Шром резво подбежал к Ларне.
Пусть кинут канаты. Мы с братом чуток подтянем вас, да течение пошло в рост, без того нельзя пройти уверенно. Два каната. Носовой и кормовой.
Закончив давать указания, выр рухнул в море, наслаждаясь обилием брызг, шума и ничуть не опасаясь острых скал в мелкой воде. Ларна жестом указал, где крепить канаты, к каждому поставил людей для страховки. Подумал: удивительный попался выр. Боевой, неущербный, взрослый и все же до смешного ребячливый. Скучно, оказывается, существу общительному и доброму по сути своей быть хозяином мира. Пить таггу при молчаливых слугах, жить в окружении пустоголовых кукол. После действия тантового яда люди себя не помнят. Хуже: способны исполнять лишь простейшие указания хозяина. Зато и не думают, и предать не способны. Куклы, иначе не назвать. Послушные и тупые. Спасшись из их мира, Шром доволен новым обществом, где его не просто слышат его слушают.
Оба каната натянулись, галера пошла ровнее, гребцы зашумели, выражая радость. Ларна усмехнулся. Пожалуй, и это тоже в новинку для выра: его могут хвалить люди и такая похвала приятна. Капитан уточнил курс, крикнул: скоро станет видна и сама бухта. Удобная, с юга довольно высокие скалы. Надо готовиться к постановке на якоря. И снова подумал: как нелепо это разделение двух народов. Вместе можно делать так много интересного! Но создан целый свод законов. Выстроена крепчайшая стена, она разделила сухопутных и водных положением в обществе, достатком, правами, привычкой и поведением. А сверх того предрассудками и накопленными счетами обид, мести Как изменить такое? На одной галере запросто получилось: благодаря Шрому, существу необычному во всех отношениях. И теперь эта галера, вся её команда, определенно вне закона. Не так людям надлежит смотреть на своих хозяев! Мысли собравшихся здесь, случайно обретенный ими опыт опаснее для миропорядка, чем все сказки про выродера Ларну, удачливого мстителя. Месть не создает ничего достойного, она лишь укрепляет стену вражды. Он, герой побережья сделал более самих выров для разделения народов. Он хотел найти третью силу и не заметил, что уже служит ей злее и полезнее прочих
Найду и убью медленно, сквозь зубы пообещал Ларна самому себе. Будь этот колдун хоть трижды братом Шрома или же моим собственным.
Галера замерла на стоянке, заякоренная точно и крепко. Два выра играючи справились с делом, непосильным, скорее всего, трем десяткам утомленных людей, тем более при нынешнем ветре, при растущем волнении.
Шром взобрался на палубу, в два удара клешней прорубил в верхней части борта щель, готовя основание для временных сходней. Прямиком на камни уложенных: можно пройти, не вымокнув с головой, люди удивились и обрадовались. Заспешили по доске вниз, несмело цепляясь за клешни и лапы двух выров, работающих перилами.
Все сильнее подозреваю, что у меня бред, поморщился Ларна, последним покидая галеру. Это наиболее понятное объяснение происходящего. Простое, естественное. Мне дали выпить отраву и я брежу, по-прежнему находясь в трюме Когда очнусь, колодки будут на своем месте, и гиря тоже.
Упрямый ты, да, развеселился Шром. Идем, рядом гроты. Нижние вам не годны, но есть два верхних. Сухие, да.
Сухие в представлении выра значит, не затопляемые до самого свода, это Ларна понял верно. И виду гротов не удивился. Лужи, подобные озерам. Острые камни, сырость и зеленые бороды водорослей по стенам. Зато буря воет далеко и глухо, злясь на утрату добычи. И есть масло, прихваченное с галеры, и есть доски, годные для костра. Рыба тоже имеется, как и малая жаровня, принесенная с галеры.
Люди разбрелись, выискивая относительно сухие места. Только Малек о сырости не думал, увиваясь вокруг выров и наслаждаясь странным обществом. Он, вчерашний сирота, уже умудрился пристроиться в племянники к Шрому и Шрону и гордился многочисленностью новой родни и славными деяниями, только что вызнанными со слов «дядек»
Ларна укрепил в щели наспех сделанный факел.
При свете изучать внешность старшего брата Шрома оказалось занимательно. Полгода назад он был куда как плох. Валялся на отмели, пойди пойми живой ли. Растрескавшийся панцирь било о камни, мотало и выр не мог даже закрепиться, тем облегчив свои мучения. Убивать столь ничтожное существо показалось недостойным. Разве выродер может испортить счет, закрыв первую дюжину падалью?
Это мой брат, Шром гордо встопорщил ворс у рта. Мой любимый старший брат Шрон, да. Раньше я только с ним мог поговорить вволю, а уж последние года три весь ссохся в молчании. Весь, да.
Ох-хо, прогудел Шрон, неторопливо двигаясь к Ларне через глубокую воду одной из луж. Выродер. Настоящий здоровущий выродер. Спас моего Шрома. Вылечил, вот незадача. Как же, как же, выр подобрался вплотную и ощупал ладонь Ларны тонкими короткими вспомогательными усами. Знакомый выродер. Ожидаемый. Не стал убивать меня прошлый раз, не стал Гордый. Глупый. Самонадеянный. Интересно жить возле людей, всегда они готовы удивить. Не обязательно порадовать, но удивить да А, пожалуй, и порадовать. И это тоже.
Выр удобно присел на лапах и вытянул глазные стебли, наблюдая суету Малька. Тот уже собрал возле стены довольно сухие пучки старых водорослей, разжился куском доски и готовил удобное место отдыха для своего капитана. Ларна поблагодарил, похвалил и сел, продолжая изучать выра. Старого: прежде не доводилось видеть столь потертый панцирь с множеством тонких выпуклых линий сращивания трещин, полученных в боях. Гладкость поверхности исчезла под неопрятными игольчатыми наростами, кое-где имелись истончения брони, столь значительные, что серо-розовое тело с темными нитями сосудов просматривалось сквозь них. Оба панцирных боевых уса изломаны. Лапы неравной длины: многие росли повторно, после утраты прежних. Тонкие короткие усы распушились густо, в них прижились водоросли, закрывая головогрудь подобием бороды зеленоватой, пахнущей морем и совсем чуть-чуть гниением.
Я больше не служу главному бассейну и не хочу мести, твердо сказал Ларна. Не зовите меня выродером, достойный ар.
Ишь, не зовите, Шрон насмешливо шевельнул бровными отростками. Так я и не звал, но ты сам явился. Ох-хо, чего уж. Тоскливо тут одному. Хоть и важное у меня дело, а все равно тоскливо. За брата неспокойно, я как окреп после бури, собрался плыть домой, дела проверять и Борга брать клешней за голый его нежный хвост. Но прежде завершения моих сборов вы сами явились, так-то. Брат сказал мне про твои мысли. Третья сила, большое зло Эк оно просто получается! Нет виноватых, вот ведь что ты удумал. Выры не виноваты, люди тоже. Ох-хо, не годится дума о третьей силе, ничуть не годится. Я сто сорок лет живу, колдунов не видал. Нюхом их не чуял, слыхом не слыхивал о таких. Иное ищу. Брат говорил. Беду нашу изучаю, желтую смерть.
Выр мрачно скрипнул старыми, неплотно закрывающимися клешнями. Ларна с должным уважением покосился на их серповидные кромки. Покрупнее даже, чем у Шрома, хотя сам старик мельче младшего брата. Поуже телом, хвост имеет относительно короткий, с плохо развитыми боковыми плавательными гребнями. Зато головогрудь крупна, есть даже ощущение, что её раздуло. Словно выр весь немного искажен временем.
Желтая смерть вдохновенно шепнул название новой тайны Малек, возникая рядом, и снова с бадейкой вкусного в руках. А вот спинки рыбьи, жирненькие. И головы, как дядька Шром велел. Ужинать будете? Я прихватил с палубы таггу, пропадет ведь в шторм.
Будем ужинать, мелюзга ты прыгучая, в голосе старика прогудела нежность. Садись тут, у меня хвост помягче братова, обомшелый. И слушай. Дело-то ясное, Шрому интересна наша беда, но ты глазками живо блестишь, вроде и тебе не скучно. Да Ничего мы в ней не понимаем, в погибели рода. Я на отмели ушел, чтобы разобраться. Путь вниз хотел проторить, вот как. Мы же думали: она суть мертва сама и в воде растворена, все пять веков мертва и неизменна, от подводных кипунов плывет. Есть такие, вроде печей, что ли. Ядом плюют. Мы думали: кипуны заплевали море, а позже-то уймутся, тогда мы и нырнем.
Выр поник усами, придвинул ближе бадью с рыбьими головами. Шрон вкушал ужин неспешно, тщательно перетирая пищу старыми, сильно сточенными ротовыми пластинами. Молчал сосредоточенно и грустно. Малек сел на хвост, презирая запах старых водорослей. Погладил панцирь Шрона, взялся прослеживать пальцем крупные линии заросших трещин. Выр от такого заботливого сочувствия постепенно пришел в благодушное настроение. Ел всё быстрее, с аппетитом. Даже пару раз запил рыбу таггой. Сыто пошевелил усами. Сам придвинул бадью с водой и умылся: новое правило борьбы с запахами уже приживалось в семье, радуя Малька.
Не мертва наша смерть, тихо сказал Шрон. Есть в ней гниль с кипунов. Но есть и иное, похуже. Паразиты. Как у людей, вот так. Я знаю. Нырнул глубоко, совсем глубоко. Мешок придумал, чтобы дышать из него годной водой. В желтую муть ушел саженей на сто И вернулся. Живой. Шторм вскипел, а я уже не чуял его, да и себя не чуял. Жабры мне все как есть погрызли. Дышать я не мог, язвами покрылся. Панцирь вон тоньше пергамента местами сделался. Вот тогда Ох-хо, как раз тогда выродер меня и видел.
Чем спасся? жадно выдохнул Шром.
Солнышка они не любят, презрительно повел усами старик. Солнышка и воздуха. Как шторм ушел, припекло меня на отмели. Тут и сгинула напасть. Язвы зарастали долго, отрава обычная из кипунов гнала по телу озноб, забирала силы. Но прочее все пропало. Вот так. Теперь я важное знаю. Беда наша с теплом моря связана и со светом. Ниже какой-то глубины не живут паразиты, я так надеюсь: холодно им там. И выше сорока саженей не поднимаются: солнце их губит.
Ниже ты уверен? восхитился Шром.
Рыбу проверял, солидно уточнил старик. Ей тоже едят жабры. Глубинной, которая через муть сюда лезет по осени. И скалозубам, я ловил их, эти-то часто ныряют в желтую муть, они живучие Теперь знаю, почему косяки, выйдя из глубин, к самой поверхности жмутся: лечатся. Частью не спасаются, мрут, но частью выживают. Все я проверил, брат. Далековато вниз плыть, нет нам пока что туда входа, в родные глубины. Но есть небольшая надежда. Раз беда живая, можно её и умертвить. Вот так я думаю. Старик сердито клацнул клешнями. Только без надобности мои слова главному бассейну. Нет в кланде жажды глубин. Нет почтения к древности, золото ему не хранилище знаний, а монета сухопутная.
Пока что книги нужны нам, прищурился Ларна. Главный бассейн пусть булькает себе проточной водой. Начнем с вашего дома. Ладно уж, дополню счет до дюжины мягкохвостым гнильцом. Ваш братец Борг пробовал нанять меня, а позже самого пустил в заказ. Я отплачу ему схожей монетой.
Хорошее дело, заинтересовался старик. Верное. Борг знает много, но мало скажет без должного для себя страха. Про книги знает: смекаю я, не он ли плавит листы? Галер у нас, у ар-Бахта, больно много развелось. И тайн, и жадности. Золото оно сродни желтой смерти, тот еще паразит. К кому в жабры влезет, душу отравит, тех уже не отпустит, сожрет дочиста и солнца не испугается. Верно ты придумал: спросим Борга. Шторм отшумит, и мы займемся очисткой родного бассейна.
И пересчетом, нехотя, едва слышно, добавил Шром. Боюсь я увидеть гнезда с личинками. Как бы не подмокли они. Выр дернул глазом на стебельке, переводя обзор с Ларны на Малька, дружно подавшихся вперед, слушать новое. Умные, да Тайну большую почуяли, главную. Скорее даже беду Из подмокших теплых гнезд, захваченных на воздухе гниением, не вылупляются неущербные. Пойду. Шторм красив, хочу поплавать, да. Заодно галеру проверю.
Выр развернулся, резво зашуршал по камням, плеснул водой луж и скрылся в недрах тьмы гротов, ведущих к морю.
Глава вторая.Напутствие деда Сомры
Странно подумать, что время мошкара. И в ушах оно не жужжало, и жалить до сей поры не пыталось. Десять лет Пока Кимка не указал, и заметить было трудно. Кто ж себя замечает? Это других сразу видно. Особенно вне леса. Это там время жалило и нещадно гнало людей, как свою законную добычу. Исполнилось пятнадцать изволь явиться на сборный двор к достойным брэми шаарам, наместникам кланда, повелителя всех выров и людей. Побеседуют, оценят и решат, вернешься ли домой. Закон прост и честен, так принято говорить. Выры берут себе лучшее. Правом одарить владык следует гордиться. Себя терять, родных, саму жизнь. И гордиться. Хотя бы напоказ. Чтобы близким не пришлось вовсе уж худо.
Но выры далеко, а шаар, их соглядатай рядом. Человек. Всегда человек. Гнилой, пуще всякого клешнятого готовый вцепиться, разрезать жизнь поперек, разорвать на обрубок разом сгинувшего прошлого и отчаяние предрешенного грядущего.
Шаар хуже и гнилее выра, так говорил князь. Да, прежде у людей была своя власть. Мне ли не знать! Сама князя видела. Вряд ли настоящего, горбатый он был и попрошайничал совсем уж тускло, неумно. А только за ложью его, шитой пустыми нитками, читалась канва прочная и настоящая. Я тогда про нитки и канву ничегошеньки не знала, но потом в ум оно вошло, вот и примерила на новую свою науку прежние воспоминания. Кимка тогда единожды мною был доволен. Я вышила самое странное, что можно удумать неумной девчонке. Пальцы князевы. Как помнила так и вышила. Кривые, заскорузлые и дрожащие. До сих пор в памяти они, проклятущие. Хлеба просят, жизни хоть крошечку и веры в свою ложь Сам он верил, неумный старик с грязными больными руками и засыпанной мукой седины макушкой. Лица его в вышивке нет, не запало в душу, не оставило следа. Он в землю глядел. И устало, заранее зная и смех, и короткий свист камня, твердил свое. Мол, правили тут предки мои, испокон, от древней воли забытых богов а мне бы хоть корочку во исполнение прежней клятвы ваших предков моим. Словно и без него в мире мало хозяев.
Ох и больно мне досталось дома за ту корку! Страх родню раззадорил: а ну соседи, добряки скородеи, шепнут про милостыньку брэми шаару и людям его наемным? Мол: приняли над собой старую власть, про богов слушали и хлебом делились, повторяя шепотом имя Пряхи Значит, богаты, строптивы, тайное в голове держат. Сковырни таких да получи в полную власть еще один надел.
Тогда меня и отправили в Безвременный лес. Свои же, да прилюдно Князю подала так иди да живи по его закону. Даже мать не плакала. Я знаю. Я за неё плакала. Сперва по глупости детской, а позже и всерьез, но без слез. Выров я только на картинке видела. Люди и без них хорошо обходятся, сами клешнятые. Гребут под себя, гребут Кимка вот и вся моя семья. Он бы никому не отдал. И не отдаёт. Даже плакать с ним невозможно, нет вокруг него дурного. Не живет он людскими мыслями, которые по земле ядовитым туманом плывут, жадно к зелени тянутся, душат и губят. Он заяц, мой Кимка. Он ветерок веселый. Любой туман обманет, от беды ускользнет и солнышко раздобудет зелени в подмогу.
Десять лет я верила в Кимкино веселое всесилие Росла, себя не зная. И не желая примечать вполне даже внятное. Я человек, я тоже туманом ползу и от солнца правды прячусь. Кимка болеет, а мне словно глаза отвело! Покой свой берегу, вот ведь как. Себе не признаюсь, взгляд отвожу. Руки у него дрожат? Так ведь тени от облаков бегут. Заяц прыгает ниже обычного? Показалось. Карие глаза стали темны и тусклы ночь их поменяла, она такая капризница. Вороватая самую малость, то росу на ожерелье снимет с травы, то звездочки посрывает на серьги
Вот только прятаться от себя я больше не в силах. За кимкиной спиной отсиживаться и дела его в пустую забаву обращать. Болеет мой Кимка. Как слег с ночи, когда тетка туча ругалась с поздним солнышком, так и не сделался прежним. Глянуть на него боюсь. Такое чудится, хоть плачь. Но нельзя мне плакать, вот беда. От моих слез он пуще прежнего меняется.
Хорошо хоть, сегодня поднялся, погулял у дуба и черники покушал. Я сама набрала, угостила. Радовался, даже вроде улыбался по-старому, как давно не получалось у него: с хитринкой, на солнечный блик похожей И в кулак не поймать, и на ладони аж щекотно от тепла. А после сник, ушел отдыхать. Заснул сразу, да так страшно без звука, без вздоха. Словно воздух из него весь вышел. Мешком свалился, серой старой дерюжкой Надолго. Я внутри почуяла: именно что надолго. И глубоко он в сон ушел, не до меня ему, такой он не знает меня, безвременье его тянет. Рвется он между мной и лесом. Видно, нельзя небыли с былью слишком уж коротко сходиться. Сказки они на то и сказываются, чтобы радость дать. Цветами распускаются, в иной мир зовут и исчезают, стоит шагнуть за обманкой. Сказкам полагается себя беречь. Только этот заяц меня бережет было бы, за что.
Ну вот, слезы. Непутевая я. В той жизни не сладилось, не вышло по нужному. Переиначивать порядок вредно, порядок он упруг и велик. Накатится и подомнет, ежели не уступить Нет более в мире князей. Есть попрошайки безродные, неумные, достойные только камня и злого смеха. Как не усвоить столь простое? Вот ведь не справилась, малодумная моя голова. Хоть бы отвернуться сообразила, всяко годное решение. Люди так делают. Себя от бед берегут. Не моя беда и не вкатится она в мои ворота, раз я на неё не гляжу. Мимо валит, к соседушке, хоть пироги ставь: чужая беда вроде праздника кое-кому. Ну как такое взяться вышивать? Невозможно. Но и иное не выходит