Кажется, что мы в мире после ухода человечества, и это грустно. Хотя на самом деле человечества здесь просто никогда не было. Мы не оборачиваемся, потому что не хотим знать, двигается ли за нами богиня Нисы. У этого очень простая причина.
Когда мы думали, что за нами гонится монстр из-под земли, нужно было быть очень и очень бдительными, потому что от него можно было скрыться.
Теперь, когда мы знали, что это богиня, оставалось только бежать и надеяться. В конце-то концов, никто и ничего не сможет сделать, если богиня захочет нас сожрать. И если мы в доме богов, то мы в самом пространстве, где ничего не зависит от нас, а зависит лишь от воли существ огромных и загадочных.
Мы забегаем в выход номер девять, над которым горят и гаснут огоньки, складывающиеся в надпись на табло. Мы отправляемся в Саддарвазех, понимаю я, когда мы проходим через длинный, душный коридор и оказываемся в пустом самолете.
Мы в самолете, словно оставленном людьми, но в нашей реальности он должен быть готов к полету и оторваться от земли через пару минут. Я не знаю, как все произойдет, события и соотношения выходят за границы правильного и естественного.
Но мне хочется верить, что мой лучший друг не зря довел до слез мою лучшую подругу.
Глава 5
Ощущение такое, будто самолет уже находится в полете. Я слышу лязг, словно все внутренности самолета дрожат. Нос у Юстиниана больше не кровит, и я думаю, ведь очень хорошо, что Ниса ударила его до того, как мир стал черно-белым, и ранка его стабильна. У него на запястье тонкая пленочка из крови. Здесь она свертывается вовсе не по правилам. Здесь ничего не происходит так, как должно.
В просторном салоне самолета, будто призрак, мелькает стюардесса в аккуратной форме. Она совершает эти странные движения, которые почему-то должны показать, как нужно обращаться с кислородной маской. Но сейчас, в пустом дрожащем самолете, я впервые понимаю, что выглядит это жутко. Как будто она сошла с ума, и со стеклянным глазами и вмерзшей в лицо дежурной улыбкой, совершает странные, ничем не объяснимые и совершенно не сообразные ей действия. Она исчезает и появляется снова, на середине движения. Полупрозрачная картинка, отражение существующей в реальности девушки, которая никогда не видела как сложен мир.
Вот будет обидно, говорю я. Если мы займем места, а потом окажется, что мы сидим у кого-то на коленях.
Я бы сказал неловко, говорит Юстиниан. Он смотрит на Нису, лицо его выражает не то сожаление, не то раздражение. Мне хочется сказать ему, что он поступил плохо, но на самом деле он поступил так, как нужно. Юстиниан не плохой человек, он бы никогда не сказал ей таких вещей, если бы от слов не зависело все. А я и Офелла, наверное, и не смогли бы. Как в истории с котом по имени Вергилий.
Ниса прохаживается по салону самолета.
Возвращаться домой тоскливо. Вам никогда так не казалось?
Она приподнимает веко иллюминатора, смотрит на изменчивый мир и хмурится. Офелла садится в мягкое, большое кресло.
Бизнес класс, говорит она мечтательно. Надеюсь, вскоре мы окажемся в нормальной реальности, где нам подадут икру или лобстера с маслом.
На самом деле не всегда подают икру, говорю я, а потом смотрю в потолок. Мне чудится какое-то смутное, на границе восприятия находящееся жужжание. Мне это неприятно, хотя мерные звуки я люблю. Даже удивительно, что мой взгляд не сразу натыкается на обширное, гуталиново-черное и блестящее пятно на потолке. Оно пузырится, словно под большим нагревом. Кажется, что вся субстанция кипит, а из непроглядно-черных пузырей выбираются, как из яиц, насекомые. Наверное, они похожи на саранчу. По крайней мере, вызывают у меня такую ассоциацию. Большие, с маленьких птичек размером, крылатые и длинноногие существа. Тем не менее изменчивые, как и все здесьих силуэты, будто восковые, плавятся, затем выправляются, будто под руками невидимого скульптора. Наконец они, окончательно сформированные, вылезают из черной лужи, длинными, неестественно тонкими ногами вышагивают чуть клонясь влево, а потом замирают, будто каменные статуи. Из живого снова приходят в неживое.
Процесс этот происходит медленно, у меня на глазах только две саранчи умудряются выбраться из формирующей их субстанции. Мне кажется, это нечто вроде улья. Или мастерской.
Меня одновременно пугает и завораживает эта тонкая и постоянно нарушаемая граница между тем, что можно назвать неживым и тем, что с необходимостью нужно признать живым.
Я указываю рукой наверх. У лужи в ровный ряд вниз головой висят эти существа, то ли наросты на обшивке, то ли статуи, то ли насекомые. Их много, и меньше не становится. Я читал в книжке, что на Востоке, в стране Чжунго, где, говорят, боги тесно связаны друг с другом, оттого и народы там дружны, есть целая каменная армия. Вот и саранча выглядит как отряд неживых солдат. Папа говорил мне, что прежде первой настоящей жизни, возникшей на земле, старых-старых бактерий, способных обитать на дне Океана или в жерле вулкана, было что-то, что живым назвать еще было нельзя. Это были склизкие комки, поглощавшие разные вещества. Они назывались коацерватными каплями. Из всех признаков, свойственных живым существам, у них было только поглощение. Вот так, живые существа еще не начали смотреть телевизор и играть в теннис, у них не было предвыборных дебатов, крыльев и двух рядов зубов. Но был обмен веществ.
В общем, нельзя сказать, что они полностью соответствовали тому, что мы считаем живым. Но в них было нечто, не присущее неживому.
Вот как, думаю я, у нас на обшивке самолета первобытный бульон сварил саранчу. Я говорю:
По-моему, это не очень хорошо.
Офелла вцепляется в меня, вся сжимается и утыкается носом мне в плечо. Это приятно, хотя, наверное, она так сделала только потому, что я рядом сижу.
Ненавижу, мать их, гребаных насекомых! говорит она, получается неразборчиво и даже как-то мило. Я снова запрокидываю голову и смотрю.
По-моему, они сами по себе, а мы сами по себе. Может, они нас даже не видят.
От этого почему-то только жутче становится. Разделенность, раздробленность и разбитость пугает.
Ниса пробирается мимо нас и садится у окна. Я думаю, хорошо, что в ряду ровно четыре кресла. Как-то правильно. Юстиниан говорит:
Ты, Андроник, увидишь, как творятся из моей темноты живые существа по всей земле. Они выходят из озер, полных огня, где я закаляю их и придаю им форму. Помни Андроник, как создано все, что ты видишь на земле.
Губы у него бледные, только так я понимаю, что Юстиниан боится.
В этот момент самолет резко дергается и набирает скорость слишком быстро, так что всех нас отбрасывает назад, прижимает к мягким, кожаным спинкам наших кресел. Саранча остается неподвижной, словно сила, с которой самолет двигается, никак на нее не влияет.
Ты думаешь, это твой бог делает?
Или они делаются из моего бога. Думаю, я ни о чем не имею понятия и окончательно окунулся в мир, где каузальная связь настолько сложна, что отказ от интерпретации является единственным выходом позволяющим сохранить относительно здравый рассудок.
Взгляд его устремлен на кипящую черноту, из которой вылезают существа. Может быть, сейчас он жалеет о нашем плане. Самолет взлетает, и я ощущаю, как в барабанных перепонках появляется тяжесть, наказывающая меня за то, что я не стою на твердой и родной земле, как моему биологическому виду и предложено.
Я сглатываю, но и это получается неожиданно болезненно. Не только восприятие мира снаружи, но и ощущения от моего тела здесь непривычны и нестабильны.
Ниса стучит пальцем по обледеневшему изнутри стеклу иллюминатора, и я вижу, как ноготь ее покрывается инеем. Снежинка на пластинке ее ногтя кажется изнуряюще красивойустаешь считать все эти линии и их сплетения.
Лучше не трогайте, говорит она. В кулаке другой руки у нее зажат червь, она отгибает серый пластиковый столик, на который обычно ставят поднос с обедом, прижимает червя ладонью к нему, и я вижу, как он изменился. На секунду мне кажется, что это не червь вовсе, а растение. От его стержня, стебля идут тонкие, так же беспрестанно извивающиеся отростки, и даже у этих отростков есть отростки. На моих глазах они вытягиваются, на секунду кажутся напряженными и ломкими, а потом приобретают ту же расслабленную и быструю гибкость.
Похоже на ризому, говорит Юстиниан. Хоть чему-то практическому меня научила философия последних пятидесяти лет.
Я представляю, как червь разрастается в земле нашего сада, и его отростки продвигаются сквозь влажную и тяжелую землю.
Если умрут цветы, это будет плохо. Катастрофой будет, если червь способен навредить человеку.
Ниса, однако, держит его спокойно. Я протягиваю руку через Офеллу и касаюсь червя. На ощупь он словно покрытая слизью резина. Он не кусается, у него ведь нет зубов, лап, игл. Он вообще не то чтобы безупречно взаимодействует с миром. Мне даже становится жалко это слепое, непонимающее ничего существо. Червь даже не знает, кто его держит и по какой причине, никогда не услышит наших голосов. Он не знает, что за мир вокруг него и способен только двигаться и расти.
Несмотря на его отвратительный вид, он кажется совершенно несчастным созданием.
Что с ним делать? спрашивает Офелла. Кажется, и ее саранча пугает больше, чем червь. Она периодически кидает быстрые, взволнованные взгляды в сторону набухающей черноты, которая порождает насекомых.
Понятия не имею, говорит Ниса. Он наверняка так и будет расти, так что носить его с собой явно не вариант.
За окном иллюминатора проплывают звезды на светлом небе, они снова сияют мне, но я вижу их совсем с другого ракурса, чем нужно, так что вряд ли у меня получится понять, что говорит мой бог. По белому небу плывет серебряная луна. Хаотический набор кратеров здесь кажется мне замысловатым узором, как кружево, покрывающее одеяние. Царица Луна, вспоминаю я, так называет учительница свою богиню, властительницу всех ведьм.
Она плывет по небу и смотрит на тех, кто отвержен. У нее серебряная колесница, а может она самасеребряная колесница, священные тексты никогда не бывают ясны, потому что сами боги не имеют стабильной природы. И теперь я понимаю, почему.
Я не могу просто держать его.
Я тоже не буду, быстро говорит Офелла.
Я беру червя, сжимаю его гибкое тело. Он не пытается пробраться мне под кожу. Кажется, он совершенно не зловредный, но уверены мы быть не можем.
Может, он просто пытается сбежать отсюда, говорю я. Я глажу его по длинному, извивающемуся телу. Он ни на секунду не замирает, ощущение его непрестанного движения в моей ладони щекотное и мерзкое, но мне не хочется испытывать к этому несчастному существу что-то плохое.
У него наверняка есть цель, говорит Офелла. В конце концов, все началось с него. Я думаю, что это нечто вроде семени. Он растет во что-то большое. И функционирует в нашей реальности, что само по себе довольно тревожно.
К чему ты ведешь? спрашивает Ниса.
Пока ни к чему, отвечает Офелла. Просто суммирую наши знания.
Я тоже отгибаю столик, кладу на него свою книгу, а на свою книгу кладу руку, а в руке у меня червь. Я наблюдаю за ним, ожидаю хоть чего-то. Может, он попробует обвить мою руку? Но нет, на нем только набухают новые отростки, как почки на ветках весной. Сначала они пухлые, овальные, затем удлиняются, становятся тонкими.
Мне вновь делается странно оттого, что мы можем лететь в пустом самолете сквозь звезды в сумерках и плывущую по облакам, как по морю, роскошную луну. У нас на потолке гуталиновый бульон порождает нечто среднее между существами и статуэтками, а перед нами то и дело появляются и исчезают люди, понятия не имеющие, что мы здесь.
Но у нас получается делать вид, что все нормально.
Юстиниан не отводит взгляд от саранчи.
Мне это нравится даже меньше, чем Офелле.
Как только Ниса слышит его голос, она тут же отворачивается к окну. Я чувствую исходящий от иллюминатора болезненный холод, однако Ниса не обращает на него внимания. Она прижимается щекой к стеклу, и я касаюсь свободной рукой ее плеча.
Ниса, не надо. Ты замерзнешь.
Смешно получается, потому что когда Ниса оборачивается, одна щека у нее уже серебристая, ледяной узор касается даже белка ее глаза. Выглядит красиво, но теперь еще виднее, что она мертвая.
Я не мерзну, говорит она. Не парься. Эй, Юстиниан!
Ты решила меня простить?
Нет. Но я тебе благодарна, потому что все получилось.
Однако, мы все еще в ссоре?
Ниса молчит. В этот момент самолет снова хорошенько встряхивает, и на этот раз саранча шевелится. Они смешным образом клонятся назад, как кости домино, а затем, словно очнувшись ото сна, начинают перебирать длинными лапками. Мы реагируем намного быстрее, чем когда увидели богиню Нисы. Может быть, мы все держали в головах присутствие здесь жутковатых насекомых и подсознательно были вполне готовы прятаться, а может мы уже прошли стадию, когда страх парализует.
По крайней мере, я чувствую, что все здесь становится для меня привычным. Но мне все говорят, что я быстро привыкаю ко всему новому.
Мы ныряем под сиденья, и уже через пару секунд я слышу глухие удары о кресла. Мягкий шелест крылышек кажется совершенно невероятным. Существа такие отвратительные и агрессивные производят нежный звук, слушать который, наверное, приятнее всего, что я испытываю в данный момент.
Стук лапок, глухие удары, треск распоротой обшивки проникают мне в голову, вызывая боль. Я вдруг понимаю: практически во всех этих креслах сидят сейчас люди, и они не чувствуют ничего. Скрючившись совершенно невообразимым образом, мы не двигаемся в надежде, что нас не заметят. Эта саранча может быть просто напугана пробуждением от толчка самолета.
Я вижу, как одно из насекомых пролетает прямо передо мной, оно шевелит тонкими крылышкамиверхняя пара похожа на те, с помощью которых летает стрекоза, а нижняя имеет сходство с птичьими. На них складки и пятнышки, как на старом веере, и это красиво.
Еще я вижу, что на сиденье слева от нас появляется отражение полного молодого человека в прямоугольных очках. Он пьет кофе, и на его чашке есть темное пятнышко, которое он не замечает. У него в руках газета, и он неспешно переворачивает страницу, когда саранча врезается ему в лицо. Я уверен, что с этой минуты образ этого мужчины будет вставать передо мной, когда мне нужно будет казаться невозмутимым.
Саранча бьется о его тело, но его больше занимает экономика нашей страны. Вообще-то, это практически готовый анекдот о принцепсах.
Маме не понравится.
Когда я думаю о маме, о моей семье, мне временно становится не страшно от саранчи. И страшно оттого, что мои мама, папа и сестра живут, не зная, какой странный и опасный мир скрывается за границами того, что умеют видеть люди.
Моя мама, когда пьет чай из чашечки с лилиями, может сидеть рядом с пропастью, клапаном пустоты. Когда папа проходит по асфальту к машине, он может топтать нечто огромное, ужасное и разумное, а может почти разумное. Сестра, беря с полки книгу, не подозревает, что касается зарождающихся в мерзком вареве существ.
Мне становится противно оттого, как близок к моей семье отвратительный невидимый мир. Какая тонкая пленка отделяет нас всех от странного места, в котором все не так.
У богов есть дом, и он очень близок.
Саранча бесчинствует, но мы ее явно не интересуем. Если бы мы попали в фильм ужасов, почти наверняка саранча бы хотела нашей плоти. Или, по крайней мере, откладывала бы яйца в человеческом пищеводе.
Но здесь, в общем, неоткуда взяться хищникам, которые любят (или не любят, не знаю, как тут вернее) людей. Ведь люди тут не живут. Их случайные отражения значат не больше, чем блики на воде.
С одной стороны мысль эта имеет успокаивающее свойство. Существа, живущие здесь (кроме богини Нисы, конечно), не желают нам зла и не интересуются нами. С другой стороны как обидно вдруг оказаться в месте, где мой биологический вид, сумевший покорить землю, и небо, и глубины океанов, не осязаем и не видим, неотличим от предметов вокруг.
Но я все-таки прихожу к мысли, что это все лучше, чем в фильмах ужасов.
Если пострадает моя самооценка, я смогу почитать хорошую книгу или поговорить с родителями. А если кто-нибудь отложит яйца в моем пищеводе, я умру (хотя по мнению существ, которые там вырастут, не зря).
Мы просто ждем, пока саранча успокоится. Наверное, не будет преувеличением сказать, что все в самолете напуганы. Кроме, может быть, червя. Он, наверное, не зная ничего, пребывает в гармонии со всем.
Я не сразу замечаю, что свободной рукой обнимаю Офеллу. Несвободная моя рука занята червем, и если бы я обнял Офеллу ей, то, наверное, наша дружба закончилась бы на этом.