Спасибо вам, говорю я. Вы очень добрый человек.
А он говорит:
Это вам спасибо.
Получается весьма странно.
Я помогаю Юстиниану залезть в кузов, и Юстиниан наступает на человека, спящего там. Он бормочет что-то, а затем открывает пронзительно голубые на обгоревшем, красном лице глаза.
Здравствуйте, говорю я, и он улыбается словно я его самый-самый лучший друг.
Латынь! восклицает он. Тысячу лет не говорил на латыни!
Надеюсь, не в прямом смысле.
Миттенбал сказал, что мы за тушенкой. А привез мне земляков! Хороший он человек! Вас как зовут?!
Я вижу, что это человек старый, постоянное нахождение на солнце сделало его кожу похожей на иссохшуюся красную землю в трещинах, и когда-то тонкие, почти аристократичные черты выглядят у него страннейшим образом.
Меня зовут Юстиниан, и я свидетельствую, что по вкусовым качествам уступаю тушенке.
Красный человек вытягивает палец, словно решил ткнуть им в небо, говорит:
Тихо! Сейчас тронется!
Мы с Юстинианом одновременно опускаемся на плетенную подстилку рядом с красным человеком. Он говорит:
Хорошо его знаю. И малышку эту.
Хлопнув по кузову машины, он тут же отдергивает руку, обжегшись.
Тут двигаться надо осторожно, говорит. С плетенки ни шагу. Вас как зовут?
МеняЮстиниан.
А меняДарл.
Не то, чтобы я считаю, что мне опасно быть Марцианом, каждый здесь знает имя сына императора чужой страны, или что-то в этом роде. Даже у нас в Империи мне не уделяют никакого особенного внимания, папа давно отучил прессу перемывать нам кости.
Просто мы в путешествии, а в путешествии хочется побыть кем-то другим. Иная страна, иное имя, иное все.
Я думаю о папином воспоминании и о том, как он хотел назвать меня, так имя само всплывает в голове.
Дарл! говорит красный человек. И я тоже Дарл!
Он вдруг подается ко мне, его пронзительные, голубые глаза упираются мне в зрачки, так что я не могу сфокусировать взгляд, и все делается туманным.
У меня был друг, на которого ты похож. Но у тебя мягче черты. Так вот, тот друг сказал, что назовет в честь меня сына, если мы сумеем выбраться из дурки.
Из дурки? спрашиваю я с опаской. Что этот человекодин из нас, я понял еще не по имени, но по взгляду. Но в дурдом, заведение закрытого типа для содержания тех, кто совершенно не способен себя контролировать, отправляют опасных для общества людей нашего народа. Совершенно точно нельзя относиться хуже к человеку, которому повезло меньше, чем мне, ведь никто не выбирает, под какой звездой родиться. Однако нужно быть и осторожным. Баланс между этими стремлениями и есть порядочность.
Дарл достает из-за одного из ящиков бутылку воды, передает нам. Сначала я даю попить Юстиниану, потому что он потратил много сил на бессмысленное разрушение. Юстиниан передает бутылку мне, и я крепко в нее вцепляюсь. Даже в тени ящика пластик нагрелся так, что обжигает ладони, а вода горячая, но самая вкусная на свете.
Ага, говорит Дарл. Одет он не так, как парфяне, на нем шорты и выцветшая майка, на которой едва читается название футбольной команды, все игроки которой уже стали толстыми обладателями яхт и недвижимости у моря.
Он говорит:
Там не сахар. Но так нигде не сахар!
Он хрипло смеется, и я наблюдаю, как двигаются избороздившие его лицо морщины.
А как вы оказались здесь? спрашиваю я. В кузове.
Поставил ящики да сам сел.
О, эти варварские разговоры. Вскоре издам абсурдистскую пьесу по мотивам, говорит Юстиниан, и я прижимаю руку к его лбу. Он оказывается холодным.
Ты отдохни, говорю я.
Мне ожидается, что станет прохладнее от скорости, с которой мы едем по дороге, но ветер горячий, хрустящий от песка, и нам всем, в конце концов, снова приходится лечь в кузов. Лежа на плетеной подстилке я понимаю, что Дарл поступил мудро. Над нами словно завеса песка, золотая вуаль, но скорость уносит его вдаль, и он не оседает на нас. Если протянуть руку, песчинки будут ударяться о мою ладонь, но когда я лежу, песок просто заволакивает синее, безоблачное небо надо мной.
Юстиниан вскоре засыпает от усталости и от того, как мягко нас качает машина, двигаясь по ровному языку асфальта, пролегшему между барханами. Дарл достает из кармана сигареты с парфянским названием и закуривает. Я представить себе не могу, как он может курить такие вонючие сигареты, лежа на дне кузова в такую страшную жару.
Я смотрю на расслабленное лицо Юстиниана, он не морщит острый нос, наверное, даже не чувствует запаха дыма. Глаза у него чуть заметно двигаются под веками, будто он что-то читает. В детстве я считал, что когда у спящих двигаются глаза, они читают свои сны, и в головах у них всплывают картинки, как от книг.
Я не знаю, что сказать Дарлу, наверное, надо что-то спросить, но язык сухой, а в голове свистит ветер. Дым от его сигареты взвивается вверх, и его разбивает летящий над нами песок, изредка гремят на поворотах ящики.
Я ведь знаю, что ты его сын, говорит Дарл. Казалось бы, просто парень похожий. Но я уж такие вещи чувствую. Его сынок, надо же. От той грустноглазой принцессы?
Я молчу и слушаю его. Мне странно задавать вопросы тому, кто знает обо мне что-то важное с самого начала.
Мы с ним были друзьями, говорит Дарл. Потом каждый пошел своей дорогой.
Наконец, я все-таки не выдерживаю:
Мой папа правда был в дурдоме?
Мне кажется, что кто-то смывает краску с рисунка, на котором я знаю каждую черточку. Мой папаособенный, он избран нашим богом, чтобы быть нормальнее других. Не мог он попасть в место, где оказываются самые безумные люди Бедлама. Это просто неправильно, так не должно быть, потому что мой папапротивоположность варварам, которых все представляют, когда слышат слово "дурдом".
Дарл смеется, говорит:
Он был самым поехавшим ублюдком, с которым я дружил. А дружил я со многими. Я вообще дружилистый.
Нет такого слова, говорю я. Но оно хорошее.
Вот и язык стал забывать. Ничего, новый придумаю.
Вы были с ним на войне?
Дарл смеется, показывая песочно-желтые, пустынные зубы.
Нет. Мы с ним сбежали вместе, и я пошел своей дорогой. Тогда было странное время. Все кричали о свободе и невероятных переменах, готовы были бороться и умирать за радикальное преображение мира. Бертхольд окунулся в это с головой. Там было его место. У меня были свои дела.
Дарл говорлив, как и все старики, и мне нравится его слушать. А потом я понимаю, что он разве что на пару лет старше моих родителей. Мне становится очень странно думать об этом.
Он мудрый человек, хотя чокнулся похлеще тех, кто рождается под Буйными Звездами, говорит Дарл. Он человек своего времени. А я человек, которому нужно было решить проблему.
А какую проблему вы решали?
Я смотрю на него внимательно, понимая, что этот высокий, тощий, и в то же время крепкий старик, был рядом с моим отцом в темное время его жизни, о котором не знаем ни я, ни сестра, ни мама.
Он является источником знания о папе. Но я не уверен, что хочу открыть для себя, кем был мой отец. В конце концов, он не зря хранил свои тайны. Поэтому я спрашиваю:
Так что про проблему? Какая она?
Дарл почесывает нос, ветер сдувает пепел с его сигареты.
Я был мертв внутри, и голоса с юга сказали мне идти. И я пошел. Здесь, на юге, я нашел отца Миттенбала и стал на него батрачить. Так и жизнь прошла.
А что голоса с юга?
Голоса с юга говорят, что я все сделал правильно.
И теперь вы живы?
Он обнажает зубы, цокает языком.
Да нет. Нет, не жив. Так и никто не жив.
Я не боюсь, и в то же время мне не по себе. Папа говорит, что любое безумие отчасти правда. Что на все можно посмотреть с любой перспективы. Слова Дарла именно этим мне не нравятся.
Безумец в стране мертвых.
Расскажите, быстро прошу я. Про место, куда мы едем.
Да деревенька, особенного в ней ничего нет, кроме того, что она стоит на границе с землями изгоев. Но сколько ни живувсе справляемся. А чего б не справиться? Как отца Миттенбала закопали, так тяжелее стало. Но живем. Там люди важным делом занимаются. Ты про кукольников ничего не знаешь, да?
Они делают кукол, предполагаю, но Дарл закладывает руки за голову, словно меня не слышит.
Это нет, говорит он. Я бы это так не назвал.
Дарл широко зевает, из черного провала его рта высовывается красный язык.
Ты как хочешь, а я дальше спать. Ехать нам до самой областной границы. А книжку береги. Хорошая книжка. Я ее наизусть знаю.
Я сильнее прижимаю ее к себе, как ребенок игрушку. И вправду, очень хорошая.
Он закрывает глаза, минут десять молчит, и тело его безвольно качается от хода машины, но я чувствую, что Дарл не спит. Может быть, по контрасту мне что-то ясно, потому что рядом со мной спящий Юстиниан. Сначала я думаю, что в такую жару заснуть точно никак не получится. Перед глазами у меня то и дело всплывает испещренное морщинами лицо Дарла. В честь этого человека папа хотел назвать меня? Но почему? Дарл не воевал с ним бок о бок. Они вместе сбежали, и Дарл ушел на юг, чтобы стать живым, а папа вошел в императорский дворец, чтобы переделать мир.
Оба они сумасшедшие, даже для нашего народа слишком, но дороги у них разошлись. Папа выглядит рассеянным человеком, я знаю о его жестокости, и он развлекается, смотря на записи с камер наблюдения. Это странно, но не совершенно безумно.
Я вспоминаю, что мама говорила о его взгляде на реальность, но для меня ее слова звучат, как сказка. Такая жутковатая идея, которая может вызвать мурашки по спине. Вроде тех, что заканчиваются словами "только не оборачивайся" или "но это уже не был твой друг". Только нельзя не оборачиваться, если таков сам мир вокруг, а измениться в любой момент может не только друг.
Папин взгляд, как будто он смотрит сквозь человека, с которым разговаривает, папины случайные фразы про то, что ничего надежного нет.
У нашего народа бывают странные идеи, но мало кого держат взаперти.
Словом, мне бы думать, куда мы попадем и что будем делать, но я думаю о папе и странном друге из его прошлого, знающем, что у моей мамы грустные глаза.
Так я засыпаю, и мне ничего не снится, только песок шелестит над головой, делая меня глухим к каким-либо снам.
Когда я открываю глаза, Юстиниан и Дарл обмениваются бутылкой над моей головой. Небо сумеречное, и я боюсь, что мир стал той единицей, что с минусом, однако судя по спокойствию Юстиниана, все в порядке.
Дарл отпивает воду, а остаток предлагает мне. Я беру бутылку, машина в этот момент останавливается, и меня окатывает теплой водой. Но это приятно. Дарл смеется, а Юстиниан говорит:
Тебя нельзя пускать в пустыню, ты не умеешь экономить воду.
Ты не умеешь прощать людям слабости, говорю я. Слышу, как открываются двери машины и понимаю, что надо мной только потускневшее небо, а что вокруг совершенно непонятно.
Дарл с мальчишеской ловкостью спрыгивает с кузова, говорит:
Теперь поможете таскать консервы. Миттенбал не попросит, он растяпа. Но я лентяев не люблю.
Я говорю:
Мы с радостью вам поможем.
Совсем как твой отец, хмыкает Дарл, и взгляд у него становится ярче и дружелюбнее. Юстиниан смотрит на свои руки, будто не верит, что они способны к работе, вздыхает.
Мы выбираемся из кузова. Ниса обсуждает что-то с Миттенбалом, он изредка говорит нечто, вызывающее у Нисы либо удивление, либо скепсис. Интересно смотреть за людьми, говорящими на незнакомом языке и видеть те же реакции, ту же мимику, что и у тех, чью речь понимаешь. Но как бы ни было интересно, приходится взять коробку с консервами и следовать за Дарлом.
Действительно, мы в деревне. Тут одна улочка, где две противопоставленные друг другу линии невысоких домов разделяет полоса земли с узкими островками пожухлой травы. Пейзаж странный. Позади, за одной линией домов, метров за пятьдесят, разлеглась пустыня, а впереди, после второй линии домов, примерно на таком же расстоянии, стоит густой, темный лес. Мне казалось, что вся Парфиясплошная пустыня, поэтому лес меня страшно удивляет.
Его неестественное происхождение очевидно. Слишком резкая граница между ним и пустыней, а в природе все мягко, сглажено. Золотые пески, полоса человеческой жизни и сразу высокие, напоенные водой деревья.
Все это имеет особое, божественное значение. Как и две линии домов. Они похожи на знак равенства. Домики красивые, разноцветные, хорошо покрашенные. У домиков ставни с нарисованными цветами и зверушками. У домиков крыши с разноцветной черепицей. Такое ощущение, словно все это придумывал ребенок, а проектировали очень любящие его взрослые.
Разноцветные дома, фигурки, вырезанные на перилах, все это здорово и мне нравится. Все окна обращены к лесу. В домах, находящихся со стороны леса, ни одного окна к дороге не выходит, это странно. Будто половина домов смотрит на другую, а вторая обижена и глядит на лес.
Мы следуем за Дарлом, таская коробку за коробкой в сарай, выкрашенный в мятный цвет. С моей книжкой я так и не расстаюсь, кладу ее каждый раз поверх консервов в коробке, словно она в любой момент может мне пригодиться. Я с восторгом смотрю на мир вокруг, он кажется мне таким странным. В детстве у Атилии был целый кукольный городок. Так вот, это место очень его напоминает. Международный язык детстварисунки мелом, яркие краски, фигурки и детальки.
Вид деревни совершенно не согласуется с людьми в ней обитающем. Все те же рубашки или платья, идущие в пол. Только ткань легкая, почти невесомая. Пуговицы и запонки в виде птичьих черепков, как у Миттенбала. Наверное, в Парфии принято носить особые пуговицы и запонки в знак принадлежности к какому-то народу. В мире, где отношения между народами хорошие, это кажется отличной идеей, позволяет избежать путаницы, ненужных вопросов.
У нас дома, спустя двадцать два года, многим все еще не хотелось бы, чтобы о них знали, что они воры, или ведьмы, или варвары.
Всякий раз, как мы приносим коробку и ставим ее в выкрашенном в мятный сарае, мне хочется там остаться. Прохлада в нем стоит нежная, живая, такая приятная, что хочется закрыть глаза и некоторое время только для нее существовать.
Людей на улице не много, но для такой крохотной деревни, наверное, это даже чуть больше обычного. Три женщины сидят на веранде и пьют холодный чай. У одной на коленях кот, и она нежно гладит его, а я люблю котов, но когда смотрю на этого, вздрагиваю.
У него стеклянные глаза и шея на пружинке. Это игрушечный кот, но мурлычет он, как настоящий.
Я вижу, как девочки играют с фарфоровыми куклами. Сначала мне кажется, что они механические, потому что куклы бегут за девочками, догоняют их, а потом я понимаю, что никто не управляет ими. Чем больше я присматриваюсь к людям вокруг, тем более странными они кажутся.
Позади изящного старичка идет человек с бессмысленным взглядом и раскрытым ртом. Он вовсе не из нашего народа, потому как глаза у него стеклянные не в таком смысле, в котором обычно говорят, а в самом прямом. Это видно по тому, как падает на них свет.
Когда заканчиваются коробки, я говорю Юстиниану:
Немного странно здесь все.
Как в фильме ужасов.
Миттенбал махает нам рукой, говорит:
Спасибо! Здорово, что вам нравится носить тяжести!
Но нам не нравится носить тяжести, думаю я, скорее стоило бы предположить, что мы старались помочь.
Офелла и Ниса смеются, и Миттенбал улыбается, словно бы не понимая, что здесь такого забавного, но решая поддержать веселье. Он рукой приглаживает непослушные, волнистые вихры и говорит:
В общем, я хотел сказать, что здорово было бы поужинать вместе.
Я тоже думаю, что это очень здорово, поэтому киваю. Миттенбал мне нравится.
Его дом изнутри так же похож на кукольный, как и снаружи. Цветные шкафчики, креслица и зеркала. Все не слишком богатое, не изящное вовсе, но аккуратное и явно сделанное собственноручно и с любовью. Мне здесь уютно, хотя и совершенно непривычно.
Нам накрывают стол в гостиной. Обычно в этом доме явно едят на кухне, но сегодня гостей много. Длинный раскладной стол укрывают скатертью в цветных квадратах, ставят тарелки с розовыми и голубыми краями. Я чувствую себя польщенным, никогда еще я не обедал в таком необычном месте.
Ничего нет необычнее пианино, стоящего в гостиной и собаки по гостиной бегающей. Из открытого корпуса пианино торчат механические руки с пятью похожими на спицы пальцами. Они наигрывают одну мелодию снова и снова, а когда Астарта, жена Миттенбала, говорит что-то на парфянском, механические пальцы на секунду замирают, а затем ловко и без запинки воспроизводят новую мелодию. Собаку, которая носится вокруг, радуется, когда ее гладят и лихо виляет хвостом, и вовсе собакой бы не каждый назвал. У нее фарфоровая головка кукольного младенца на длинном теле с короткими лапками. Офелла даже смотреть в ее сторону не хочет, я же не вижу в ней ничего отвратительного, раз ей весело, и она виляет хвостом.