Самолет встряхивает, и я ударяюсь головой о кресло. Если сидеть под ним, оно оказывается вовсе не такое мягкое. На полу через пару рядов перед нами, я вижу упавшую саранчу. Она смотрит прямо на меня, и меня не видит. Лежит, словно брошенная ребенком игрушка. Черная и блестящая штучка, не существо.
Мы ничего не говорим, хотя почти уверены, что нам не угрожает опасность. В реальности, работающей по неясным законам, не хочется делать вообще ничего лишнего.
Кто знает, может эта саранча бросится на нас, если мы произнесем хоть слово. А может она бросится, если мы будем постукивать пальцами в определенном ритме.
В мире, где все так зыбко, лучше быть и оставаться очень стабильным, вот что я думаю. В какой-то момент стук затихает, и я думаю, что это саранча нашла, наконец, покой, а потом слышу голос стюардессы. Она спрашивает у полного молодого человека, чьей невозмутимостью я так восхитился, чай ему налить или кофе. Полный молодой человек себе не изменяет, невозмутимо отвечает, что ему хотелось бы чай и возвращается к своей газете.
Хотя стюардесса это не такое испытание, как саранча из жидкого черного улья, все равно многие люди испытывают социальную неловкость, поэтому я в своем герое не разочаровываюсь. За окном иллюминатора проносится звездное ночное небо, оно фиолетовое, а не черное, и это значит, что большая часть ночи позади. Когда стюардесса проходит мимо, мы вылезаем из-под кресел, садимся на наши места и одновременно глубоко вздыхаем. Офелла сразу же пристегивает ремень.
Мы все еще молчим, на этот раз, чтобы не привлечь внимание стюардессы. Есть большая вероятность, что нас посчитают ворами, решившими забраться в самолет и полететь бесплатно. И хотя перед началом полета стюардессы и стюарды обычно проверяют салон на наличие невидимых гостей (это выглядит очень смешно, потому что в тепловизионных очках все люди выглядят, как андроиды из фильмов про далекое будущее), все равно есть шанс проглядеть какого-нибудь особенно хитрого вора.
Особенно хитрый вор, конечно, вряд ли станет видимым до конца полета. Только если он захочется немного понасмехаться над людьми в тепловизионных очках, проглядевшими его, наверное.
Хорошо, что наш сосед такой невозмутимый читатель, она даже не смотрит в нашу сторону. Места впереди пусты, и я понимаю, что обосноваться в хвосте самолета было не только ленивым решением, но и мудрым.
Здесь приятно качает, но большинство людей не любят волноваться о том, что громадная и тяжелая конструкция из железа путешествует в воздушных потоках, пролетая огромные расстояния над землей совершенно неясным для обывателя образом.
В хвосте об этом помнится лучше, поэтому люди любят сидеть в середине. Вот почему я даже еще больше уважаю смелого и полного молодого человека. На самом деле вряд ли он молодой. Хотя многие принцепсы серьезные с самого раннего возраста. Мама рассказывала, что ее папа, то есть мой дедушка, в детстве любил обсуждать торговое сальдо, еще не вполне понимая, что это такое. Мне это показалось смешным во-первых, потому что я тоже не понимаю, что такое торговое сальдо, а во-вторых потому что люди, вечно остающиеся молодыми, на самом деле такими никогда не бывают.
Юстиниан быстро и ловко берет с полки одеяла, не привлекая внимания нашего невозмутимого соседа, и мы укрываемся ими. Мы все не сговариваясь делаем вид, что спим. Это уловка на уровне младшего школьного возраста, однако очень удобная, потому что ничего не нужно делать, чтобы попытаться обвести кого-то вокруг пальца, а еще можно закрыть глаза, чтобы не видеть и не волноваться.
У меня под одеялом червь, он извивается, растет и, наверное, выглядит так, будто у меня тремор. Я совершенно не знаю, куда его девать, поэтому прижимаю к подлокотнику. Он, кажется, не слишком-то и спешит куда-то выползти. Хотя он скользкий и щекотный, поэтому удерживать его сложно, он все-таки не рвется из моей руки.
Наверное, мы стали ближе. В одном фильме, где все люди ходят в шляпах и разговаривают очень вежливо, говорили: это может быть началом прекрасной дружбы.
В конце концов, попытки избежать ответственности всегда заканчиваются провалом, это закон жизни, из-за которого мы обычно взрослеем (морально, потому что физически мы взрослеем из-за определенного соотношения гормонов в наших организмах).
В общем, и на этот раз притвориться спящими оказывается не самой успешной стратегией.
Молодые люди, говорит над нами женщина, раздраженная, и в то же время неуверенная в том, что она раздражена праведно.
Да? спрашивает Юстиниан, голос у него действительно сонный, словно за эти десять минут он успел хорошо отдохнуть.
Я совершенно точно вас здесь не помню, говорит она.
Правда? говорит Юстиниан, и я держу глаза закрытыми, как будто никому и вправду не захочется меня будить. Не уверен, что смогу сказать что-нибудь хорошее в этом разговоре, но могу показать червя из иного мира.
Но я, продолжает Юстиниан. Абсолютно точно вас запомнил. У вас совершенно очаровательная улыбка, вам это наверняка говорили. Я бы вас нарисовал.
Обычно людям льстит, когда их рисуют, думаю я, может у Юстиниана получится ее обаять. Хотя она, конечно, будет изрядно разочарована, когда узнает, что Юстиниан рисует только разноцветные полосы.
Дело в том, говорит он. Что я еду на биеннале, если хотите покажу мои снимки, они в сумке. Мы с ребятами не спали всю ночь, пытаясь успеть закончить арт-объект, поэтому как только сели в самолет, сразу отрубились. Удивительно, что вы нас не помните.
Наверное, стюардесса думает, что если бы мы были ворами, то вряд ли стали бы так подставляться. Рейс ночной, и вправду нас легко можно было не заметить, большинство пассажиров спит. В конце концов, она говорит:
Прошу прощения за беспокойство.
Меня зовут Юстиниан. Страшно, страшно благодарен моему богу за это небольшое недоразумение. Оно позволило мне познакомиться с вами.
Меня зовут Присцилла, отвечает она. И мне кажется, я слышу по ее голосу, что она улыбается. Это хорошо, потому что если у человека от нас стало хорошее настроение, значит не так и плохо, что мы ворвались в самолет.
Сквозь плед я чувствую дыхание Офеллы, мне кажется, она пытается не засмеяться. Ниса лежит неподвижно, так что я надеюсь, что стюардесса не подумает, что у нас здесь труп.
Чай или кофе? спрашивает она.
Кофе, Присцилла. Ребята, чай или кофе?
Кофе, говорю я. Спасибо.
И только потом понимаю, что не выпутался из пледа и получается вовсе не так невозмутимо, как у моего героя в очках. Я, наконец, вижу стюардессу по имени Присцилла. Это совсем молодая девушка. У нее блестящие темные волосы, забранные в толстый пучок, хорошенькая синяя форма и наивные глаза. Юстиниан подмигивает ей.
Чай, говорит Офелла.
А вам? спрашивает Присцилла у Нисы, но та не шевелится. Я вижу в глазах Присциллы волнение, наверное, замечает, что грудь Нисы не поднимается при дыхании. Может, даже не отдает себе в этом отчет, но замечает. Мы очень остро реагируем на мертвое, это суть жизни.
Я трогаю Нису за плечо, и она подает голос.
Нет, спасибо.
Вам плохо?
Ниса выпутывается из пледа, она такая бледная, что ответ на вопрос уже не нужен.
Просто долго не спала, говорит она, затем даже пытается улыбнуться, но только вздергивает уголок губ. Убедившись, что все если не хорошо, то терпимо, стюардесса по имени Присцилла нас покидает, вид у нее бодрый и веселый как для трех утра.
Ниса снова отворачивается к окну. Теперь ледяной узор пляшет на стекле иллюминатора, не касаясь ее щеки. Я понимаю, что все это время она размышляла о том, что сказал ей Юстиниан.
И ей чудовищно тяжело, ведь обижаться на него тоже несправедливо, он сделал, что должен был. Я обнимаю ее, и она кладет голову мне на плечо.
Я был хорош, правда? говорит Юстиниан. Я был хорош просто до неприличия. Кстати, нужно будет и вправду сделать фотографии, которые я хочу повесить на биеннале, но тайно. Если уж мы окажемся в столице скорби и крови, на древнем, святом Востоке, лучше сделать там что-нибудь запоминающееся.
После того, как мы решим нашу проблему.
Я думал, что наша проблема в неспособности порождать новые формы культуры, потому как логоцентричное искусство изжило себя.
Ты ошибался, говорит Офелла.
Нам приносят чай и кофе в белых чашечках, одноразовых, но таких красивых, что сразу и не скажешь. Я пью свой кофе с сухими сливками и сахаром, и мне хорошо смотреть в иллюминатор. Подношу чашку к носу Нисы, и она вдыхает запах. Офелла ожесточенно сдавливает лимон в чашке, и чай все светлеет, а Офелла, наоборот, мрачнеет.
Что такое? спрашиваю я.
А если Ниса не сможет заплакать во второй раз? Как мы тогда пройдем паспортный контроль? Мы задумались об этом?
Я пью кофе и пожимаю плечами.
Мы будем ждать, когда она сможет.
И прятаться в аэропорту? Чудесная идея, Марциан.
По-моему, чудесная. Хотя еще мы, конечно, можем позвонить ее родителям оттуда.
Я, в отличии от Офеллы, рад. Первую сложность мы преодолели. Мы в Парфии. Наверняка, мы уже пролетаем над ней. Я пью кофе и смотрю в иллюминатор. Наверное, думаю я, мы еще не слишком близко. Огоньки разрозненные и далекие. Когда ночью летишь над Империей, она превращается в море огней. Дороги кажутся драгоценными ожерельями, а города россыпью бриллиантов.
В Парфии словно кто-то зажег несколько свечей, не разгоняющих темноты. Но я уверен, что столица окажется потрясающе красивой.
Я понимаю, что ты волнуешься, Ниса, говорит Офелла. Но я не сомневаюсь, что все будет в порядке.
Ты только что говорила совсем другое.
Помолчи, Юстиниан.
Все в порядке, отвечает Ниса. Я просто стараюсь думать о грустном.
У нее явно получается. Я целую ее в макушку, когда стюардесса по имени Присцилла забирает у нас чашки. Юстиниан снова подмигивает ей с самым обаятельным видом, затем провожает ее азартным взглядом.
Надеюсь обратно мы полетим тем же рейсом, говорит он. Я не такой человек, который даст поцелуй на первом свидании. Придется ждать второго.
Объявляют посадку, но огней не становится больше. Самолет парит, вскидывая то одно, то другое крыло, а я чувствую как приятно скачет что-то в животе и в груди. Мягкий звон, предшествующий смене ведущего крыла, кажется мне музыкой. Я понимаю, как рад путешествию.
И как многого мы достиглимы покинули дом. Я над страной, которую никогда и не мечтал увидеть. Не могу сказать, прекрасна ли она, потому что еще далека. Но я уже представляю ее пески.
Я вижу мятное, протяженное свечение аэропорта. Тонкие линии фиксируют для меня его силуэт. Но вокруг почти ничего нет, лишь огни взлетной полосы. Наш самолет приземляется, и я слышу аплодисменты, и сам хлопаю. Это хорошая традиция радоваться тому, что самолет прилетел. В детстве, после моего первого полета, я долго не понимал, почему нельзя хлопать водителю за то, что машина доехала до места назначения без эксцессов.
Я и сейчас не понимаю, ведь автоаварий намного больше, чем авикатастроф. Но водители смущаются, поэтому я так не делаю.
Я сую червя в свою книгу и крепко ее сжимаю, надеясь, что это создание не чувствует боли. Мы вслед за легальными пассажирами входим в хорошо освещенный зал аэропорта. Он не особенно отличается от того, из которого мы улетели, разве что магазинов намного меньше, а вывески термополиумов кажутся менее цветастыми.
Похоже на обанкротившийся имперский аэропорт, в общем. Люди пока тоже не слишком отличаются, потому что другие пассажиры нашего самолета, в основном, принцепсы, ведущие в Парфии дела.
Одно только удивительно и невероятно вдохновляющебарханы песка, покрытые темнотой и выделяющиеся на фоне сиреневого от проходящей ночи неба. Они далеко за взлетной полосой, красивые и высокие, эти барханы. Песочное море, думаю я.
Юстиниан тянет меня за воротник.
Пошли, посмотришь на них по дороге. Давай-ка поедим.
Люди проходят паспортный контроль, выстраиваются в очередь, а мы шокируем официантов, сев за столик в единственном термополиуме на этой стороне аэропорта. Наверное, давно они не видели таких голодных людей.
Все официанты в черном, но отчего-то это не кажется мне мрачным, хотя на моей земле черныйцвет траура. Здесь черный цвет земли. Интересно, думаю я, все они народа Нисы? Ни одного желтоглазого нет, но ведь и Ниса не всегда такой была.
В меню ни слова на латыни. Какая-то хитрая вязь, похожая на орнамент, которая на мой вкус вообще не может быть словами, течет по листу меню, как какой-то ручей.
Что это? спрашиваю я и тыкаю пальцем в строчку.
Ты не поверишь, говорит Ниса. Это манная крупа, скатанная из более мелкой манной крупы и покрытая манной крупой. С овощами.
Я выбрал, говорит Юстиниан. Ниса не смотрит на него.
Закажи мне стакан молока и лепешку с медом или что-то вроде того, быстро говорю я. Офелла спрашивает:
Здесь есть фрукты?
Уваренные с сахаром подойдут?
Ниса делает заказ, и я удивляюсь, как идет ей язык, которого я прежде не слышал. То есть слышал, но она на нем, в основном, ругалась. Теперь Ниса говорит мягкие, текучие, как парфянская письменность, слова. Мне кажется, у нее даже язык шевелится иначе, чем когда она говорит на латыни.
Впрочем, это-то очевидно, слова ведь совсем другие.
Мы едим, пробуем пищу друг у друга (манка, сделанная из манки и посыпанная манкой, оказывается вполне хороша), а Ниса сидит и делает из салфетки симпатичного журавлика. Вот только тут на нее смотрят с пониманием. Никто не удивляется ее странному поведению. То есть, здесь оно вообще не странное. Ответ здесь находят в цвете ее глаз и неумеренной бледности.
Юстиниан отставляет тарелку последним, он всегда ест медленно, запоминая и анализируя вкусы.
Так что, попробуем? Только для этого лучше бы куда-нибудь отойти.
Ниса расплачивается по счету, а я думаю, что нужно бы зайти в обменник и стать полноценным членом общества (потому что Атилия говорит, что деньги делают тебя полноценным членом общества).
Мы садимся на железную скамейку подальше от термополиума. Очередь исчезла, а мы ушли, сытые, оттого мы теперь подозрительные лица.
Что, еще раз? спрашивает Юстиниан.
Нет, говорит Ниса. Нет, спасибо. Я сама.
Она зажмуривается, сосредотачивается, но ничего не получается. Я беру ее за руку, сжимаю ее пальцы.
Наверное, от этого только лучше, говорит Офелла. То есть, в нашем случае хуже.
Не мешай ей, говорит Юстиниан.
Я прикладываю палец к губам. Ниса вздергивает уголок губ. Наверное мы забавные. Мы сидим так некоторое время, никому не хочется ее отвлекать, но и ждать больше нельзя.
Мы словно все сосредотачиваемся вместе с Нисой. Я ловлю себя на том, что пытаюсь вспомнить что-нибудь грустное, и вспоминаю, как далеко моя семья. Они где-то там, вместе, а я здесь и один.
Не один, с друзьями, но все-таки без них.
Уже и я готов расплакаться, хотя слезы противные, а Ниса нет. А потом я слышу голос:
Я полагала, ты будешь хитрее, дорогая.
Я оборачиваюсь, вижу Санктину. Она вся в черном, в закрытой и длинной одежде. Ничего кокетливого, как на фотографии. На руках длинные перчатки, воротник схватывает шею. У нее красивое, надменное лицо. Лицо маминой ровесницы, но глаза острее. Охваченные алым губы в легкой улыбке. Она такая же, как и когда я увидел ее в первый раз. Только теперь я смотрю на нее со знанием, что это моя тетя. У них с мамой похожи губы, в остальном они разные, а контраст взглядов делает их вовсе противоположными. Я оборачиваюсь к Нисе, и в этот момент Ниса открывает глаза широко-широко, и я вижу, что она не грустная, а испуганная. Хотя ради этого мы сюда и приехали, и все даже оказалось проще, чем мы думали, она все равно испугана.
Ведь ее мама здесь, и Ниса, кажется, понятия не имеет, что с ней делать.
Глава 6
Смотреть на Санктину с осознанием того, что мы родственники странно. Я ищу в нас сходство, которого не искал в себе и Нисе. Я похож на отца, а Санктина не похожа на мою маму, мы отдалены друг от друга настолько, насколько возможно, но по неуловимым приметам я стараюсь понять, что у нас общая кровь.
Она вовсе не похожа на смешливую девушку с фотографии, которую сегодня утром будут держать мамины пальцы. У нее холодные глаза, и ее безупречно-прекрасное лицо кажется мертвенным не только от бледности кожи и желтизны глаз.
Затянутая в черное, она кажется призраком из старого дома. Для меня она им и является.
Мама! быстро говорит Ниса, и голос у нее меняется, из него пропадает гнусавость, и спокойствие тоже пропадает. Теперь она просто маленькая девочка, такая, словно я совсем ее не знаю. Их с Санктиной черты почти неотличимы, но Ниса напугана и растеряна, а Санктина холодна. Оттого кажется, что зеркало барахлит или что они просто две фотографии одной и той же девушки в разное время ее беспокойной жизни.