В доме почти нет техники. Я не вижу ни телевизора, ни радио, ни микроволновки или плиты. Телефон висит в коридоре, но дальше технологии отступают.
Миттенбал и Астарта сами накрывают для нас на стол и не позволяют нам помогать. Миттенбал больше молчит, а Астарта болтает без умолку. Она извиняется на ломанном латинском, что места у них мало, что спать нам всем придется в одной комнате.
Мы извиняемся, что вообще доставляем ей неудобство. Астарта молодая, как и Миттенбал, в Империи люди в таком возрасте редко женятся. Черная одежда на Астарте покрыта блестками, у нее длинные ногти в глазурно-розовом лаке, пушистое облако темных волос и яркие, влажные губы. Она красавица, кукольная и вся блестящая. Астарта не спрашивает в беде ли мы, но кормит нас овощным рагу с тушеным мясом, щедро сдобренным восточными специями и оттого совершенно непривычным на вкус. Астарта и Миттенбал иногда перекидываются репликами на парфянском, но фразы слишком короткие, чтобы быть невежливыми. Они добрые люди, но у их собаки несвойственная собакам голова.
Ужин получается совершенно чудный, я уже и не думал, что нам может быть так спокойно.
Офелла избегает смотреть на собаку, хотя явно нравится ей больше всех. И когда собака в очередной раз тыкается фарфоровой головой ей в ногу, Офелла быстро спрашивает:
Расскажите о вашем народе, если это приличный вопрос в Парфии.
Мы как раз заканчиваем ужин и приступаем к крепко заваренному кофе. Я слышу стук маленьких лапок. Мимо стола проходит существо на длинных, словно бы паучьих ножках с несколькими кукольными головами, смотрящими в разные стороны. Между этих голов я вижу корзину, туда Астарта и Миттенбал опускают свои тарелки. Я думаю, что в большинстве случаев, чтобы быть вежливым достаточно делать то же, что и хозяева. Опускаю тарелку и чувствую тепло, исходящее не от фарфора, но изнутри него. Словно в каждой голове бьется по маленькому сердечку.
Существо собирает тарелки и уходит на кухню.
В кофе добавлен мед, но это оказывается вкусное и согревающее сочетание. Никаких сладостей не подают, кофе сам здесь и есть десерт.
Астарта хлопает в ладоши и блестки осыпаются с ее пальцев на скатерть.
Наоборот, очень приятно рассказать о себе иностранцам! Нас здесь называют, как это будет Дарл?
Кукольники, отвечает Дарл. Он берет на колени собаку и вытягивает язык, словно хочет облизать фарфоровое, младенческое лицо.
Да, кукольники. Мы предпочитаем жить деревеньками, где все всех знают. Большие города это ужасненько и очень утомительно. Хотя кое-кто и уезжает, но я не смогла бы там жить.
Миттенбал говорит:
Но там бывают интересные театральные постановки. Я люблю театр.
В отличии от Дарла, он не выглядит сумасшедшим, скорее ему очень-очень неловко, и он все не может найти подходящих слов, но Астарта с радостью щебечет за него.
Наш бог-ребенок велит нам сотворять. Мы сотворяем существ, таков наш дар. Мы можем наделять жизнью механизмы и мертвых. Конечно, умерший не станет разумным, она кидает взгляд в сторону Нисы, которая явно знает о кукольниках и слушает вполуха.
Но, продолжает Астарта. Это все очень миленькие существа! Мы сотворяем игрушки для бога-ребенка и даем им жизнь, как он дал жизнь нам.
И тогда я понимаю: это не кукольный дом, это детский сад, где они нянчат своего бога.
А мы знаем, где живет их бог.
Миттенбал говорит:
У нас, в общем, есть староста деревни. Это я. А раньше был мой отец. А еще раньше был его отец. В общем, у нас монархия.
И чудные, чудные праздники! Вы любите фестивали? У нас есть фестиваль птиц. Их осенние маршруты пролегают прямо над нами, многие падают от усталости. Мы выхаживаем тех, что еще живы, а из тех, что мертвы делаем игрушки и запускаем в небо.
Она снова хлопает в ладошки, а потом подается вперед.
Но расскажите о ваших народах! Я так мало знаю об Империи!
О нашем народе, наверное, знаете, говорю я. Благодаря Дарлу.
Ваш бог отметил ваши головы, это так интересно! кивает Астарта. А другие?
Разговор получается долгий и приятный, хотя и неловкий оттого, что мы едва знакомы. Дарл уходит спать рано, а мы еще долго болтаем. Когда мои друзья тоже уходят спать, я остаюсь послушать еще о том, как кукольники создают. Миттенбал и Астарта не раскрывают никаких секретов, но рассказывают все равно интересно. Оказывается, нужна часть, что прежде была живой и часть, которая живой никогда не была. Часто они вкладывают плоть внутрь механизмов, так что ее и не видно. А иногда вшивают металл в нечто бывшее живым.
Считается дурным тоном не изменять игрушки, ничем не украшать их.
Миттенбал говорит:
Когда умерла моя сестра, я создал ее такой же, какой она была. Это великий позорне дать ей ничего нового, не сотворить. Это не игрушка. Стыдно не уметь отпускать.
Мне дико слушать, как Миттенбал поднял из мертвых свою сестру в качестве неразумного существа, но я не говорю ничего. Люди скорбят очень по-разному и, быть может, ему до сих пор больно.
Но все закончилось, говорит Астарта. Теперь Миттенбал один из лучших творцов здесь. Хотя я, конечно, считаю лучшим творцом себя. Но вместе мы тоже хороши.
Она смеется, словно птичка, и ее губы кажутся еще ярче от света лампочки. Все ставни в доме захлопнуты, а дверь заперта на засов. Наверное, живя на краю пустыни поневоле станешь осторожничать.
Миттенбал показывает любимое их творение. Хищную птицу, сделанную из тонкого, резного металла, внутри у которой бьется живое сердце. Птица поет сладким-сладким голосом, в котором я узнаю голос Астарты.
Да-да, говорит Астарта. Я вложила немного себя в наше творение.
Я смотрю, как бьется за металлическим орнаментом красное, яростное сердечко. Оно как горящий уголек.
Миттенбал уходит спать, и мы с Астартой еще некоторое время сидим. Она рассказывает, что в апреле будет ярмарка, куда они повезут нечто удивительное. На латыни она говорит бойко, но иногда надолго забывает нужное слово и замолкает. Она кокетливая, но каким-то игрушечным, кукольным образом.
Наконец, она поднимается из-за стола, говорит:
Пора спать, мой дорогой. Завтра решите, не хотите ли остаться еще на день.
Она тянется ко мне, от нее пахнет жимолостью, которая не должна расти в этом жарком месте. Астарта целует меня в щеку.
Ты очень красивый, говорит она. Мне нравятся красивые люди.
Но я ни на секунду не думаю, что она хочет меня. У нее детское восхищение, словно она много младше, даже совсем маленькая девочка, хотя она явно чуть старше меня.
Я остаюсь в гостиной один. Длинноногая корзинка ходит вокруг меня, пока я не складываю туда свою чашку и блюдца, а потом цокает в направлении кухни, и наступает тишина.
Я листаю книжку, лежащую у меня на коленях. Мне здорово, и меня переполняют впечатления. Но наступит завтра, и мы не будем знать, что нам делать дальше.
Точки звезд обозначены цифрами, за цифрами скрываются буквы. Ответы и шифры.
Я решаю выйти во двор и посмотреть на звездное небо. В прошлый раз, когда мой бог помогал мне спасти папу, он говорил со мной. Были ли мы в минусовой реальности, если там его дом? Бездна звезд лишь часть огромного плана мироздания, в котором мы ничего не понимаем.
И все-таки я решаю выйти во двор и посмотреть в глаза моего бога. Может быть, ему интересно, что происходит со мной. Я отодвигаю засов и выхожу на крыльцо. Абсолютно все ставни закрыты, я из любопытства даже прохожусь вдоль дороги. Все как одна ставни действительно крепко запахнуты, как будто кто-то следит за порядком и проверяет их каждый вечер. Небо большое, звездное.
Аквариум с серебряными рыбками, думаю я, возвращаюсь на крыльцо, сажусь рядом с дверью и открываю книжку. Звезд много, но ни одна не мигает. Я пробую наугад составить предложение.
Видение. Вино. Моя. Война.
Звучит, как что-то, что мог бы написать Юстиниан. Некоторое время я с упоением занимаюсь составлением предложений. Ловлю взглядом звезду, ищу ее значение, запоминаю слово, ловлю следующую.
Мое новое любимое предложение: город животных моментально жует.
Все эточасти моего бога. Все этокирпичики для бреда. Все этоживые люди.
Я связываю взглядом папины звезды, и мне становится тоскливо.
Я отвожу глаза, замечаю тень на земле, вскидываю голову и вижу Офеллу. Она стоит передо мной и смотрит на меня в упор.
Привет, говорю я. Вид у нее странный. Она стоит так, будто у нее очень устал позвоночникплечи опущены, голова наклонена. Она делает шаг ко мне и протягивает руку.
Ты в порядке?
Но она совершенно точно не в порядке. Лицо ее искажает страдание. Я поднимаюсь, делаю шаг к ней, но в этот момент дверь позади меня открывается, и чья-то рука втягивает меня в дом. Офелла в этот за момент перестает быть Офеллой. Она кидается ко мне, а может к свету за дверью, теряя человеческий облик. Я едва успеваю ее рассмотреть. В ней оказывается что-то от насекомого, большие блестящие глаза с неярко выраженными зрачками, тонкие крылышки и острое тело, с которого словно осыпаются частицы.
Я оказываюсь в доме, а оно остается за дверью. Миттенбал задвигает засов, и я слышу мерные удары, но дверь выдерживает. Она очень крепкая, хотя и выкрашенная в нежно-розовый.
Там моя подруга! говорю я, хотя сам уже убедился в том, что это не она.
Нет, говорит Миттенбал. Там изгой. Они иногда приходят посмотреть, не задержался ли кто после темноты.
Глава 9
Тебе, наверное, жить надоело, говорит Миттенбал. Голос у него спокойный, кажется, он на меня не злится. Я говорю:
Нет, совсем не надоело. Жить ведь очень здорово. Мне нравится жить. Я бы даже сказал, что это самое любимое мое занятие.
Миттенбал смотрит на меня, потом прижимает ладонь ко лбу.
Значит, это я не сказал вам самого главного. Здесь после темноты нужно закрывать окна, закрывать двери и точно знать, где находятся твои близкие. Видит мой бог, если бы я не заметил тебя с этой дурацкой книжкой, ни за что бы не пустил домой.
Вы не любите людей, которые не любят читать? спрашиваю я, а Миттенбал вздыхает, словно ему очень грустно.
Да нет. Просто изгои не умеют читать и не берут предметы. Вещи их не интересуют.
А что не так с изгоями? То есть, я понимаю, что если вы называете их изгоями, значит с ними все не так
Миттенбал прерывает меня, тыкает пальцем в мою щеку.
У тебя здесь помада моей жены.
Я смотрю в зеркало и вижу малиновый отпечаток. Миттенбал начинает его тереть. Я говорю:
Это не то, что вы думаете.
Она может быть неаккуратной, растерянно говорит он. Так вот, изгои.
Помада Астарты исчезает с моей кожи, и Миттенбал смотрит на свои пальцы, говорит:
Здесь наша земля, мы испокон веков жили тут и никуда не собираемся уходить.
Мне становится неловко, словно бы я какой-то толстосум в хорошем костюме, пришедший дать мешок с деньгами за эту деревню, в землю которой впитались целые поколения.
Но потом я понимаю, что Миттенбал говорит не со мной, а с тем, что снаружи. Он поворачивается к окну. Но то, что за окном, отчего-то думаю я, не в силах его понять.
Они живут в лесу, но все время суются в нашу деревню. Тебе не повезло, обычно дорогу патрулирует одно из моих творений. Я сделал его из нескольких волков и пластика. Оно сейчас в ремонте.
Я думаю, что это забавно, потому что встретив ночью нечто из нескольких волков и пластика, я испугался бы больше, чем увидев Офеллу, даже такую странную.
Мы с Миттенбалом садимся на стулья, не сговариваясь развернув их от стола к закрытому ставнями окну.
Дарл говорит, что другие в Империи считают, что пересотворение варваров вышло каким-то неправильным. Они просто никогда не видели изгоев. Эти действительно потеряли разум. И человеческую суть.
Я слушаю внимательно, потому что мне нравятся страшные истории. Но я не связываю рассказ Миттенбала с тем, что только что едва не случилось со мной.
Изгои не похожи на людей. Мне они чем-то напоминают насекомых. Пересотворение изменило их облик, но не только. Оно отобрало у них разум. У них есть лишь одно стремлениежрать, чтобы жить. Их тела разрушаются, словно в пыль рассыпаются, когда они голодают. Им нужна человеческая плоть, чтобы жить. И кровь. И кость. Они не оставляют совершенно ничего.
Мне становится грустно. Это уже не люди-хищники вроде Нисы, а просто хищники.
Немногие осмеливаются жить рядом с лесами изгоев.
Наш народ тоже живет в лесах и считается неразумным. Наверное, принцепсы пришли бы в ужас от изгоев, если так боятся нас. Хотя в ужас пришел бы кто угодно.
В общем да, они съедают все, говорит Миттенбал задумчиво. В детстве мы рассказывали друг другу страшилки о синих слюнях.
Синих слюнях? спрашиваю я.
Да. Их слюна имеет характерный, блестящий оттенок синего. Страшилка такая: приходит мальчик домой, а мама сидит за столом. Он маме говорит, что обедать не будет, а она в окно смотрит. Мальчик спрашивает в порядке ли мама, волнуется. А потом видит рядом с ножкой стула лужицу синих слюней. Вот мальчик и понимает, что это не мама на стуле сидит, а мамаэта лужица, вот и все, что от нее осталось.
Я представляю эту историю с собой в главной роли и с моей доброй, любящей мамой, и у меня в груди неприятно сжимается сердце.
Противно, говорю я.
Да, говорит Миттенбал. Мне тоже эта страшилка никогда не нравилась.
Мы смотрим в закрытое окно, и ни за что я не был так благодарен в последнее время, как за то, что ставни крепко закрыты.
Они принимают облик твоих близких. Их, в общем, отличить несложно. Они не умеют говорить. Да только иногда и пары секунд хватает, чтобы пропасть. И все, был ты, а осталась лужица синих слюней.
Я думаю о том, как легко мог стать сегодня лужицей синих слюней. Это вызывает у меня меньше боли, чем история о мальчике и его маме, но все равно неприятно.
А потом я понимаю и еще одну страшную вещь. Изгои следили за нами днем. Из своего леса они нас видели. Видели нас четверых и теперь могут принять облик любого из нас. Они нами заинтересовались. А мне совсем не хочется вызывать интерес у существа вроде того, что я встретил, и его друзей.
Всегда им мало, говорит Миттенбал, словно мы ведем какой-то философский разговор. Ну, спокойной ночи. Ваша с друзьями комната, она в конце коридора.
Спасибо большое! говорю я и срываюсь с места. Спокойной ночи.
Мне хочется скорее оказаться рядом с друзьями, потому что я вдруг понимаю, что если Миттенбал забыл сказать нам об изгоях, то мои друзья могли открыть окно и увидеть там меня.
А вдруг, когда я войду в комнату, там будут только лужицы синих слюней?
Но когда я распахиваю дверь, мои друзья валяются на кровати.
Скажите что-нибудь! прошу я с отчаянием. Юстиниан говорит:
Репрессивный аппарат цивилизации.
Что ты опять несешь? спрашивает Офелла, а Ниса садится на кровати.
Ты что думаешь, мы изгои?
Ставни крепко закрыты, и я тяжело вздыхаю. Комната совсем небольшая и темная, потому что в нее не проникает звездный свет, а на тумбочке стоит один ночник в форме полумесяца. На зеленых обоях малиновые кружочки, а кровать похоже вырвалась из кукольного дома и хотя значительно выросла, сохранила самые главные чертыгрубоватый розовый цвет и крупное изголовье. А на одеяле даже есть кружева.
На потолке имеется нечто вроде люстры, но в ней нет лампочек. Конструкция из птичьих костей с розовыми пустыми плафонами. Наверное, это детская. Хотя все в этом доме принадлежит ребенку.
Нет, уже не думаю, говорю я. Просто я вышел на улицу, а там была ты, Офелла, а потом меня спас Миттенбал, а потом
Они смотрят на меня внимательно, и я понимаю, что нужно рассказать заново и в подробностях. У Офеллы глаза наполнены ужасом то ли от описания ее самой, то ли от страха за меня. Юстиниан говорит:
Фильм ужасов об этих ребятах непременно бы окупился. Если бы архетипический ужас был рестораном быстрого питания, злые двойники были бы жареной в масле картошкойдля психики очень вредно, расшатывает переживание реальности, но неизменно щекочет нервы.
Теперь я знаю, что ты любишь поболтать, находясь в ужасе, говорит Офелла. Можешь не выпендриваться.
Я сажусь на кровать, обнимаю книжку и смотрю на закрытые ставни. Я не то чтобы очень боюсь, скорее волнуюсь. Мне не нравится, что кто-то столь неясный ходит по пустой улице между песками и лесом снаружи. Но тем уютнее становится рядом с друзьями.