсем уж немного страшно.
Лечу. Падаю. Нет, все-таки лечу. Тот, кто меня держит, не позволит упасть.
Все-таки больше холодно, чем больно. И звук мешает, быстрый-быстрый, точно камешек, который катится с горы звука три, но они как бы вместе. Да, помню, это сердце бьется, точнее сердцаих три. И у меня три, только почему-то медленные и и больно. Теперь опять больше больно. Голоса. Подслушивать нехорошо, но они сами сюда пришли.
Держи да держи ты ее срезать нужно. Да, черт побери, кое-где вместе с кожей.
Я знаю этот голос. Карл. Карла я боюсь, потому что он жестокий, но не сумасшедший. Сумасшедших я боюсь больше.
Поговори с ней
Я хочу говорить, я слышу и понимаю, но ответить не могу, потому что если слова не замерзают, то все равно теряются в темноте. И больно. Карл нарочно делает мне больно.
Карл меня учит, как раньше.
РаньшеОрлиное гнездо, и резко очерченный край пропасти, шагнуть вниз и падать, падать, падать лететь. Нет, падать
Тише, потерпи пожалуйста и все будет хорошо этот голос тоже знаком. Его я совсем не боюсь.
Ты поправишься, ты обязательно поправишься
Поправлюсь? Я не болею, было плохо, а потом человек и кровь тепло я заснула, а проснулась там, где темно. Нет, снова больше больно, чем темно. Я хочу спрятаться от боли, в темноте можно играть в прятки, но Рубеус не отпускает, он здесь, рядом Хорошо. Он говорит что-то еще слова проскакивают мимо меня, ну и пусть, главное, что темнота тает. Тает-тает и растает.
В черных глазах я вижу жалость. Странно. Меня не надо жалеть, я ведь дома
Глава 4
Фома
Утро выдалось некрасивым. Мутно-лиловый будто задымленный воздух, чуть подтаявший снег, сбитый, смешанный с грязью на узких дорожках. Черные силуэты домов и непривычная тишина у колодца. Железная цепь, разматываясь, тихо звенит. Натужно, устало поскрипывает ворот, и вода с тяжелым влажным вздохом проглатывает ведро. Теперь назад, подымать тяжелее, чем опускать, капли, скатываясь с ведра, звонко разбиваются о темное дно колодца. Вода холодная, с мелкими белыми кусками льда, но вкусная, свежая.
Здорово, тяжелая рука больно ударила по плечу. От неожиданности Фома едва не выронил ведро, ну нельзя же так подкрадываться.
Здорово, говорю, повторил Михель, дружелюбно улыбаясь. Вижу, с самого утра на ногах?
Как и ты.
Ага, улыбка стала еще шире. Только я домой, а ты, видать, из дому. Дай, помогу.
Не дожидаясь согласия, Михель подхватил полное ведро, он вообще сильный, высокий, наверное, красивый.
У соседей был, засиделся, пришлось на ночь остаться, ну а как светать стало, так я и домой батько заругается.
Шаг у Михеля широкий, Фома едва поспевал следом.
Думал, тута спят все, а гляжу ты с колодцем сражаешься слушай, а ты не больной часом?
Я? Нет.
Да не обижайся, Михель остановился, давая Фоме возможность отдышаться, а дальше пошел медленно. Просто хилый ты больно, ажно не понять, в чем душа-то держится.
Сам Михель походил на огромного медведя, а косматая шуба коричневого меха только усиливала сходство. И руки у него как молоты смотреть на руки было неприятно, сразу вспоминался серый подвал, тазик с водой и расстроенный голос Мутры, уговаривающего написать во рту моментально появился хорошо знакомый привкус крови.
Ты чего? Михель глядел с участием, от которого Фоме мигом стало стыдно за свои мысли. Побелел весь как есть, больной, а говоришь, будто нет не заразный хоть? Да не, навряд ли, тебя ж это повелитель привел. Ты молоко пей, с медом, и мяса побольше, там навроде батько свинью бить собирается, так я попрошу, чтоб печенки сырой за недорого отдаст, главное, не жарь, так сразу ешь. Я раньше тоже хилый был, а теперь ничего, выправился. Ну так это пришли вроде.
Михель, поставив ведро на выщербленные ступеньки перед домом, прошелся по двору, постучал по стене дома, пальцем колупнул потемневшие от времени и сырости доски двери и с упреком произнес:
Не хозяйственный ты. Дров маловато и мокрые все, ну кто ж так держит под открытым небом? Хоть бы ветками какими вообще поленницу построить надобно. Скотину не держишь? И дом подправить. В лесу мха надрать, а лучше потом поверх смолою.
Еще бы печь почистить, а то дымит.
Не дело, согласился Михель, вытирая руки о мокрый мех. Мож я сегодня зайду? Ну, по-соседски? Если батько не запрет, он у меня скорый на расправу. А лучше в лес, бури-то были, значит и свалыши сыщутся.
Мне заплатить нечем.
Так потом как-нибудь сочтемся, по-соседски.
Тихонько скрипнула, отворяясь дверь, Ярви вышла на порог и, увидев Михеля, замерла. Едкий, настороженный, связанный со знакомым ощущением близкой беды страх расползался в дымном утреннем воздухе.
Вот оно значится как Михель вытащил из кармана огромные, грубо сшитые рукавицы. Сюда, значится, пришла
Ярви попятилась, а Фома печально подумал, что с Михелем он точно не справится, но все равно, если тот вдруг вздумает тронуть если хотя бы шаг сделает ну и что, что Михель больше, и здоровее, и кулаки у него, как молоты кузнечные, но на этот раз Фома не отступит.
От дура сказано ж тебе было, а не послушала твое дело. Так что, Фома-чужак, поедем за дровами? Или передумал?
Фома только и смог, что пожать плечами, но Михель расценил жест по-своему, засмеялся и, одобрительно хлопнув по плечу, сказал:
А ты не трус, хоть и все равно хилый ну так я зайду, часика через два.
Он ушел. А Ярви еще долго не решалась выйти из своего угла, вздрагивала от малейшего звука и совсем не возражала, когда Фома, уходя, запер дом на замок. Просто, на всякий случай, так ему будет спокойнее.
В зимнем лесу красиво. Сыроватый по оттепели снег гнет пышные еловые лапы к земле, к тяжелым сугробом, хрусткий наст которых кое-где изъязвлен, изуродован ранней капелью.
Скоро морозов жди, Михель чувствовал себя в лесу свободно, каким-то глубинным звериным чутьем выбирая удобную дорогу. И ведь ни разу не провалился в яму, упрятанную под снегом, не зацепился за низкую ветку, обрушивая на дорогу настоящий снегопад, не упал, не застрял ногой в коряге. Фоме было стыдно за собственную неуклюжесть, и ведь вроде след в след ступает, а все равно то одно, то другое.
Неприспособленный ты, что дитя малое, пробурчал Михель, когда Фома умудрился вступить ногой в замерзший ручей, тонкая корка льда тут же провалилась, и сапог наполнился ледяной водой. Пришлось снимать и сушить, благо Михель и костер развел, и рукавицу дал, временно, вместо сапога.
Чужаков у нас недолюбливают, а ты еще ее взял, гляди, проблемы будут мать моя жалостливая очень, а чего жалеть, когда Ярви сама виновата?
В чем виновата?
Ну так известно, в чем, семью нашу опозорила, да еще в клевете. Сначала гуляла невесть с кем, потом, как забрюхатела, вздумала говорить, будто Удольф виновен. А как уж он виновен быть может, когда он дядька мой? Михель раздраженно хлопнул рукой по стволу, дерево вздрогнуло и с тихим, возмущенным шелестом сбросило вниз целую снежную гору.
И что, что дядька?
Ну так Ярви ж материной своячницы дочка. Когда родители померли, у нас жила, батько ей даже приданое положить хотел, как родной, а она взяла и и ведь молчала ж до последнего, а как живот виден стал, батько по закону, перед всею деревней вывел, чтоб, значит, указала, кто.
И она указала на Удольфа?
Точно, согласился Михель. Перед всеми такую клевету пустила ну не мог Удольф ее снасильничать, у него ж самого трое дочерей, старшая по возрасту как Ярви. А упрямая страх батько добром просил от слов своих отречься, а она ни в какую. Пришлось Удольфу всеми святыми клясться, он и поклялся, потому как не виновен.
В этом Фома крупно сомневался, но благоразумно оставил сомнения при себе, ссориться с Михелем было не с руки.
А Ярви разве не клялась?
Конечно, клялась, суд же ж, Михель подцепил палкой мокрый сапог и приподнял его над огнем. Так держи, быстрее высохнет. Ну а как батько выпороть приказал, чтоб к уму пришла, враз от слов своих отказалась, значит, врала.
Или боли боялась.
Ну так все равно ж выпороли, за клевету. Батько не хотел, грех это на непраздных руку подымать, да Удольф настоял ну она дитё и скинула. Михель вздохнул, видно было, что эта часть истории ему не слишком-то нравилась.
И за это вы ее выгоняете?
Не, не за это тут бы ей за ум взяться, раз так все обернулось. А она за нож, на дядьку напала, едва-едва до смертоубийства не дошло. Ты за сапогом-то следи, а то спалишь.
И в самом деле, задумавшись, Фома наклонил сапог чересчур близко к огню. Михель продолжил, отчего-то шепотом.